Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Новости | Путешествия | Сумерки просвещения | Другие языки | экс-Пресс
/ Вне рубрик / < Вы здесь
Быков-quickly: взгляд-50
Дата публикации:  27 Января 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Движение присоединения

Была идея посвятить юбилейный пятидесятый квикль подробному разъяснению тезиса о том, что поляковская "Литгазета" является позорной, - но, честное слово, тратить целую статью на это издание и на фигуру Полякова в частности показалось мне чересчур щедрым. Нет ничего дурного в том, чтобы стоять на правых, консервативных, охранительных, славянофильских или как-их-там-еще-зовут позициях. Нет также ничего криминального в том, чтобы писать эротическую прозу. Масса приличных людей в разное время занималась и тем, и другим, - так что дело никак не в направлении "ЛГ" и не в стилистике писаний ее главного редактора, только что осенившего собою "Единую Россию". Он туда вступил, мотивируя это тем, что Россия нуждается в державности.

Так вот, не в направлении дело, а в том, по-набоковски говоря, налете гнусности, в той патине пошлости, которая имеет свойство покрывать все, к чему прикасаются люди определенного сорта. Не державность плоха, а то представление о державности, которое ассоциируется с Поляковым или Розенбаумом, Кобзоном или Лужковым. Пошляк пошляка чует издалека, то-то все они теперь заедино. Не русофильство плохо и не консерватизм, а поэзия Сергея Викулова, проза Юрия Бондарева и Александра Проханова, стишки и умеренно-храбрые повествования бывших комсомольских вожаков, почуявших, что "теперь можно". Это вовсе не отменяет поляковского таланта: у него есть одна попросту хорошая повесть. Называлась "Апофегей". Хорошая, потому что пронизанная истинным отвращением к протагонисту, - и героиня там была очаровательная. Все прочие его сочинения - точно рассчитанные пропорции дозволенности и храбрости, лжи и общих мест, пошлости и сальности. Они оставались бы такими вне зависимости от того, каких убеждений придерживается Поляков: был он демократом и разоблачителем, стал державником (нормальный, кстати, путь всякой плоти) - а все равно остался комсомольским работником, демагогом и балагуром, пошляком par excellence. И позорность "Литгазеты" именно в том, что благодаря ей пресловутые патриотизм и консерватизм начинают отождествляться с бывшими советскими поэтами, с безнадежно обиженными на весь мир закомплексованными литераторами, пытающимися объяснить свою неудачливость кознями столичных тусовок - о, эти развратные постмодернистские тусовки! Консерватизм у нас и так, слава Богу, достаточно скомпрометирован властью и теми, кто порывался ей услужить; нечего добавлять ему гирь на ноги, ассоциируя славянофильство с бездарностью и сервильностью (стоит почитать коллективную беседу "Литгазеты" с Патрушевым - не само приглашение Патрушева тут важно, Бог бы с ним, а лизательно-велеречивый пафос). Но ведь сотрудникам "ЛГ" этого не объяснишь. Кому стало противно - ушли, кому в этом болоте комфортно - тот пусть сам спасает свою репутацию, как умеет. Хотя сомневаюсь, что это еще возможно.

А главной темой этого квикля захотелось мне сделать замечательную статью замечательного Сергея Кузнецова "Неприсоединившийся". Она появилась в РЖ крайне вовремя.

Честно сказать, я к Кузнецову отношусь вполне уважительно - даром что он, например, очень любит Пинчона, а я совсем не люблю. Я в последнее время все больше убеждаюсь в том, что диалог - пусть трудный, пусть полный взаимных выпадов и даже оскорблений - всем нам одинаково необходим; Россия никогда еще не достигала успеха во время великих разделений, зато идея синтеза всегда была для нее плодотворна. Пушкин, Блок, Тарковский, Высоцкий - явления синтетические, западно-славянофильские, универсальные; разделяясь так резко на либералов и контрлибералов, мы начинаем мыслить одним полушарием, каждый - своим. Возникают все проблемы, от которых страдает пациент, чьи полушария разделены. Хромает логика, забываются слова, с памятью проблемы. Диалог необходим, и именно в такой диалог я пытаюсь вступить с Кузнецовым.

Сама идея Кузнецова на первый взгляд очень привлекательна: его статья - апология человека, "у которого мало принципов". (Бродский, как известно, выражался еще радикальнее - постоянно цитировал фразу Акутагавы "У меня нет принципов, у меня только нервы".) Жизненная философия Кузнецова (или его лирического героя) не описывается полностью ни одной из существующих идеологий: думаю, нечто подобное может сказать о себе любой человек, кроме Виктора Анпилова. Отсюда Кузнецов делает вывод о том, что оптимальный выход для человека, желающего уберечься от ложных отождествлений, - это именно неприсоединение, то есть отказ от солидарности с какой-либо социальной группой или идеологически монолитным сообществом.

Это позиция не новая и чрезвычайно соблазнительная. В юности часто ловишь себя на чем-то подобном. Больше всего апологетов у нее во времена, когда скомпрометированы все ценности: тогда она, можно сказать, спасительна для людей, которым дороже всего их репутация. Ничего дурного в этом нет: репутацией нужно дорожить. Только что в издательстве ГИТИСа вышла книга новых пьес Леонида Зорина - человека, наделенного прямо-таки феноменальным чутьем на главный конфликт современности. Вообще, надо сказать, наши старики дали нам жару в начале 2003-го: Борис Стругацкий к своему семидесятилетию закончил превосходную, едкую, страшную повесть "Бессильные мира сего", Зорин полностью опубликовал лучшую свою пьесу "Пропавший сюжет" (ее первую половину он написал еще пятнадцать лет назад). Дай Бог иному дебютанту той храбрости в подходе к главным проблемам путаного, скользкого, кисельного нашего времени. Пьеса Зорина написана на его любимую тему, намеченную еще в давней повести "Алексей" (каким чудом проскользнула через советскую цензуру эта история любви адвоката к диссидентке - знают Бог и Главлит). Есть мужчина, ироничный атеист, начитанный, гедонистического склада, любитель хорошей кухни, холодного пива в жаркий день, иные чувственные наслаждения ему также не чужды... Он любит каламбуры, софизмы, парадоксы. Любимый зоринский тип "Трезвенника" (как называется его поздний роман), столичного адвоката или свободного художника. В "Пропавшем сюжете" это провинциальный юморист Дорогин, питающий глубочайшую неприязнь ко всем партиям, идеологам, великим потрясателям миров и прочая. Принцип невмешательства, неучастия и неприсоединения как он есть - причем все основания для такой позиции у Дорогина налицо, поскольку он умен и наделен отличным чутьем на пошлость. Зорин точно выбрал время действия первой части "Сюжета" - 1906 год, революция идет на спад, террористы и государственники равно отвратительны, и так привлекательны простые, неангажированные ценности здравого смысла! В этот здравомысленный, уютный, гедонистический мир Дорогина вторгается женское начало, вечно сеющее тревогу и хаос: молодая террористка Вера останавливается тут на одну ночь, по рекомендации общего случайного знакомого. Происходит диалог: Дорогин каламбурит, рассуждает, соблазняет Веру ценностями скромного семейного быта, расписывает негу левантийской жизни... тут же, само собой, и любовная сцена - то есть, казалось бы, почти уговорил... Но она, само собой, уходит. Стрелять в губернатора. Он остается один - потрясенный, но так и не поколебленный.

Зорин - настоящий драматург, и потому герои у него равно убедительны. Пока читаешь. Дочитавши, остаешься с неким послевкусием... смутным, но несомненным: что-то мне напоминают все эти соблазнительные монологи о прелестях неприсоединения, о радостях любви и гастрономии... Что-то такое мсье Пьер уже говорил Цинциннату - об эротическом подтексте в их отношениях тома написаны: листочки, цветочки, кусок сала на тарелке, пышная брюнетка с розой в зубах... "Царства ему предлагаешь, а он дуется!" Причем Дорогин-то как раз не ограничивается мсье-пьерскими увещеваниями насчет ресторанчиков, пивка, сиесты, - он убедительно критикует человеконенавистническую мораль террора, он внятно доказывает, что от террора никакой пользы нет, а вреда море! Однако правда остается за Верой - и не только потому, что в читателя вбито совковое преклонение перед героями освободительных движений, и не только даже потому, что она хорошенькая девушка двадцати двух лет, а потому, что ей хуже. Она взорвется сейчас вместе с губернатором, ей есть за что погибать, у нее есть Абсолютная Истина. А у Дорогина - нету, почему он и способен написать в лучшем случае эстрадный скетч. Здесь автор, пожалуй, чересчур к себе жесток - но профессия героя, как хотите, тоже значима.

Это самое послевкусие Зорин чувствовал, потому что интуиция у него, как было уже сказано, звериная. Он долго грозился (в том числе - и в интервью автору этих строк), что напишет-таки продолжение заветной пьесы. И написал. Найдись в наше время режиссер, который рискнул бы поставить этот напряженнейший диалог, найдись пара артистов, готовых сыграть "Пропавший сюжет" во всем его интеллектуальном и эмоциональном богатстве, - на российском театре произошло бы событие, о котором нескоро забудут; боюсь, сейчас это утопия. В надежде спасти "пропавший сюжет", доказать правоту героя Зорин пустил в ход тяжелую артиллерию: в его строгих, внешне бессобытийных пьесах никогда не стреляли - в финале "Сюжета" он заставил-таки Веру двенадцать лет спустя пристрелить Дорогина. Восемнадцатый год, тот же южный город. Эсерка Вера, освобожденная революцией с бессрочной каторги, стремительно разочаровалась в большевиках (да большинство эсеров никогда и не было ими очаровано) и приехала убивать главного чекистского палача, который прославился своими зверствами и глупостями. И естественно, остановилась у Дорогина, которого все эти годы любила. Ну, не то чтобы любила... просто он был ее единственным светлым воспоминанием. Теракт ее оказался, конечно, неудачен. Осталась жива. В первую же ночь в тюрьме ее изнасиловал конвой. Каторга ее сломила. От молодой красавицы и воспоминания не осталось - Дорогин ее поначалу не узнал. "Входит пожилая женщина" - ремарка, которою все сказано. Герой-то, заметим кстати, ничуть не изменился - в комнатке все по-прежнему, уютная и жалкая декорация с граммофоном и графинчиком. И кушает с тем же аппетитом. Любит кушать.

Автор первоначально имел намерение поменять героев местами - сделать так, чтобы Верочка разочаровалась в идее террора, а Дорогин, наоборот, проникся жаждой социальной справедливости. Потому что порядочный же человек! Нельзя же равнодушно смотреть на все эти чекистские безобразия восемнадцатого года! И в таком решении была бы своя парадоксальность, своя эффектность: он рвется на площадь, а Вера его удерживает, говоря, что борьба бессмысленна - вон что жизнь с ней сделала, а толку чуть. Но есть правда характеров, и Зорин - художник высокой честности - не смог против нее пойти. Вера остается непримиримой, потому что кому суждено быть повешенным - тот не утонет. Дорогин остается конформистом-неприсоединенцем, который оправдывал мерзости прежнего режима и притерпелся к мерзостям этого. Расклад повторился в новых декорациях - разве что любовной сцены уже не будет, потому что Вера ожесточилась, ей не до гедонизма и тем более не до любви.

Собственно, сходный сюжет уже рассматривался не менее чутким драматургом, - в квикле, посвященном памяти Георгия Полонского, я писал о его последней и самой мрачной пьесе, тоже до сих пор не поставленной в России. Речь шла о "Коротких гастролях в Берген-Бельзен", в которой воспроизводилась та же расстановка сил: старый режиссер-конформист и молодая бунтарка. Любовь с ней у режиссера не получалась: больно принципиальна. С ее приходом в театр жизнь коллектива превращалась в кошмар, все начинали жутко тяготиться ее бескомпромиссностью - и когда несчастная героиня попадала под грузовик, прочие испытывали, страшно сказать, облегчение. И уж совсем хорошо им становилось, когда выяснялось вдруг, что героиня все это время состояла на учете в психдиспансере. Шизофрения у нее была. Принципы с жизнью несовместимы.

И однако, в пьесе романтика Полонского все моральные акценты были расставлены недвусмысленно. Да, с этой героиней жить нельзя - и жить по ее правилам тоже нельзя. Но права все-таки она, а не умудренный жизнью режиссер и уж тем более не завхоз. Жизнь - концлагерь, Берген-Бельзен, где убили Анну Франк. А в концлагере тот, кто хочет выжить, должен проститься со статусом человека. Страшная получилась пьеса, поляк Полонский в последние свои годы почти совпал с поляком Боровским: тот вообще считал, что все выжившие - предатели.

Чтобы спасти своего трезвенника Дорогина, оправдать его в глазах читателя и зрителя, Зорин пошел на серьезный риск - угробил персонажа. Верю: такая Вера запросто могла выстрелить в того, кто пытается ее удержать. Оба героя дошли до своего логического предела: один - до предельного конформизма, который он пытается выдать за милосердие (ему, вишь ты, чекиста жалко). Она - до предельной жестокости, полного расчеловечивания. Поменяться местами - не удалось. Художественная правда в очередной раз оказалась выше умозрения: спасибо Зорину. Но даже видя такую Веру, я не рискну оправдывать такого Дорогина. По единственной причине: его позиция - комфортна.

Да, в этом-то, пожалуй, и заключается моя единственная претензия к позиции, заявленной Сергеем Кузнецовым: она - удобна. Позволяет сохранить лицо с минимальными затратами, без всякого риска для жизни. Это довольно лестное допущение - что "неприсоединенец" обязательно получает с двух сторон, а то и вовсе гибнет по-дорогински. На самом деле лишний человек чаще всего на фиг никому не нужен, ему приходится самому мучительно искать гибели на баррикадах, как Рудину или главному герою филатовской "Свободы или смерти". Неприсоединенцем брезгают оба. Надсхваточная позиция ведь на самом деле - позиция довольно свинская (nothing personal): это на самом деле молчаливая помощь тому, кто сильнее. Признание его правоты под предлогом сбережения своей незамаранности: я, видите ли, не за вас. Но я и не против вас. Побеждайте себе на здоровье.

При этом я вовсе не считаю, что так уж обязательно поддерживать слабейшего. Скажем, в истории с разгоном предыдущего НТВ я никак не мог принудить себя сострадать Евгению Киселеву и - страшно сказать - сочувствовал Йордану, а отчасти и стоящему за ним государству. Не люблю, когда компрометируют профессию и провоцируют власть на выход из берегов. Но надсхваточная позиция в той ситуации, боюсь, была небезупречна - и вот почему Леонид Парфенов, казалось мне, при всех своих стилистических совершенствах выглядел хуже Виктора Шендеровича. Шендерович на том противостоянии, глубоко ложном по самой своей природе, добрал недостающей энергетики и правоты - и из хорошего сатирика превратился в настоящего большого писателя, пусть и вдохновляемого ложными идеями. Не надо мне доказывать, что это энергетика дьявольская: даже у Проханова она не дьявольская, просто у Проханова таланта нет. Талантливому же человеку в высшей степени полезно во что-нибудь верить. Есть энергия бунта, и на ней не последние вещи делались; Лимонов, сделавший свой выбор еще в восьмидесятые, очень убедительно доказал, что человеку порядочному трудно остановиться на гордой позиции невмешательства. Разумеется, с некоторой олимпийской высоты все борцы - всего лишь муравьи, ползающие на гноище, или вообще бактерии, шевелящиеся на стеклышке, но если такую надсхваточную позицию занимает одна из бактерий - это уже, согласитесь, не так красиво.

Быть неприсоединенцем хорошо лишь до тех пор, пока схватка не доходит лично до каждого, пока она не начинает затрагивать всех, пока не решается судьба мира, простите за высокопарность. Хорошо занимать нейтральную позицию в споре русских и евреев - но ровно до тех пор, пока не начинается погром. Хорошо повторять "Как сладостно Отчизну ненавидеть" и уравнивать федералов с боевиками - но лишь до тех пор, пока не начинается настоящая война: после этого на чаши весов ложатся имманентные ценности, вроде национальности или места рождения; эмансипироваться от них нельзя. Тут я вполне согласен с Кириллом Анкудиновым, заметившим мне в форуме, что позиция "Мир ловил меня, но не поймал" предполагает все-таки известную безответственность: рано или поздно надо к кому-то присоединяться и за это отвечать. Нейтралитет в таких делах приводит к серьезным художественным проигрышам (об этических не говорю - на постмодернистов лучше действуют эстетические аргументы). Да и как-то по человечески мне ближе и, если угодно, симпатичней люди, сделавшие выбор - или, по крайней мере, перешедшие на уязвимую сторону, наиболее опасную при обстреле.

Думаю, что в семнадцатом году прав был все-таки Блок. "Что же, вы с большевиками?" - "Да, пожалуй, что и с большевиками". Тут важен не конкретный выбор, а сам факт выбора: в любом случае это честней, уязвимей, чем вариант русских дэнди типа Стенича, которые любили только стихи и кокаин. Между прочим, Гиппиус тоже сделала свой выбор, ничего против нее не имею. Гиппиус и Блок в этой ситуации были правы, и Гумилев прав, а снобы, которым казались одинаково отвратительны монархисты и большевики, при всей истинности своих воззрений мне мало симпатичны. В том же, что воззрения их истинны, я не сомневаюсь ни секунды, потому что в любой борьбе обе стороны одинаковы. Выбор - это всегда вопрос личных предпочтений, а не чьей-то там априорной моральной правоты; современные либералы и консерваторы, Зюганов и Чубайс, пресловутые фашисты и коммунисты, большевики и монархисты, церковники и сектанты - друг друга стоят. Это первое и непременное условие всякой борьбы. Не бывает так, чтобы белоснежный боец сражался с обступившей его беспросветной сволочью. Так что всякий наш выбор сводится к одному: быть в схватке - или над ней; уважать последовательного борца можно вне зависимости от того, на чьей он стороне. Об этом замечательно думает Штирлиц, презрительно поедая в нейтральной Швейцарии взбитую сметану: "А наши там черный хлеб едят", - и уже не разделяет русских и немцев. "Наши". Потому что в схватке. Потому что их бомбят. А у этих тут нейтралитет со взбитой сметаной - вот где на самом деле проходит граница. Все-таки "Семнадцать мгновений весны" - удивительный роман для 1972 года.

Бойцы всегда между собой договорятся. Не договорятся они только с нейтралами. Вот, кстати, и иллюстрация к излюбленному тезису автора о снятии прежних оппозиций и появлении новых: оппозиция либералов и патриотов в значительной степени снята. Вместо нее возникла новая: противостояние "бойцов" и "нейтралов". Или, скажем, бойцов и конформистов - к числу конформистов автор относит всю ту воплощенную пошлость, которая стала именоваться державниками в соответствии с духом времени; Поляков, конечно, может помещать у себя половинчатые статьи в защиту Лимонова, но пропасть между Поляковым и Лимоновым такая же, как между Эдичкой и Костей Гуманковым из парижской повести нашего комсомольского плейбоя. И сколь бы дурно ни относился я к Проханову - между мной и им все-таки не такая пропасть, как между ним и Поляковым.

К вопросу о художественных результатах: только что Сергей Кузнецов выступил с романом "Семь лепестков". Это первая часть трилогии о девяностых, следующий роман написан в соавторстве с Линор Горалик. Посмотрим, что из этого получится, - но о первой книге точнее прочих высказался Данилкин: это очень хорошо просчитанное сочинение. Маркетинговая стратегия, а не роман. И ни к чему кровавому "Семь лепестков" уж точно не зовут. Но в тусовочной этой книге наиболее распространенного жанра девяностых - несколько параноидальный детектив с огромным количеством цитат, "Акварель для Матадора" с подмигиваниями своим, клубная хроника с примесью вяловатой криминальщины, - нет и в самом деле главного: литературы. Она, наверное, в самом деле всегда чревата серьезными последствиями (а вот проза Переса-Реверте ничем таким не чревата, и проза Пинчона тоже - интеллектуальная игра и есть игра, хотя апологеты Пинчона, да и Переса-Реверте наверняка закричат, что там метафизические бездны, а я попросту их не способен разглядеть); но ведь и жизнь чревата серьезными последствиями. Жизнь отвратительна. Альтернатива, однако, общеизвестна.

Что же делать, спросите вы, если участники схватки вам одинаково противны? Боюсь, что в этом случае для художника лучше находиться там, где скорее убьют. Если в мире не за что умереть, надо умирать за то, за что убивают в первую очередь. А высокомерно поплевывать в обе стороны - это, конечно, лучший способ не замараться... но есть ведь и самый лучший способ: не рождаться вовсе. Тогда уж точно не будешь ни в чем виноват.

Это, кстати, отчасти отвечает на вопрос о том, что я делаю в "Консерваторе". Во-первых, есть серьезный шанс, что он просуществует очень недолго; во-вторых, его делают люди, подвергающиеся серьезной и целенаправленной травле. Все это вовсе не означает, что моя идеология "целиком описывается" в терминах Крылова или Холмогорова: я не люблю само словосочетание "русский спецназ", как и, допустим, "русский порядок". Но я уважаю последовательность. И не уважаю тех, кто видит прямую связь между убежденностью в чем-либо - и фашизмом, нацизмом, кровавым хрустом; гораздо чаще мне приходилось видеть ситуации, в которых упомянутые фашизм и кровавый хруст вырастали как раз из морального релятивизма, ибо с него-то и начинается жестокость.

Новый стишок по этому поводу.

Девятая баллада

Не езди, Байрон, в Миссолунги.
Война - не место для гостей.
Не ищут, барин, в мясорубке
Высоких смыслов и страстей.
Напрасно, вольный сын природы,
Ты бросил мирное житье,
Ища какой-нибудь свободы,
Чтобы погибнуть за нее.
Поймешь ли ты, переезжая
В иные, лучшие края:
Свобода всякий раз чужая,
А гибель всякий раз своя?
Направо грек, налево турок,
И как душою ни криви -
Один дурак, другой придурок
И оба по уши в крови.
Но время, видимо, приспело
Накинуть плащ, купить ружье
И гибнуть за чужое дело,
Раз не убили за свое.

И вот палатка, и желтая лихорадка,
Никакой дисциплины вообще, никакого порядка,
Порох, оскаленные зубы, грязь, жара,
Гречанки носаты, ноги у них волосаты,
Турки визжат, как резаные поросяты,
Начинается бред, опускается ночь, ура.

Американец под Уэской,
Накинув плащ, глядит во тьму.
Он по причине слишком веской,
Но непонятной и ему,
Явился в славный край корриды,
Где вольность испускает дух.
Он хмурит брови от обиды,
Не формулируемой вслух.
Легко ли гордому буржую
В бездарно начатом бою
Сдыхать за родину чужую,
Раз не убили за свою?
В горах засел республиканец,
В лесу скрывается франкист -
Один дурак, другой поганец
И крепко на руку нечист.
Меж тем какая нам забота,
Какой нам прок от этих драк?
Но лучше раньше и за что-то,
Чем в должный срок за просто так.

И вот Уэска, режет глаза от блеска,
Короткая перебежка вдоль перелеска,
Командир отряда упрям и глуп, как баран,
Но он партизан, и ему простительно,
Что я делаю тут, действительно,
Лошадь пала, меня убили, но пасаран.

Всю жизнь, кривясь, как от ожога,
Я вслушиваюсь в чей-то бред.
Кругом полным-полно чужого,
А своего в помине нет.
Но сколько можно быть над схваткой,
И упиваться сбором трав,
И убеждать себя украдкой,
Что всяк по-своему неправ?
Не утешаться же наивным,
Любимым тезисом глупцов,
Что дурно все, за что мы гибнем,
И надо жить, в конце концов?
Какая жизнь, я вас умоляю?!
Какие надежды на краю?
Из двух неправд я выбираю
Наименее не мою -
Потому что мы все невольники
Чести, совести и тэ пэ -
И, как ямб растворяется в дольнике,
Растворяюсь в чужой толпе.

И вот атака, нас выгнали из барака,
Густая сволочь шумит вокруг, как войско мрака,
Какой-то гопник бьет меня по плечу,
Ответственность сброшена, точней сказать, перевалена.
Один кричит - за русский дух, другой - за Сталина,
Третий, зубы сжав, молчит, и я молчу.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Надежда Кожевникова, "Вся из себя", или Этюд из области подсознательного в социально- классовой сфере /27.01/
В связи с заметкой о Солженицыне всплыла ссылку на статью В.Бондаренко, практически целиком посвященную мне. Бондаренко ничего не разъясняет, просто констатирует, что я сидела на коленях "то ли у Сталина, то ли у Брежнева в ползунковом возрасте". Но только зачем вы, Володечка, со мной любезничали? Дать бы дубиной по голове - и в омут.
Сергей Кузнецов, Неприсоединившийся /21.01/
Я не выбраковываю знакомых на основании их политических взглядов: я общаюсь с людьми, а не с их взглядами. Фраза "У меня мало принципов" часто воспринимается людьми как кокетливая форма утверждения "У меня нет принципов", тогда как смысл ее противоположен: "У меня мало принципов, и потому они для меня особо важны".
Михаил Кордонский, Как получить грант? /17.01/
Уже много лет я не получаю никаких грантов, а ко мне все обращаются за советами. Действительно, гранты западных благотворительных фондов я начал получать одним из первых в провинции - в 1992 году, и получал долго, вплоть до 1996 года. Я бы и сейчас не отказался, только уже не дают. Но живое взаимодействие и обмен культур - это все-таки хорошо!
Надежда Кожевникова, Изгои, герои, изгнанники, просто евреи /16.01/
C чего вдруг Солженицыну евреи дались? Ради них что ли он на родину вернулся? Он составляет список "плохих" и "хороших" евреев, полагая, что иначе сами евреи не разберутся, кого из соплеменников им уважать, а кого презирать. А если догадка? Евреи-то ни при чем. Солженицын в труде своем не о них размышлял, не их имел в виду.
Сергей Кредов, Год козы по имени "Ностра" /13.01/
2003 год существует, чтобы напомнить о злодеяниях и мерзавцах. 50 лет назад умер Сталин, 40 - убили Кеннеди, 70 - Гитлер стал рейхсканцлером. 210 лет назад в Париже на площади Согласия заработала гильотина. 1940 лет назад сильно тряхануло Помпеи. 550 лет назад пал "второй Рим". Празднуйте, сколько хотите.
предыдущая в начало следующая
Дмитрий Быков
Дмитрий
БЫКОВ
bykov@sobesednik.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100