Как знает из собственного опыта любой сетевой журналист, самая яростная форумная полемика кипит обычно даже не между либералами и консерваторами (или, допустим, юдофобами и филосемитами) - а между уехавшими туда и оставшимися тут. Интернет помог стереть границы, и это прекрасно - во всех отношениях, кроме одного. Люди с принципиально разными мировоззренческими установками, без всякой надежды о чем-либо договориться, портят друг другу кровь, наклеивают идеологические ярлыки, обмениваются комплиментами вроде "холуй" и "предатель" - и все это ровно ни к чему не ведет.

Вообразим человека, решившегося переселиться в мир иной в буквальном смысле, то есть покончить с собой, и на полном серьезе убеждающего всех, что в нынешних условиях такой выход является наилучшим: в самом деле, мир лежит во зле, он подл и продажен, и каждый наш вздох в этой отвратительной Вселенной, где уже были две мировые войны, есть акт постыдного конформизма. Все это совершенно справедливо, и человек, решившийся покинуть эту юдоль страдания и порока, делает вполне осмысленный выбор - идеологический, если угодно. Этот выбор возможно уважать, но пропаганда такого образа действий выглядит как минимум странно. Персонаж словно стремится забрать с собою как можно больше товарищей по несчастью, чтобы ему было не так обидно. Особенно пикантны в таких ситуациях уверения, что на том свете все мы непременно упокоимся на лугах тучных и в пажитях сочных, поскольку церковь всю жизнь извращает главный тезис христианства - а именно тот, что добровольная смерть есть благо. Под это можно подверстать нехилую теологическую концепцию, но мы за недостатком места этого делать не будем.

Такой образ действий не может вызывать осуждения сам по себе - припекло человека, кончает с собой, чего уж его за это дополнительно терзать по принципу "Зоя Березкина застрелилась - эх, и покроют ее теперь в ячейке!". Не надо только распространять эту тактику на всех, компенсируя тем свое жизненное фиаско: ну ладно, ты тут не прижился, может, в этом виновата твоя исключительная духовность, а может - полная неспособность жить с людьми, но в любом случае погоди объявлять приспешниками дьявола всех, кто остается пока в этом мире. Даром что дьявола и называют "Князем мира сего".

С эмиграцией, в общем, - нечто подобное: решил человек уехать, произвести над собой такую операцию, обрубить корни, устремиться туда, где будет у него работа по специальности и больший комфорт, нежели среди родных осин. Это выбор вполне объяснимый, но не надо объявлять его однозначно идеологическим: я не большой поклонник Михаила Задорнова, но он отчасти прав, замечая, что львиная доля отъезжантов в семидесятые годы бежала не от КГБ, а от ОБХСС. Те, кто уезжают из России, уезжают в большинстве случаев отнюдь не потому, что их не устраивает режим или им кажется бесчеловечной и безнадежной титульная нация. Прошли времена, когда всякого отъезжающего объявляли предателем, и наступили времена, когда всякого остающегося клеймили конформистом; множество народу из Штатов и Европы понаехали сюда к нам в восьмидесятые-девяностые и стали объяснять, что оставшиеся были трусами и приспособленцами, а вот они героически вырвались из темницы... Поистине пропаганда раннеперестроечной поры была по своей интенсивности почти геббельсовской - да еще и добавлялось к ней искреннее желание всей страны избавиться от советских ограничений, расслабиться, отказаться от навязанных идеалов (потом оказалось, что вообще от любых)... Многие до сих пор верят, что, уезжая из России, они выбирают свободу.

Это утверждение как минимум спорно, поскольку с ограничениями свободы в нынешней России, к сожалению отъехавших, обстоит пока неважно. Разумеется, можно объяснить это утверждение моей полной, с потрохами, запроданностью г-ну Путину и его родному ведомству, - и многие, несомненно, выскажут именно этот тезис, отлично понимая всю его ложность и наслаждаясь собственным двуличием. Тем не менее публика, покидающая сегодня Россию, едет никак не за свободой - поскольку элементарное сравнение степеней свободы индивидуума у нас и за рубежом показывает скорей некоторое преимущество России, особенно по части свободы экономической, свободы беззаконно воровать. Если кто-то и едет из соображений идеологических - то исключительно за твердой законностью, за социальными гарантиями, за порядком, грубо говоря. Наличие порядка на Западе как раз и обусловлено известными ограничениями личной свободы отдельных граждан - но любые попытки ввести такие ограничения в России вызывают дружный вой либерального сообщества; гораздо комфортнее уничтожить последние рудименты законности здесь и уехать туда, где государство как раз сильно и надежно.

Я серьезно пытаюсь ответить на вопрос о том, каковы нравственные предпосылки отъезда и неотъезда - и можно ли их вообще назвать нравственными, или это так, предрассудки. Попробуем поговорить серьезно, без ярлыков и взаимных оскорблений: вопрос этот сродни вечной проблеме - есть ли нравственные предпосылки у религиозности? Все мы знаем массу высокоморальных атеистов и фанатичных, диктаторски безжалостных верующих; ни для кого не секрет, что вера в загробную жизнь не означает ни особенной любви к человечеству, ни каких-то небывалых творческих способностей... Фазиль Искандер сказал, по-моему, точнее всех: вера в Бога - это как музыкальный слух, наличие или отсутствие которого не означает ни нравственности, ни безнравственности. Томас Манн в докладе об "Иосифе" говорит о "внимании и послушании" - тоже, в общем, чертах амбивалентных в нравственном отношении. Мало ли внимательных и послушных мерзавцев - а мои невнимательные и непослушные дети кажутся мне очень даже приличными людьми... Во время бурной дискуссии по этому вопросу в "Консерваторе" (я за то и любил эту газету, что чаще всего там обсуждались именно такие вопросы, а не кремлевские интриги) Крылов заметил, что вера означает наличие у индивида всего двух качеств: любопытства и благодарности. Любопытство - поскольку иметь дело с миром, который может быть исчерпан рациональным познанием, нравится не всем. Благодарность (и частный ее случай - проклятия, бесконечные претензии, вопросы "За что?") предусматривает отношение к миру как дару и, соответственно, желание как-то ответить дарителю. Согласимся, что оба этих свойства могут быть равно присущи злодею и филантропу - и относятся скорее к области эстетического, музыкального и т.д.

Точно так же отъезд или неотъезд (по крайней мере, в нынешних условиях) не означают ни особой тяги к свободе, ни патологической ненависти к Отечеству. Тот, кто остался, - не обязательно жаждет сделать карьеру холуя, боится реальной конкуренции или обожает российских почвенников. Тот, кто уехал, - не обязательно рвется к демократии, не всегда презирает Россию и желает ее погибели. Тут какая-то другая граница, даже к патриотизму, скорее всего, отношения не имеющая. (Березовский, например, - искренний патриот, любящий Родину, как червь любит яблоко: нигде больше ему не будет так хорошо, и сейчас, переселившись в огурец, он жестоко ностальгирует). Скорей дело в чувстве ответственности и даже личной вины.

Попробую обосновать этот тезис. Мое первое расхождение с либеральным лагерем произошло задолго до всякого Путина, в 1993 году, когда я убедился в безнадежной фальши публицистов вроде Щекочихина и Гутионтова. Как ни странно, главным пунктом нашего расхождения было отношение к расстрелу Белого дома. Я вовсе не одобрял и не одобряю танковых расстрелов - и уж подавно не был в восторге от ельцинского указа 1400, чему свидетельством мои тогдашние публикации; их предъявить несложно. Но я сильно сомневался в моральном праве интеллигенции осуждать Ельцина за те танки - поскольку еще летом 1993 года эта же интеллигенция усиленно толкала Ельцина под руку. Не говорю уж о том, что танки эти защищали, как ни крути, нас. Прессу. Демократов. И, сколь ни горько признаться, евреев: погромные настроения защитников Белого дома, их лозунги насчет "Тель-авидения", взгляды Баркашова и Макашова - ни для кого не были секретом. И речь тогда шла о том, чтобы элементарно разделить ответственность с властью - но именно чувства ответственности у нашей либеральной интеллигенции не было сроду. И то сказать: она никогда ни за что не отвечала. Сначала - не давали, а потом и сама не хотела. Удобная позиция "Мы не врачи, мы боль" позволяет сохранять незапятнанность при любых обстоятельствах: власть недостаточно жестка - порядка нет, власть достаточно жестка - гуманизм в опасности... Со многими из моих нынешних друзей и единомышленников мы были тогда по разные стороны баррикад, и объединяло нас одно: готовность к честной драке, наличие убеждений, сознание ответственности за них и решимость за них платить. Это к нашему спору с Ренатой Гальцевой: ее последняя реплика окончательно убедила меня, что расхождения наши иллюзорны. Просто для нее "идеи" и "ценности" - синонимы, а для меня - давно уже антонимы: многие мои идейные противники вроде Проханова мне года с 1996 по-человечески ближе и понятней теоретических единомышленников вроде Киселева.

Так вот: чувство ответственности за страну проживания - за выбор, которого ты не делал, - дается с рождения; оно либо есть, либо нет. Космополитизм - тоже врожденное качество: есть люди, которым действительно все равно, где жить, и нет у них никакой привязанности к конкретной точке на карте. Есть люди, настолько эмансипированные от всего имманентного, что у них и на собственных родителей - вполне объективный взгляд, видят они их ограниченность, трусость, болтливость, совковость... и прямо говорят об этом... Лично мне такие люди могут быть несимпатичны, но я всегда отдаю себе отчет в том, что это взгляд субъективный, основанный на моих частных предрассудках и ни для кого другого не обязательный. Все мы делимся только по одному признаку: одни еще соотносят себя с Россией, другие - нет. При таком различии точек зрения, казалось бы, и разойтись с миром, и не пересекаться более - во всяком случае, не вести теоретических споров, потому что эмигранту с остающимся так же не договориться о Родине, как самоубийце с жизнелюбцем; можно спорить о погоде или моде, но вот о стране проживания - никак. Однако что-то заставляет наших уехавших соотечественников развивать бешеную активность на форумах Интернета, наводнять сетевые и бумажные издания гневными филиппиками и пылкими проклятиями в адрес тех, кто все еще тут торчит - и, стало быть, терпит и поддерживает этого Путина, эту коррупцию, эту Чечню... молчаливо за все это голосуя своим пребыванием здесь...

Я легко, с первой строки, определю - здесь или там проживает мой оппонент. Набор аргументов у него один и тот же: он выбрал порядок, законность и вольность, он прекрасно живет, купил недавно вторую машину, дети его в школе никогда не подвергаются гонениям и унижениям, его страна несет миру справедливость (если речь идет об англичанине или американце времен иракской войны), а наш народ давно находится в стадии вырождения и ни к какой эволюции не способен. И прекрасно, и таскать вам не перетаскать, и дай вам Бог здоровья и генеральский чин; для чего же вы все время хвастаетесь тут своим процветанием, одновременно пытаясь всех убедить, что уехали не за порядком и не за второй машиной, а прочь от несвободы и беззакония? Какой тайный комплекс компенсируется этим безудержным самоутверждением? Почему вам мало просто покинуть эту страну, но надо еще и втоптать в грязь всех оставшихся? Может быть, так избывается неизбежная травма пересадки на чужую почву, комплекс изгнанника, чужака, который должен теперь доказывать свои способности принимающей стороне? Ну так признайтесь в этом, и дело с концом; меньше крови друг другу попортим!

Все эти разговоры маскируют элементарное желание как-нибудь сделать так, чтобы покинутая эмигрантами страна вообще исчезла с лица земли, перестав быть их травмой, родимым пятном и живым укором. Набоков проделал долгий путь от "Греем последним дыханьем ноги твои ледяные" до "Отвяжись, я тебя умоляю!"; отчасти этот путь был предопределен бесконечными лишениями и унижениями его эмигрантской жизни. Будучи еще относительно обеспеченным юношей, он мог себе позволить ностальгию, - озлобленным, сорокалетним, никому не нужным русским поэтом он требовал, чтобы Россия именно отвязалась, перестала нашаривать его "в угольной яме", отпустила к окончательному перерождению. Она и отпустила, и получился хороший американский писатель. Но набоковский вопль "Отвяжись!" я понять и даже оправдать могу, а вот эмигрантского злорадства при виде всякой новой русской катастрофы - не понимаю и не прощаю. Ибо добывать себе моральную правоту такой ценой, оправдывая свой отъезд бесконечными реестрами наших трудностей и несчастий, - это не просто безнравственно: это глупо, наконец. Ваш отъезд не нуждается в оправданиях, это в вас советские штампы глубоко засели - прошлое-то у всех пионерское, школу все кончали в Совке. Уехали - и ладно, и Бог с вами, но перестаньте же оттуда уговаривать нас и себя, что жить здесь нельзя, что страна эта проклята и что чем быстрей "все это" кончится - тем лучше!

В этом и заключается наше главное расхождение: мы, оставшиеся, признаем все несовершенства Путина, все ужасы Чечни и всю мерзостность российской бюрократии. Мы понимаем, что до сих пор живем в Советском Союзе - только бесконечно упростившемся и обнищавшем; с правами человека у нас так себе, с благосостоянием не лучше, огромную часть народа составляет быдло... Но это - наша проблема и наша вина; мы разделяем ответственность за это, ибо здесь живем. Россия не кажется нам безнадежной. Мы искренне пытаемся сделать ее своей - такой, чтобы нам здесь было не стыдно. Ведь единственный способ жить в стране - это чувствовать ее своей, какова бы она ни была; мы уважаем выбор тех, кто ощущает ее чужой. Уважайте и наш - и не лезьте к нам с вашими критериями: вашей она все равно уже никогда не будет. Жить тут - нам, обустраивать все это пространство, извините за солженицынский термин, - нам же. Есть свой интерес в том, чтобы браться за безнадежные дела. Вы от этого дела устранились - и всегда будете правы; мы правы не будем никогда. Нам отвечать за все, что происходит здесь. Вам - никогда ни за что не отвечать, ибо вы чужие здесь и там, сколь бы ни стремились доказать нам свое глубокое и органичное врастание в американскую культуру. Спасать этот мир - а не только страну - вообще довольно безнадежное занятие: все ведь знают, чем это кончится. Но нам отчего-то кажется, что наш подход благотворнее; если для вас благотворнее ваш - это не повод для спора, а частный выбор оптимальной стратегии, не свидетельствующий ни о нравственности, ни о безнравственности. Наша позиция, конечно, осложняется еще и тем, что нашей стране искренние патриоты ни к чему - по крайней мере, их чуждается власть; это тоже наша вина. Значит, будем менять власть. Но уж без советчиков.

Здесь нужно сделать, пожалуй, две оговорки: во-первых, я не хочу тут касаться еврейского вопроса, то есть репатриации. Если человек с одной Родины уезжает на другую, более древнюю, - это особый случай, и между прочим, я как-то не замечал особой русофобии у израильтян, успешно прижившихся в Земле Обетованной. У них, видимо, нет травмы, которую следует любой ценой избыть. Самые антирусские, яростные, часто очень талантливые памфлеты израильтян написаны по-русски - стало быть, расставание с языком оказалось весьма проблематичным, а то и невозможным; вот автор и мстит, ненавидя себя за то, что так хорошо этот язык знает и таким бесконечно чужим был среди его носителей... Это трагедия, и она станет у нас когда-нибудь предметом отдельного разговора - я планирую в ближайшее время детально обозреть русскоязычную прозу Израиля. Оговорка вторая: я не рассматриваю тут случаи вынужденной эмиграции, когда отъезд становится бегством от фашистского режима, сосуществование с которым автоматически означает согласие с его зверствами. Разумеется, многие отъезжающие пытаются представить свой отъезд как несогласие со зверствами (к которым причисляется и предгибельное состояние российской науки - физику или биологу без гранта не выжить); однако что такое зверства - все мы знаем, эта память у нас в крови. "Все одной зеленкой мажутся - кто от пуль, а кто от блох".

Быть русским сегодня - значит не быть, горько заметил один славный социолог. Уточню: быть русским сегодня - значит сделать трудный и непопулярный выбор, никакого отношения не имеющий к этнической принадлежности выбирающего. Быть русским - слишком долго значило быть звероватым, тупым, самоцельно и бессмысленно жестоким, зашоренным, покорным только силе; не мешайте отмывать это понятие тем, кто еще не считает его скомпрометированным безвозвратно. Я понимаю, что в случае успеха вам будет очень обидно. Если все получится, мы вас пустим обратно.

В "квиклях" я обычно не отругиваюсь, для этого есть форумы, где все мы не без удовольствия выпускаем пар - и тем, возможно, сберегаем нервы близким. Мне хотелось бы пояснить лишь одну мою позицию, вызвавшую неожиданно бурную реакцию, - о том, что копирайтеры хорошую прозу писать не могут, потому что копирайтерство есть занятие неприличное, а неприличные люди приличной прозы не пишут. Подчеркиваю: речь идет исключительно о копирайтерстве, а никак не о том, что писатель не должен работать вообще (как почему-то понял меня один копирайтер от идеологии). Напротив, писатель работать обязан: учителем, врачом, журналистом... Да мало ли на свете занятий, совместимых с литературой! Я только настаиваю, что несовместимые все-таки есть; речь идет о занятиях пошлых: "сливная" журналистика, слежка, копирайтерство. Я вовсе не настаиваю, что люди этих профессий - обязательно мерзавцы. Боже упаси, это милейшая публика! Она просто не сможет нормально писать, пока не изменит рода занятий, - вот и все.

Термин "копирайтерская проза" придуман не мной, а Дмитрием Кузьминым, отчего-то полагающим, что я питаю к нему глубокую личную неприязнь. Я не могу питать личной неприязни к иллюзорным объектам, даже когда эти иллюзорные объекты пытаются объяснить все мои взгляды "застарелыми комплексами" или внелитературными соображениями. Что касается застарелых комплексов (или "тяжелых непреодолимых комплексов", как пишет про меня одна бывшая соотечественница, ныне проживающая в Калифорнии), - я давно солидаризировался с Викторией Токаревой: люди без комплексов неинтересны. Во всяком случае, в литературе им делать нечего. У меня комплексы одни, у иллюзорных объектов они другие, и мне больше нравятся мои. Как бы то ни было, питать личные чувства к Кузьмину или Львовскому я не в состоянии, поскольку знаю их только в лицо, - а их литературная деятельность, сугубо фантомная, являющаяся разновидностью пиара, не может у меня вызывать никаких эмоций, поскольку проходит по чужому ведомству. Что такое "копирайтерская литература", в переписке Кузьмина с Дарком уже разъяснено; это литература людей, у которых есть деньги на кафе и такси. Никаких других системных признаков наш классификатор не указал, укажу их за него я: это литература тотальной имитации, в которой чувства не переживаются и не описываются, а грамотно, с надрывом и нагнетанием имитируются. Поэтому - не верю.

В доказательство своего тезиса о несовместимости копирайтерства и литературы я приведу всего одну историю, наглядно подтверждающего мою давнюю мысль о том, что литература есть все-таки труд в согласии со своей совестью, а копирайтерство - вопреки ей или, по крайней мере, вне контакта с нею. Не так давно у нас издали в "Литпамятниках" роман Шервуда Андерсона "Marching Men", не очень удачно названный по-русски "В ногу". В целом же перевод хорош, а роман, хоть и слабый, заслуживает всяческого внимания. Это фантастическая притча о загадочном силаче и красавце Мак-Грегоре, который научил рабочих маршировать. Просто так, без лозунгов, в полной тишине, ради абстрактного протеста и, главное, ради такого странного пути к духовной красоте. Сосредоточенные и молчаливые эти марши здорово перепугали обывателя. Андерсон боролся таким образом с собственными мрачными предчувствиями - он предугадал одновременно и расцвет американского сектантства, и марширующие толпы фашистских и коммунистических парадов. Роман половинчатый, местами очень сильный, иногда вовсе детский, как ранние картины Стрикленда. Факт тот, что Андерсон, не читавший "Луны и гроша", повторил путь Стрикленда с абсолютной точностью. Вскоре после окончания романа он в последний раз пришел в свою контору, где занимался как раз копирайтерством, а проще говоря, рекламным бизнесом, - и, диктуя секретарше очередную рекламу, вдруг прервался.

- Что дальше? - спросила она.

- Я долго шел по воде, - ответил Андерсон. - Промочил ноги, озяб, отяжелел. Попробую ходить по суше.

Он хлопнул дверью и ушел из своей конторы, чтобы больше никогда туда не вернуться. Три дня бродил по окрестностям, вдоль железнодорожных путей. Ничего об этом не помнил потом. Его случайно узнал аптекарь, к которому он просто так, без цели, зашел на исходе четвертого дня. Его отвезли в клинику нервных болезней, там он отлежал месяц и занимался с тех пор только литературой. Собственный нервный срыв он объяснял тем, что не мог больше совмещать деловую жизнь с литературной.

Конечно, всякого рода копирайтеры от литературы Андерсону не поверили. Они решили, что его контора попросту разорилась, а он хитро имитировал безумие, желая отделаться от кредиторов.

Очень может быть, так оно и было. Правда, есть еще и медицинский диагноз, подтверждающий, что нервный срыв случился у Андерсона вследствие перенапряжения во время работы над романом. "Искусство создается не ради продажи, а ради спасения себя", - написал этот копирайтер вскоре после того, как ушел из бизнеса. Через два года появилась его книга "Уайнсбург, Огайо" - лучший сборник новелл в американской истории.

От души желаю всем отечественным копирайтерам чего-нибудь подобного.