У каждой из этих ее ипостасей (или проекций) свой календарь и свое пространство, хотя в исторической действительности границы между ними относительны и подвижны.

Думаю, мы вправе именовать десятки лет после переворота 25 октября (ст.ст.) 1917 двуединством освоения и отрицания Октябрьской революции - подобно тому, как в ХIX в., взятом в целом, историк видит и овеществленную, и отвергнутую духом и действием Французскую революцию 1789 г.

---

Событие. Самый короткий календарь у восстания солдат столичного гарнизона и рабочих Петрограда, в ходе которого власть перешла к большевикам. Пролог - свержение монархии. Стихийный порыв в считанные дни совершил то, на что революционной Франции потребовалось свыше трех лет. Правда, у России был позади 1905 год. Но правда и то, что Россия была менее готова к республиканской жизни, чем Франция Конвента - страна, в которой уже "народилась новая нация" (П.Кропоткин). Не будет парадоксом, если скажем: опережая Мир, Россия опередила себя. Она устремилась к всепроникающему равенству, не успев превратить только что обретенную свободу в конституционный правовой строй. Она заявила себя демиургом вселенского освобождения, будучи еще далекой от завершения собственной раскрепостительной работы. Оттого и расплата не могла не войти в результат.

Общие определения требуют конкретизации в обстоятельствах и идеях, в политических течениях и лицах. 1917-й повторял своего предтечу в изменившихся условиях. Спонтанная самоорганизация трудящихся (Советы!) переплелась на этот раз с открытой конфронтацией партий, представляющих все классы. Отсроченные вековые чаяния ("черный передел"!) сошлись с отказом солдата воевать за неблизкие ему интересы. "Горизонтальная" демократизация, охватившая разные слои населения, не в силах была остановить "вертикальный" распад. Разруха и паралич транспорта толкали российскую глубинку к автаркии, а отпадение нерусских окраин было лишь вопросом времени. Россия как бы вернулась к своей изначальности. Все предстояло отыскивать сызнова, и еще неясно было, в какой мере эта нужда действительная, а в какой навязывается истории и человеку фантомами мессианского сознания и традициями русского радикального нетерпения. Одно очевидно: рутинные решения исключались. Ставка на status quo революции, которой упорно держалась небольшевистская демократия, и прежде всего партия социалистов-революционеров (эсеров), обладавшая после Февраля подавляющим влиянием, обессиливала этот левый фланг застрявшего процесса и уже этим одним готовила исподволь бесперспективную кровавую перетасовку. Мне не кажется убедительной принятая в историографии хронология гражданской войны, относящая ее начало к послеоктябрьским дням (поход Керенского-Краснова на Петроград, мятеж атамана Каледина, бои в Москве). Не вернее ли считать, что самая большевистская революция явилась ответом на неудержимо рвущуюся из недр на поверхность войну "черной" и "белой" кости?

Мы подходим здесь к проблеме, вызывающей нескончаемые споры: существовала ли альтернатива монопартийному Октябрю, утвердившему в качестве общего знаменателя последующей России диктатуру пролетариата? Альтернатива равнозначна выбору, притом выбору, не скованному тем, что налицо, и даже тем, что в "запаснике". Предметом альтернативного выбора является смена вектора развития, а стало быть, и конфликт, борьба на этом поприще. Вчитываясь в документы, вдумываясь в перипетии 1917-го, мы обнаруживаем непредсказуемые переходы первоначальной силы в бессилие и, напротив, слабости в критическую массу взрыва. Миллионы голодных и бунтующих людей на одной чаше весов и тысячи, сотни, десяток, наконец, один-два человека на другой - допустимо ли в таком случае говорить вообще о более или менее разумной направленности революции? Ответ будет расхоже отрицательным, если представлять ее осуществлением априори заготовленных историей предпосылок. Он будет иным, когда приходишь к выводу: самое специфическое в революции состоит в том, что главные свои предпосылки она творит собственным ходом. С этой точки зрения Февраль недопредпосылочен. Его рамки были узки для главного дела - фактического упразднения всех сословных привилегий и перегородок. Преимущественно русский поначалу, он лишен и замысла и энергии, без каких невозможно было заменить "единую и неделимую" империю беспримерно новой консолидацией Евразии. Наконец, ему недоставало и наметки социального устройства, посредством которого Россия сумела бы заново самоопределиться в Мире ХХ века.

Факт, допускающий разные оценки, оставаясь фактом - никто не был ближе к восполнению этой суммарной нехватки, чем большевики. Точнее: взявшее верх их ленинское крыло, которое осуществило ревизию правоверного (ленинского же) большевизма времен первой русской революции. В утверждении, что большевики овладели властью лишь благодаря политическому вакууму, немало верного. Верно и то, что успех пришел к ним как к наиболее жесткой, дисциплинированной организации, сумевшей добыть полновластие в результате "внесения заговора в массовое восстание" (Л.Троцкий). Но действительная трудность, фиксируемая движением мысли сторонников Ленина и доводами его оппонентов, состояла не в овладении, а в удержании власти. Страх перед лицом распада и входящего в нравы безвластия - тот психологический барьер, который не смогла одолеть небольшевистская демократия, - предстояло в пороговые осенние месяцы превозмочь ее противникам. Но раньше всего - одному. Отдавая должное политической комбинаторике Ленина, мы видим вместе с тем, что его воля к удержанию власти, форсировавшая и срок восстания, была производной от внутреннего диалога. В его фокусе - всемирно-историческое право начать: приступить к осуществлению Марксова проекта коммунистической революции, находя для этого не предусмотренные самим проектом формы реализации его же. Искомая санкция действия отлилась к кануну Октября в формулу, сочленяющую два понятия-шанса: государственный капитализм и государство типа Коммуны. Первая половина формулы устраняла искус всеобщего обобществления преобразованием спорадически военного регулирования экономики в устойчивый механизм "общественного счетоводства" и контроля сверху над мелкотоварной стихией. Дополнением (и противовесом!) этой и ограниченной, и всеобъемлющей связности призвана была стать уникальная политическая система: республика Советов, строящаяся снизу вверх на условиях непосредственного народовластия, ротации всех должностных лиц, перехода в руки трудящихся реального распоряжения источниками жизни, то есть с самого начала содержащая в себе "отмирание государства".

Историк вряд ли способен установить, что в последнем счете сыграло большую роль - стремление лидерской группы большевиков (в первую очередь Ленина и Троцкого) не упустить момент, который может и "не повториться", либо характерная для социального проектирования вообще уверенность в его всечеловеческой пригодности. Наверно, и то и другое. А стихия сокрушающей и торжествующей революции подвергла затем своей редакции и всю версию Начала, вовлекая в эту импровизированную переделку как самого автора, так и его партию, которая вместе с массовостью приобрела и тот военно-коммунистический облик, что наложил печать на все предстоящее.

Оставаясь, однако, в пределах события, мы не можем не сосредоточиться на мгновении, сделавшем Октябрьскую революцию неустранимой. Это мгновение - встреча человека, мыслящего будущим Мира, с прошлыми веками, олицетворенными в коренной, мужицкой России. 19 августа 1917 г. эсеры опубликовали сводку 242 наказов деревни крестьянским депутатам. Ленин без промедления и колебаний принял ее. Я убежден, что на этот шаг и в такой именно форме решиться (среди большевиков) мог только он. Декрет о земле, зачитанный им с черновика на II Всероссийском съезде Советов 26 октября, явился поистине великим историческим компромиссом. Ближайшие судьбы России, и прежде всего - выход ее из войны держав, были предрешены; предрешен был (этим же!) и разгон Учредительного собрания. Событие перешло в эпоху.

---

Эпоха. Хронология ее зависит от того, как определяем мы ее содержание. Здесь уместно сопоставление с классической революцией Нового времени. На чем поставила точку Франция? Что во всемирном "осадке" ее революции? Сказав: Декларация прав и Кодекс Наполеона, - мы вплотную подходим к окончательному результату: европейскому человечеству. Но знаем, что между Декларацией и Кодексом - террор и вантозские декреты, Вандея и 9 термидора, которое подвело черту под судорожными попытками вождей Горы найти равнодействующую между эгалитарным натиском санкюлотов и жаждущей порядка буржуазной собственностью. Мы знаем также, что экспорту Французской революции воспротивились не только европейские династии, но и европейские народы и равнодействующей на этой более широкой основе был не Священный союз, а упрочение суверенных континентальных наций. В конце концов развитие одолело неотторжимую от революции жажду самопродления, сформировав "вторичный" капитализм с адекватным ему основанием. Мир обогатился новой нормой - и новыми противоречиями, и далекими от идиллии способами их обуздания и ассимиляции. Сопоставим ли с этим балансом прямых и дальних следствий классической революции финал эпохи Октябрьской революции? Отметим сразу: близость в тех же ключевых позициях, где и глубокие несовпадения. Наиболее трудный вопрос: незавершенной ли была сама Октябрьская революция (выражение И.Дойчера) или неостановленной? Иначе говоря - отчего не дался России переход от одного типа исторического движения к другому, от неклассической революции к неклассической норме?

В сжатом тексте я не силюсь дать ответ. Ограничусь лишь попыткой несколько развернуть сам вопрос. Вернусь к тому, с чего начал. Если признать, что эпоха состоит из освоения и отрицания Октябрьской революции, то каковы пропорции того и другого? Сравнительно проще описать первое: укоренение революции в российский жизненный обиход. Однако и тут своя трудность: удастся ли выделить итог в чистом виде, освобожденном от не укладывающихся в эти рамки видов деятельности, от перемен, которым Октябрь дал простор, хотя сами по себе многие из них не были ни революционными, ни тем более коммунистическими? Но именно эти перемены (как замечаем мы сегодня) таили в себе перспективу другой жизни, не отвергающей прямо революцию, но ставящей предел ее экспансии.

Спустя многие годы различие в таких понятиях, как "коммунистическая революция" и "социализм", кажется несущественным. На мой взгляд, оно-то и проясняет природу отрицания Октябрьской революции историей нашего века. Отрицалась именно коммунистическая революция, а результирующей могла бы стать (в пределах ее эпохи) неклассическая норма: производительное неравенство и цивилизующая государственность социалистического толка. И если это не произошло либо было надолго отодвинуто, чтобы вернуться уже в иную эпоху и в иной форме, то вряд ли удастся объяснить это тем, что революция свершилась не там, где ей "положено". Молодой Грамши назвал (не в осуждающем смысле) Октябрьскую революцию революцией против "Капитала". Сопоставляя первый акт трагедии с финалом, мы, вероятно, имеем право сказать, что проекту Маркса суждено было материализоваться в масштабе, наиболее близком его замыслу (не меньше, чем Мир!), как раз там, где тип осуществления все дальше уходил не только от европейского прецедента, но и от собственного Начала, от своего первого исторического компромисса. Привычная ссылка на отсталость также мало что разъясняет сама по себе, ибо отсталость - это не просто несовпадение уровней развития, но и особого рода сознание, отвергающее "естественность" этой аритмии Мира. В неклассических условиях догнать (выпрямляя путь и сокращая сроки!) с неумолимостью диктует перегнать - со всем, что отсюда проистекает в стимулах и возможностях их утилизации; среди них лидирует та же, что и у классической революции, страсть к самоувековечению, которая отвергает любой нейтралитет, порождая социальный заказ на врага и тиражируя опасности. Та же страсть, но обретающая дополнительный ресурс, - и в прошлом России (России бунта и опричнины), и в стойком расколе постоктябрьского человечества.

Мировая по проекту и по зачину, могла ли Октябрьская революция остаться таковой и впредь - и могла ли, оставаясь, не перемениться изнутри? Этот вопрос встал сразу после взятия власти большевиками (Брест) и возобновлялся вновь и вновь, пока - в качестве вопроса - не был упразднен однозначностью сталинского "окончательного" ответа. Внешнее и внутреннее роковым образом сошлись в нэпе. Разумеется, не было согласованной связки между "отказом" ближней Европы встать на советский путь и мятежом России против распределительного коммунизма, который достиг своего иррационального верха к концу 1920 г. Однако это совпадение прямо выводит нас на развилку, где решалась участь неклассической нормы. Нет спору, нэп способен был стать новым историческим компромиссом, не менее, а даже и более всемирным по своему существу, чем Декрет о земле, но нэп оказался свернутым, а затем и вовсе упраздненным, и прежде всего потому, что он не был до конца развернут. Военно-коммунистический монополизм власти, нашедший своего двойника во всепоглощающей национализации, силился восстановить "симметрию", и он располагал для этого пространством в душах и умах, превосходящим число открытых противников нэпа. Что могло пересилить последних, отвоевав на свою сторону это пространство? Что - и кто? Те же люди, что "начали", или вовсе иные? Параллель с агонией якобинской диктатуры бьет в глаза, как и несовпадение в финале. Однако отличие не в одном размере жертв и не только в сроках. Сам срок - производное. Если заметнее развязка, то где Рубикон? Можно назвать и 1923-й, и 1928-й - в зависимости от того, какую сторону придвигающейся катастрофы мы имеем в виду ("красное" ли великодержавие или возврат к продразверстке, крах ли еще одной попытки подвигнуть немецких рабочих на штурм версальской системы либо непредвиденный поворот событий в Китае?). Стремясь вынести на мировое поприще внутренние противоречия "своей" революции, ее лидеры все чаще достигали эффекта бумеранга. У неудач этих, конечно же, был более глубокий источник, чем просчеты и разногласия. Мир оказывался несводимым к общему знаменателю, и эта несводимость возвращалась в Россию проблемой жизнеустройства, также несводимого к любому варианту единственности.

За невозможностью разобрать всю гамму опосредований Октябрьской революции за ее евразийскими границами отмечу лишь один общий момент. Это - преподанный ею пример соединения стихии тотального разрушения со становлением особого рода системы, когда стихийные движения масс вводятся прямо и надолго в институты власти и уже продолжают действовать (с большей или меньшей степенью утраты себя) по правилам, диктуемым властью, которая так или иначе, но в соответствии с этими же правилами, рекрутирует в свой состав людей "снизу". Думается, что мы вправе, пользуясь данным критерием, сопоставить столь полярные явления, как рузвельтовский "новый курс", круто переменивший роль профсоюзов в Штатах, и нацизм с его "революцией потных ног" (Т.Манн): превращением доведенных до отчаяния безработных в "сверхчеловеков", которым вместе с достатком была дана власть над судьбами других. То, что сталинизм и в этом отношении близок к нацизму, как будто не требует доказательств. Однако отнюдь не так просто разъяснить родство разногенезисных феноменов. Этот анализ, если поставить его на действительно всемирное основание, позволит нам, в частности, дать относительно точную датировку конца эпохи Октябрьской революции и попробовать ответить на вопрос, вытекающий из проблемы в ее самом широком виде: не следует ли считать неклассическую революцию последней в Мире - последней в исторически обусловленном и саму историю ограничивающем смысле?

---

Феномен сознания. Продолжим сказанное выше. По сравнению с классической революцией, неклассическая и более "головная", и явственней, катастрофичнее бессознательная. Октябрьская революция - родоначальница этой причудливой и взрывчатой смеси. Подобно Французской, она начинает собой человечество, но на этот раз не в национальных границах, поскольку, даже оставаясь дома, как бы присутствует повсеместно. Немало превращений она должна была претерпеть, чтобы этот исходный комплекс заместился патриотическим и державным самоутверждением, не теряющим, однако, и своих первоначальных клише. Ее символика также претерпевает эволюцию: от предметных образов, наполненных живыми воспоминаниями, к чисто ритуальным, которые призваны не столько сохранять связь поколений, сколько поддерживать представление о единственности власти, воплощенной в ее установлениях и персонификациях. А в виде итога - своего рода гибрид научной мифологии, предваряющей многие родственные и даже чужеродные продукты нерефлектирующего сознания ХХ века.

Сегодня, когда без малого все императивы Октябрьской революции подверглись обесцениванию, и если и повторяются, то, как правило, не вызывают встречного отклика у потомков тех, кто эту революцию совершал и пережил, и тем, и другим кажется необъяснимой былая действенность ее магических слов, лозунгов и идеологий. ("А может, все было вовсе не так?"). Впрочем, в нынешней эпидемии исторической невменяемости нет ничего удивительного. Отражение более или менее соответствует отражаемому предмету, то есть (в данном случае) не революции как таковой, а ее сталинскому переиначиванию - соответствует методологии или алхимии этого переиначивания, не столь примитивного, каким оно представляется на первый взгляд. Ибо оно соединило в себе банальность умолчаний, карательную дисциплину подлогов с пафосом несомненности, от которой нельзя уйти переменой знака и разоблачительными сенсациями. Если вдуматься, то чем доступнее лобовая десакрализация минувшего, тем дальше она от пересмотра, диктуемого неотложными интеллектуальными потребностями, а прежде всего позывом к нравственному возмездию, великий аргумент которого - миллионы умерщвленных пулей и голодом. Может, ни в чем не проявляется с такой отчетливостью различие между местью и возмездием, как в отношении к революции. Возмездие здесь равнозначно обретению человеком свободы наследования, а она по природе своей тревожно близка к оправданию, поскольку ищет в прошлом не оценок самих по себе, а объяснения. Объяснения, способного вывести нынешнего человека из-под гнета анонимной непременности на почву и поприще развития, которое в преддверии ХХI века уже не смеет полагаться на исправление последействием. Вот отчего нам следовало бы с такой же решимостью, с какой современность отклоняет миф об "истинной", равной себе Октябрьской революции, отклонить и ее перевертыш - миф о "ненужной" революции.

Ибо ненужность - это эстафета от того, что позади, к тому, что предстоит. Этот путь еще надо пройти, памятуя о том, что авторами беспрецедентного выбора - Мира без насилия - явятся восприемники былого без вычерков.

1989