Сто лет назад поездка в городок Кембридж, штат Массачусетс по поводу 200-летия российской столицы воспринималась бы, я думаю, средним петербуржцем если не как наказание, то как досадная необходимость. Редкое исключение мог составить разве что узкий специалист-естественник, который испытывал бы такой жгучий интерес к постановке дела в какой-нибудь из лабораторий тамошнего университета, что ему не стало бы за труд в течение многих дней пересекать поездами Европу и пароходом океан.

За истекший век изменился не только сам способ попадания из Петербурга в Кембридж. Куда больше изменился его смысл. В конце концов, американцы братья Райты совершили свой знаменитый первый в мире одноминутный полет "на новейшемъ аппарате, оборудованномъ двигателемъ внутренняго сгоранiя", как раз в юбилейном для Петербурга 1903 г., и люди с самым живым воображением уже тогда могли представить себе перелеты между Америкой и Россией. Но вряд ли кто-то по любую сторону Атлантики мог в те годы вообразить, как изменится взаимная диспозиция конечных пунктов.

Вот пара примеров тогдашних умонастроений. Где-то в конце 1870-х гг. Достоевский говаривал об "американизме" нового петербургского строительства. А один столичный очеркист, совершенно потрясенный Лондоном, заметил в 1882 г., что если когда-нибудь и найдется город, способный превзойти Лондон, то это может быть только Нью-Йорк. Надо сказать, что Британия тогда официально именовалась империей, так что эта оценка в устах российского подданного звучала на фоне ревнивого сравнения обеих имперских столиц - такое сравнение на протяжении большей части XIX века волновало петербуржцев и нередко лондонцев (больше не волнует). Выбрав Нью-Йорк в соперники британской столице, очеркист по умолчанию наметил перспективу сравнения с ним также Петербурга, пусть где-то в будущем. Любопытно, что в том же 1882 г. великий энтузиаст Петербурга Илья Репин в письме москвичу Василию Поленову (который, как было положено москвичу, терпеть не мог "немецкого" Петербурга) назвал Петербург "русской Америкой", вложив в это сравнение свой восторг перед всемирностью российской столицы. Лет тридцать спустя Александр Блок снова употребит это словосочетание, и снова с оптимистической интонацией, но в приложении уже ко всей индустриальной России.

* * *

Будь я Радищев, то наверняка увидел бы в перелете из Петербурга в Бостон (Кембридж лежит через реку от него) не меньше поводов для патетических пассажей, чем он в екатерининские времена увидел в путешествии на пeрекладных из Петербурга в Москву. Другое дело, что несчастного Радищева видеть все в черном свете, сознательно нарываться на неприятности и в итоге покончить с собой заставило, как известно, его мрачное мировосприятие, связанное с особым, чисто персональным переживанием масонского учения (само по себе оно здесь не при чем). Это вспоминается потому, что Соединенные Штаты создавались как реальное воплощение масонских идеалов совершенного общества, что по сей день с определенностью выражено на их денежной единице - см. купюру one dollar. Происходило это в то самое время, когда Радищев писал и публиковал свое "Путешествие", потом отбывал за него ссылку, а по возвращении из нее был включен Александром I (именно за преданность идеалам вольных каменщиков) в комиссию по выработке нового либерального законодательства.

Вообще, "дней Александровых прекрасное начало", когда энергично формировалась внешность и культура классического "пушкинского" Петербурга, довольно точно совпало с временем сложения невиданного нового государства, каковым объявила себя британская колония в Новом Свете, самовольно отделившаяся от метрополии. Нашествие английского карательного корпуса на самопровозглашенные Штаты, учиненный там погром и конечный провал этой военной кампании почти совпали с походом Наполеона на Россию. Как раз тогда в состав дипломатического корпуса в Петербурге вошел первый американский посланник Джон Куинси Адамс, сын бывшего президента и сам будущий президент Штатов.

Да, Радищев, доведись ему летать самолетами нынешних авиакомпаний, нашел бы, о чем негодовать и что обличать, хотя ему пришлось бы поносить уже не отдельно взятую империю, а всю глобализованную цивилизацию. Пытаюсь представить, что воспламенило бы его в первую очередь. Наверное, отсутствие нравоучительных трактатов в книжных лавках Duty Free (Как? Ничем не назидаться, летя в небесах?). А также то, что на контроле со скандалом отобрали шпагу и заставили разуться. Попробуй снова обуться без слуги.

Кое в чем могу его понять. Например, когда твой самолет опаздывает и тебе на пересадку вместо полутора часов остается 20 минут, то несясь по современному аэропорту в поезде или бегом через нескончаемые переходы с едущими тротуарами, поминаешь авиакомпанию исключительно матом. Но зато потом, когда суета позади, - какое блаженство! Один вид земли сверху заставляет все забыть. Такое раньше видели только ангелы. Что уж говорить об океане. Облака над ним стоят плотным лесом узких вертикальных столбов. Но когда в этом белом лесу появляется просвет, поляна, то в ней видно темно-темно-серое глухое рифленое стекло, и не сразу соображаешь, что его правильная сетка - это океанская зыбь с расстояния в 10 км, а изредка заметные в ней крошечные белые соринки - это те гигантские многоэтажные лайнеры, которые, стоя у причала, оказываются выше домов на берегу.

Но это будет потом. А пока что самолет минует облака, и в воображении само собой крутится то, на чем ты в аэропорту не успевал остановить взгляд, но что без твоего ведома удержало боковое зрение. Возникает удивительная картина. Куда-то ныряют виражи внутрипортовых железных дорог, похожие на аттракцион луна-парка. Работающие эскалаторы и мигающие табло взвешены в необозримой пустоте стеклянных пространств. Размахивая ногой, дует на самокатах персонал в униформе. Вдруг всплывает эпизод из какого-то давнего полета, попавшего в праздник Halloween: среди проверяющих наши билеты оказываются люди и в таких же униформах, и ряженые: один одет крокодилом, другой римским сенатором в тоге и венке. Так что Радищев при своем кафтане, пудренных волосах с косицей, чулках и башмаках с пряжками выглядел бы тут вполне уместно. И снова крутятся: гудящие таборы ресторанов с восхитительными запахами еды и кофе, полки Duty free Shops то с книгами, то с первоклассной выпивкой, на которую не было времени взглянуть, дружелюбные лица персонала, указующего, куда свернуть. В это время самолеты (я их на бегу не заметил), такие неловкие на земле, медленно разворачиваются за стеклами залов.

Не знаю, как Радищева, а меня очень трогает весь этот странноватый, минутный и перелетный, абсолютно искусственный и явно одушевленный мир. Его невообразимо огромное тело интонационно и эстетически нейтрально, ни на что не претендует, не хочет поражать тебя архитектурными или дизайнерскими затеями. Вообще не требует к себе специального внимания. Просто работает. К нему можно отнести принцип немецкой фирмы Braun: "Изделия должны быть как вышколенные слуги: безупречно делать свое дело и оставаться незаметными". Конечно, этот насквозь технологичный мир, как бы не замечающий тебя и живущий сам по себе, может производить впечатление чего-то не совсем настоящего и не совсем человеческого. Но во всей своей эфемерной мимолетности он куда убедительнее и реальнее, чем, скажем, пожизненная, "совсем настоящая" и "совсем человеческая", на полмиллиона жителей инсталляция в стиле Ильи Кабакова вокруг конечной станции метро, на которой я выхожу каждый вечер. Называется она "Проспект Просвещения". Спроси Дидро, что это означает, пришлось бы ответить: Avenue des Lumieres. Наш славный путешественник из Петербурга в Москву наверняка захотел бы посетить место с таким замечательным названием. Хорошо, что не посетил. А то покончил бы собой второй раз.

* * *

Если (крутя специальную рукоятку) открыть окно в гостинице Гарвардского университета, Кембридж, шт. Массачусетс, то самый громкий звук, который станет слышен, - это пение птиц, и птиц разных. Под окнами узкая улица, мощеная плиткой, и узкий стриженый газон. Кое-где кусты. Сразу за ними сплошь красный кирпич, белые наличники и темная черепица университетских зданий. Не могу понять, где в этой урбанизированной среде помещается обширное и разномастное певчее население. Вот, помещается. Их столько, что мой родственник-орнитолог ходит по городу (не маленькому Кембриджу, а огромному Вашингтону) с американским определителем птиц.

То ли дело на проспекте Просвещения. Там нет этих проблем, потому что нет тех, кто мог бы петь, - вороны давно перебили. Правда, остаточные воробьи изредка мелькают, но их не слышно за повсеместным карканьем. Похоже, что следующие, за кого примутся вороны - это не кошки и голуби (они - пройденный этап), а мы с вами. В Москве и Петербурге много случаев их нападения на людей. Мешаем мы им.

Догадываюсь, что плотно застроенный Гарвард не пришелся бы Радищеву по душе: из города нигде не видны "веселыя долины, тучныя пажити" и "щастливые (ничего не могу поделать, так тогда писали высоким, то есть архаическим, слогом) селяне". Видны только краснокирпичные факультеты, студенты всех цветов кожи, преподаватели (не всех) и некоторое количество городских сумасшедших. Один такой, очень пожилой и ужасно общительный, пристал в забегаловке с разговорами. Оказался в прошлом пресвитерианским проповедником в Китае. Хм.

Насчет веселых долин и тучных пажитей мы с моим виртуальным сопутешественником так и не сошлись. Никак не могу понять, в чем смысл противопоставления города деревне. Радищеву легко: город всегда плохой (неистинный, суетливый, душный, преступный - нужное подчеркнуть), деревня всегда хорошая (вся по правде, спокойная, привольная, добронравная - тоже подчеркнуть). Это, мол, еще Вергилий приговорил. Ну, приговорил, но только в приложении к одному городу, Риму с его тогдашними "новыми римскими", и к своей комфортабельной сельской вилле. Между прочим, комфорт у него был чисто городским. В тщательно раскопанных остатках какой-нибудь скромной провинциальной виллы больше всего впечатляет размах технической инфраструктуры, потребной для обеспечения повседневной жизни господского домика из нескольких комнатушек. Сплошная сеть канализационных коллекторов, путей для вагонеток, водоводов для подачи разной воды, врубленных в скалу складов с постоянной температурой, накопительных цистерн и Бог знает чего еще. Это под землей. А поверх, на земле когда-то стояли постройки не менее сложного хозблока и, видимо, строительной мастерской: столь мудреное, а значит, хрупкое сооружение требовало постоянного ремонта и реконструкции. Да и обслуживать его могли только люди с инженерной подготовкой.

В общем получалось почти то же, что есть в наших городах сейчас, но без электричества, ТЭЦ, межрайонных овощебаз и сколько-то-миллионного населения. Получался этакий сам себе город размером примерно 40 на 90 м. В его составе жилье занимает кусочек не более чем 10 на 10 м, куда входит атриум 5 на 5 м и триклиний (парадная столовая со статуями) 2 на 5 м - главное помещение виллы. Абсолютное большинство римлян в самом Риме из-за жуткой тесноты и баснословных цен на землю не могло и думать о столь благоустроенном жилье. Так что легко было, сидя на такой вилле (хорошей), обличать город (нехороший). Думаю, что окажись Вергилий на месте Овидия "в Молдавии, в глуши степей, вдали Италии своей", то рассудил бы совсем по-другому. А так для обличений достаточно было не учитывать всего двух обстоятельств: 1) в "страшном", или "свирепом", Риме (так обозвал его в своей сатире желчный Ювенал) жило тогда полмиллиона человек и прибывали все новые и новые; 2) на литературный успех своих обличений Вергилий мог рассчитывать только в Риме, именно потому, что миф о счастливой деревенской Аркадии был сочинен в городских квартирах.

За почти полным отсутствием деревни, сейчас принято противопоставлять город не ей, а природе. Тоже непонятно. Особенно когда с небес, с позиции ангелов смотришь на какую-нибудь землю, где люди с незапамятных времен живут в городах, скажем, на Италию. Внизу разостлана мятая крафт-бумага слегка гористого ландшафта, и в некоторых его складках видна точно того же серо-коричневого цвета плотно слежавшаяся каменная крошка городов, по фактуре напоминающая тот же ландшафт, но во много раз уменьшенный. Еще эти городские сгустки похожи на давным-давно засохший и окаменевший ил. Он рассохся густой беспорядочной сеткой тончайших трещин - старинных улиц. Все строилось из местного камня и крылось черепицей из местных глин, так что города всегда были здесь, да и везде, плотью от плоти окружающей природы и по сей день лежат в ее материнском лоне (прошу прощения за случайную выспренность - следствие препирательств с Радищевым).

- Ладно, - скажет он, - старые италиянские города - может статься. Но ваш Вавилон, город ваших городов, Новый Йорк в Новом Свете есть сущий кошемар! Как можно жить там, в этих не улицах, но тесных ущелиях, самими человеками созданных (он делает ударение на "а")?

- Но, милостивый государь, в современном Вам революционном Париже, в столице победившего Просвещения, Вы же знаете, улицы большей частью имеют вид ущелий куда худших, куда более тесных, темных и зловонных, чем улицы современного нам Нью-Йорка. В солнечный день в парижских закоулках сумерки, какое уж там просвещение.

- Сколько я знаю, в Париже не бывает домов более семи этажей, а в Новом Йорке и пятьдесят - не диковина. Стало быть, на дне этих ущелий всегда темная ночь.

- Ничего подобного. Стеклянные стены нынешних домов, отражаясь друг в друге, передают дневной свет до самого низа. А в ясный день "на дне этих ущелий" солнце сияет в стекле сразу со всех сторон. Хотя "эти ущелия" - тут Вы правы - действительно довольно узкие.

- Но горожане Нового Йорка ведь заперты в своем камне и стекле, они Натуры во всю жизнь не видят и знают о ней разве из книжек.

- Почему из книжек? В конце каждой улицы видно не только небо, но и противоположный берег огромной реки. Главная часть Нью-Йорка - это же узкий и длинный остров между реками. Так что улицы, все лежащие поперек острова, выходят на реки. На восток зрелище не слабее, чем в Нижнем Новгороде: с очень высокого обрыва видна даль низкого противоположного берега. А река на западе похожа на Енисей и огромностью, и отвесными берегами. На этом острове чувствуешь себя как на гигантском корабле, с которого куда ни погляди, везде видишь воду. Разве на борту человек чувствует себя оторванным от природы, от стихий?

- Да нет, напротив.

- Вот так и Нью-Йорке.

- Неужто в этих улицах, в этих Дантовых щелях не задыхаешься?

- Никогда. Рядом же океан, и город всегда продувается. Поэтому очень хорошо, что улицы все прямые. И то, что солнце попадает в их узкие щели ненадолго, тоже хорошо. Ведь климат жаркий, как в Турции. В азиатских городах узкие улицы - хоть какое-то спасение от жары.

Жаль, что Радищев не мог увидеть нынешнего Нью-Йорка с океана, с востока, или из штата Нью-Джерси, с запада. Не может быть, чтобы не впечатлился зрелищем Манхеттена, который называть горным хребтом давно уже стало общим местом. Сплошной массив разновысоких небоскребов иначе и не назовешь. Нет лучшего подтверждения той (отнюдь не новой) идее, что работа человека - такая же стихия, как водопады, облака и ледники. И что столкновение экономических интересов, политических страстей или человеческих тщеславий, меняющее города, по природе своей не отличается от столкновения, скажем, вулканической лавы и морской воды, меняющего географию берегов.

Натура и черепицы никогда не производила. Ни кирпича, ниже оконных переплетов. Вы сами мне из Ломоносова читали:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов.