Когда мне было лет семь-восемь, один из одноклассников вдруг спросил меня, знаю ли я, "как в хату входить". О чем это он, переспросил я и получил уточнение: "Ну, в хату, в камеру в тюрьме". Удивившись такому вопросу, я опять переспросил - зачем мне об этом знать. "Не, ну а как ты туда заходить собираешься? Неправильно войдешь - тебя опустят". Ну, и так далее. Когда же я заявил, что в тюрьму не собираюсь, все присутствовавшие одноклассники зашумели, зажестикулировали, а инициатор беседы сказал: "Ну, мало ли, чего ты там не собираешься... Все сидят". И в качестве примера привел всех своих старших родственников мужского пола. Я в свою очередь привел в пример своих, которые не сидели и, как и я, сидеть не собираются. Начался шумный обмен примерами, из которого можно было заключить, что соотношение сидевших и несидевших разительно отличалось от того, что я себе представлял: сидело слишком много. И самое интересное, дети сидевших не знали - за что. Они говорили об этом не как о наказании за какие-то преступления, а просто как об этапе жизни, как о естественном этапе: "Батя был в армии... потом сидел... потом на завод пошел..."

Чуть позже, лежа в детской больнице, я несколько недель кряду каждую ночь слушал рассказы соседей по палате о том, почему в камере нельзя плевать на пол, о том, как лучше проносить в тюрьму деньги или наркотики - в анальном отверстии (они называли его несколько иначе) или в желудке, о перебрасывании через тюремные заборы - туда и оттуда - различных предметов... Все мои соседи были чуть старше меня, то есть учились в четвертом-пятом классе средней школы, но прекрасно были осведомлены о тюремных и лагерных традициях и обрядах, знали с десяток способов приготовления чифиря, отлично владели уголовной терминологией и совершенно нe исключали возможности собственного попадания за решетку, быть может, - "даже по малолетке".

Класса с пятого в школу иногда кто-нибудь приносил кассетный магнитофон, и мы, сгрудившись вокруг него на переменке, с интересом слушали про "окурочек с красной помадой", "гоп-стоп" и прочий блатняк, как это называлось тогда (сейчас, кажется, называют "русским шансоном"). Мой интерес всегда был чисто исследовательским, но я замечал, что многим моим сверстникам это нравится - не как музыка, а как рассказ о какой-то лучшей жизни, к которой нужно стремиться.

Впрочем, дела их зачастую не отставали от слов. Оставить что-либо в карманах в раздевалке было равносильно тому, что выбросить. Если кто-то видел вора за делом и докладывал о виденном учителям, доносчика или били, или подвергали различным оскорблениям (плевали в него, обзывали, обильно сморкались ему в пенал), потому что "воровать не западло, западло стучать". У учительниц то и дело воровали бумажники. Шапки воровали у всех. Однажды уборщица схватила меня за плечо и очень грубо поволокла в кабинет директора. Я был шокирован, так как родители с самого нежного возраста внушали мне, что моя личность неприкосновенна. А еще я не понимал, грубо говоря, за что. Оказалось, что у сына директора украли кроличью шапку, а на мне была как раз кроличья. Директор в моей шапке украденную не признал, но "на всякий случай" снял ее с меня и положил в свой сейф, до выяснения - а вдруг я ее тоже у кого-нибудь украл. Все достаточно быстро прояснилось, но потрясен я был, помню, страшно. Более всего меня возмутило дикое и абсурдное предположение директора: "А вдруг украл". Почему бы не хватать, в таком случае, каждого встречного человека и не предполагать, что и он украл у кого-то что-то из того, что на нем надето... Бред. Я пытался объяснить тогда всем крайнюю тупость их поведения, но в ответ получал только требования "немедленно замолчать". Присутствовавших учительниц и уборщицу приводило в праведный гнев уже то, что подозреваемый в преступлении смел возражать самому директору. Они аж на цыпочки привставали от возмущения.

После того случая я понял, что обвинить могут любого и в чем угодно. Даже такого, как я: отличника, из нормальной, типа, семьи, не был, не имею, не привлекался... И слова против сказать не дадут. Но оттого постоянно циркулирующий вокруг меня "уголовный романтизм" не стал мне ближе. Мне уже тогда не казалось нормальным то, что тюремный, с позволения сказать, дискурс занимает столько места в головах окружавших меня детей. Мне казалось, что именно из-за этого фольклора младший брат товарища из параллельного класса проспорил своим "друзьям" "очко", после чего повесился в подвале своего дома, что иначе им просто негде было бы обо всем этом узнать...

Впрочем, после восьмого класса я ушел в математическую школу, где никто уже ни о чем подобном не говорил, не слушал и, наверное, даже не думал. "Блатная романтика" выпала из поля моего внимания на пару-тройку лет. А попала туда вновь, когда я, уже студент филфака педагогического института, вновь столкнулся с детьми - на своей первой педагогической практике в своей же "родной" школе.

Практика была пассивная, то есть уроков мы, студенты, не вели, а просто сидели и смотрели, как это пытаются делать учителя. Я написал "пытаются", потому что уроков, как таковых, не было: учительница собирала вокруг себя человек пять-семь тех, кто готов был ее слушать, и с ними что-то читала, решала... Остальные в это время носились по классу, ломали мебель, плевались, кидались портфелями и садово-огородным инвентарем, писали на доске известное слово, дрались, выбегали в коридор... Один раз учительница попыталась призвать класс к порядку, на что один маленький мальчик вскочил и, брызгая слюной и потрясая маленькими кулачками, закричал: "Ты! Что ты мне!.. У меня отец сидел! У меня брат сидел! Я вырасту - я тоже сяду!" Он произносил это с интонацией угрозы. Как угроза одной, конкретно взятой учительнице это, возможно, и звучало смешно, но мне слышалась в этом детском крике серьезнейшая угроза всему обществу: дети собираются в тюрьму.

Еще через несколько лет, в какой-то праздник, шли с двумя друзьями вечером по городу и заглянули на огонек в незнакомую шумную компанию: какие-то люди помахали нам из окна в десять рук и предложили присоединиться. Мы и присоединились. В пригласившей нас компании был мальчик лет четырнадцати. Изрядно поддав, он начал громко рассуждать, что времена, мол, меняются к худшему, что "раньше вора крестили только в тюрьме, а теперь не так.., а каждый уважающий себя человек должен пройти тюрьму..." Его старшие товарищи, улыбаясь, ему поддакивали.

И совсем уже недавно, идя на работу, я слышал разговор двух мальчиков лет двенадцати. Один говорил другому: "На пол плевать нельзя: на зоне на пол плюнешь - тебя..."

Дети продолжают туда собираться. И многие из них там окажутся. По крайней мере многие из моих друзей детства, активно туда собиравшихся, там уже побывали. Некоторые даже не раз. Кто хочет - тот добьется...

На протяжении стольких лет "блатная романтика" стойко сохраняет популярность среди детей и подростков - мне это видится очень серьезной проблемой российского общества. И если кто-то может обезопасить от нее своих детей, отдавая их в элитарные специализированные школы и всячески оберегая их от контактов с "простым народом", то абсолютное большинство граждан России, тот самый простой народ, собственно общество как таковое, этой возможности не имеет. Недооценивать проблему нельзя. Нужна разумная широкомасштабная программа по изменению целей и ценностей "неформального педагогического процесса". В качестве первого шага на этом пути предлагаю законодательно, под страхом очень крупного штрафа и пожизненного лишения права заниматься извозом или торговлей, запретить крутить в маршрутных такси и летних кафе так называемый русский шансон. Ну и почаще говорить детям, что воровать - плохо.