В середине девяностых годов я оказалась в шикарном отеле, со швейцарами в роскошных ливреях, на презентации книги одного из классиков советской литературы, которому удалось устроиться не по специальности - послом в западноевропейской державе, и таким образом не утратить ни вальяжности, ни чувства собственного достоинства, уберегшись от ураганов перестройки.

Там, на этой, выражаясь по-нынешнему, тусовке был представлен цвет нашей отечественной словесности, парад знаменитостей всех литературных жанров, но странно, что на таком блистательном фоне автор-именинник, тоже входящий в ряд наиизвестнейших, выглядел как-то сиротливо, будто даже стыдливо, что в прежние времена ему нисколько не было свойственно.

После, разумеется, исключительно лестных, высказываний собратьев по перу, превозносящих очередную победу романиста, в конференц-зале отеля, наконец, распахнулись двери, и гости прошествовали в соседствующий с ним ресторан.

И тут началось. Столы, накрытые для фуршета, чуть было не опрокинулись под натиском писателей, поэтов. В сущности, на дармовщину люди падки, но тут обнаружилось нечто особенное, как при раздаче горячего супа бездомным, безработным. Знаменитое, ильфо-петровское: je ne mange pas six jours!

Когда меня пнул локтем редактор толстого, с демократическими традициями, журнала, ухвативший аж три тарелки, доверху нагруженные деликатесами, я забилась в угол, уже не пытаясь участвовать в пиршестве. И вдруг поймала тоскливый взгляд хозяина-именинника. До него только сейчас, видимо, дошло, что роман, им написанный в европейском далеке, никакое тут, в отчизне, не событие, а только повод для жрачки, и его хлебосольство завтра же будет подвергнуто насмешкам, издевательствам, как это принято у голытьбы, презирающей щедроты богатых, меценатствующих, после того как отвалятся от столов с сытым брюхом.

Но ведь там собрались сливки, элита нашей творческой интеллигенции. В период отсутствия в европах писателя-посла, они что ли успели настолько одичать? Или сам он от нравов здешних отвык? Или не просчитал, что те, кого привык воспринимать себе равными, отмеченными везением, успехом, признанием, стали другими? Как, почему?

Что же случилось, неужели и самые удачливые из творцов советской эпохи обнищали, деклассировались, при торжестве-то свободы, демократии, избавленные от гнета цензуры, оказались не способны прокормиться своим ремеслом?

Сцена в отеле на улице Горького - теперь Тверская - припомнилась, когда я не только по исповедям коллег, но и на собственном опыте убедилась, что значит капитализм с российским лицом в отдельной, конкретной области: книгоиздательской.

Свежи, не зарубцевались раны, причиненные литературному цеху советской властью, но по сравнению с теперешними условиями, когда издательства из государственных стали частными, перешли в руки собственников, владельцев, они уже представляются чуть ли не царапинами, ребяческими, безобидными, типа разбитой коленки при падении с велосипеда.

Когда вчерашние уродства, мерзости сегодня уже не вызывает гадливости, завтра может возникнуть и ностальгия. Тенденция плохая, опасная, а если она укоренятся в людях, в обществе - SOS!

Да, прежде писателям недоплачивали, грабили их, как и всех граждан могутной державы, мытарили, перебрасывая рукописи из квартала в квартал издательских планов, тягомотина иной раз годами тянулась. Но существовали лазейки в виде авансов, латающих семейный бюджет, а уж когда книжка-таки выходила, хватало и на серьезные прорывы: внос в жилищный кооператив, покупку малолитражного автомобиля или еще что-то, от роскоши далекое, но все же, все же...

Имею ввиду не сталинское людоедство, а эпоху застоя, когда мои сверстники, сокурсники по Литинституту, оперялись помаленьку. Во всяком случае, считали себя добытчиками, кормильцами. Подвывали, конечно, втихую, жаловались друг дружке на засилие литературных бонз, их привилегии, пайки и прочее. Были и жертвы, которым по прихоти начальников-идиотов кислород начисто перекрывали, как, например, Довлатову. Гнев за них будоражил не терпящие насилия, несправедливости артистические натуры. На открытое диссиденство решались лишь единицы, но вот поносить власть на кухнях - этим занята была вся страна.

И вдруг - ух! На такие ошеломляющие новизной перемены и рассчитывать не смели: враз ни начальников, ни Главлита, ни идеологического отдела ЦК. А вместо них - симпатичные молодые ребята, приватизировавшие типографии, ставшие хозяевами и издательств, и судеб писательских, и с тем, и с теми круто, решительно распорядившись.

Хотите знать ставки, гонорары сегодняшние авторам? Мой приятель, из даровитых, опытных, за книгу в 25 печатных листов - увесистый том - получил 598 долларов, то есть из расчета 1 (один) доллар за страницу текста. При таком раскладе продуктивней было бы усесться на ступеньках при входе в церковь, и сердобольные прихожане подали бы больше, щедрее, чем теперешние издатели.

Но сочинительство, бумагомарание связано, верно, все же с ущербом в психике, иначе не объяснить, почему - несмотря на все унижения, и моральные, и материальные, - толпы страждущих обивают издательские пороги, и согласны они абсолютно на все.

Единственное, что еще пока вызывает протест, больше похожий на писк, когда уже внаглую обманывают. Это самое оскорбительное. Когда даже мизерное вознаграждение заранее обусловлено, обговорено, соблюдено, писатели, которым положено быть стойкими, как оловянный солдатик Андерсена, не захлебываются в омуте отчаяния. Читательская аудитория - вот ведь главная цель. И если такое стремление, природное, инстинктивное, нутряное, как у рыб в нерест, находит поддержку, сочувствие - спасибо. Все остальное можно пережить.

Но тут тоже нововведение: записанное в договоре, на бланке, теперь уже не является гарантией ничему. Случай, прихоть судьбы, а точнее, на все издательская воля. Порядочный от обещанного не отступится, но бывает иначе.

К примеру, Евгений Рейн, поэт, измордованный советской властью, нынче классик, слышать не может о питерском издательстве "Лимбус-Пресс", претендующем на интеллектуальность. Уж его-то, сполна хлебнувшего запретов, гонений, трудно было вывести из себя, но сумели, достали. Провели за нос, не заплатив за уникальные фотографии, им, автором, предоставленные, хотя сумма, о которой уговорились, с точки зрения культурной, музейной ценности реликвий, им, Рейном, сбереженных - тьфу, пустяк. Но опять же не в деньгах дело, а в хамстве, превзошедшем даже советское. Ничье имя, репутация не уважается - таков итог.

В том же "Лимбусе" обошлись, соответственно, и с Натальей Шмельковой, поначалу заманивая, а после - именно после! - оценив воспоминания о Венедикте Ерофееве, Леониде Губанове, художниках Анатолии Звереве, Евгении Кропивницком, Владимире Яковлеве, ее близких друзьях, вкупе с интереснейшими иллюстрациями, в триста "зеленых". Все, будьте довольны, убирайтесь вон. Кому жаловаться? Новые "хозяева жизни" ничего, никого не боятся: понятия чести для них - вышедшей из употребления, практической пользы не имеющий, пыльный инвентарь. Даже цековские барбосы опасались скандалов, заигрывали с общественным мнением. У этих, новых, броня - их мошна. Они - господа, а писатели для них попрошайки, черная кость, крепостные. И действительно: писателям, в основе профессии которых - родная речь, "великий, могучий", деваться-то некуда, они цепями к нему прикованы, как каторжники к галере. Точное, выразительное название книги Шмельковой "Во чреве мачехи". Хотя написала она о других временах, но надежды на перемены к лучшему, увы, не оправдались.

Можно подумать, что новоявленные российские капиталисты движимы исключительно жаждой наживы, хищническим эгоизмом, но действия их настолько согласованы, что не брезжит ли за этим и некий план? Кто им руководит, кому на руку, чтобы с книжного рынка вытеснялось, выжималось все, что не детектив, не развлекательное, дурманящее мозг зелье? У Фридриха Горенштейна, Эммы Герштейн, Лидии Гинзбург - носителей важных, главных традиции российской культуры, свободы, ясности бесстрашия мысли - тиражи от 3 до 5, максимум, тысяч экземпляров, зато для донцовых-марининых типографский станок работает вовсю. Уткнувшиеся в их стряпню обыватели пребывают в наркотической полудреме-полуяви с осоловевшими взорами: одна забота, как бы не проскочить свою станцию в метро. Строй нищих, старух, беспризорных детей, бомжей спившихся, милостыни просящих, проплывает мимо сознания их как инореальность. Дома же - у телевизора застывают, всосавшись в очередной сериал.

Ну ладно, с писательской профессией в итоге будет покончено. Но, верно, и с читателями тоже, к тому все идет.

А вот что я узнала на днях. Питерскому издательству "Лимбус-Пресс", вдова великого, мировой славы дирижера Евгения Александровича Мравинского предложила его дневники, расшифрованные, подготовленные к публикации. И получила отказ. В год его юбилейный, столетний. В трехсотлетие города, где Мравинский родился, прожил всю жизнь. Это уже похоже не на глупость, а на злонамеренность, диверсию, антикультурную акцию. Или все же глупость, от равнодушия, невежества, безнаказанности? Господа помыкают быдлом. Быдло - мы, и пишущие, и читающий - народ, нация. А если еще и не быдло пока, при умелой обработке в ближайшее время им станем.