Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Новости | Путешествия | Сумерки просвещения | Другие языки | экс-Пресс
/ Вне рубрик / < Вы здесь
Наша русская философия
В продолжение темы статьи Николая Плотникова "Философия для внутреннего употребления"

Дата публикации:  21 Ноября 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Кто мы как русские философы? Этот вопрос, конечно, обращен к тем, кто сейчас начинает входить в русскую философию - к молодежи, молодым аспирантам, кандидатам, журналистам-интеллектуалам, короче - к тем, кто на вопрос: "ты философ?" - отвечает: "да!" ("да, я стараюсь им быть"). Под философией подразумевается обсуждение так называемых "вечных вопросов" (смысл жизни и пр. т.п.); их вечность, невозможность получить окончательный ответ и закрыть тему не отменяет необходимости иметь какой-то ответ, какое-то решение. В каждом поколении так или иначе появляется группа людей, уделяющих этим вопросам больше внимания, чем их среднестатистические ровесники. "Философ" при этом не полагается на собственный здравый смысл; он знает, что эти же вопросы кем-то и как-то уже решались и до него, некоторые тупики и подводные ямы уже кем-то картированы, а где-то уже навешаны перила, так что он использует этот опыт; того, кто занимается этим много и часто и не избегает оставленных предшественниками дорожных указателей (что не означает слепого доверия им), и будем считать (профессиональным) философом. Заметим, что предлагаемые ответы могут быть лучше или хуже; одни тексты привлекают внимание, другие гибнут в небрежении; но стоит ли вообще прилагать усилия к их написанию без надежды на первое. Очевидно, что философствующий в России и на русском языке может быть только русским философом. При этом он продолжает именно русскую традицию, вне зависимости от того, что сам он ни думал бы по этому поводу. Иначе говоря, будучи хоть дважды постмодернистом, но сочиняя постмодернистские писания в России и по-русски (и подписывая их русским именем! - возможно, эта власть подписи над собственным автором в наибольшей мере автоматически вдвигает его в ряд русских философов), так или иначе встраивается именно в этот ряд. При этом молодой русский философ действует не на tabula rasa: философствующий в пределах русского (имени, языка и культуры) продолжает возникшие уже до него традиции; если же и создает новую, то - отталкиваясь от этих прежних. В признании, равно как и в явном (эксплицитном) отрицании традиции, скрыто ее знание и, возможно, продолжение. Но для того, чтобы как-то относиться к традициям национального философствования, надо же иметь что-то за душой, иметь позицию - "точку зрения", с которой смотреть и относиться. И поэтому - опять: кто мы как русские философы? А точнее: кто мы как профессионально занимающиеся философией в России?

На этот вопрос не ответишь, не зная, что же такое есть русская философия... А что это? И есть ли она? Давно прошли времена массового восторга, как правильно пишет об этом упомянутый в заголовке Плотников; т.н. "русская философия" остается неким призраком, а многие ее поклонники - замкнутой группой, которую обходят стороной другие профессиональные философские группы. Это можно сказать про прошлую русскую философию; но далее: что происходит в русской (с необходимостью - национальной) философии сейчас? Что напишут историки философии в России о рубеже веков? Просится быстрый ответ: почти ничего.

Все вроде бы благополучно. Книги пишутся, лекции читаются; каждый год в вузах страны открываются новые отделения и даже факультеты философии. На Всемирном философском конгрессе русских было неимоверное количество. Но - читаются ли книги? Слушаются ли лекции? Имеют ли выпускники этих отделений и факультетов хоть какое-то отношение к философии? Было ли количество русскоговорящих на Конгрессе пропорционально новизне и значению озвученных ими идей и вниманию, которое было им уделено? Короче, происходит ли в современной русской философии что-либо значительное?

Владимир Фурс во "Введении" к "Контурам современной критической теории" пишет: "Контекстом книги является затянувшееся состояние стратегической растерянности, воцарившееся после коллапса "советского марксизма". И беда в отсутствии вовсе не "великой теории", а каких-либо ставок в профессиональной деятельности: не к чему стремиться, незачем вообще совершать какое-либо усилие - вяло текущая и никому не нужная симуляция профессиональной жизни. Поразительно, но едва ли не единственным заметным событием в российской философии (под "Россией" здесь подразумевается все постсоветское русскоязычное интеллектуальное пространство) последнего десятилетия стало исчезновение Москвы в качестве ее символического центра (написано минчанином, и это симптоматично. - М.Н.). Увы! Нет больше этой философской столицы, где генерировались образцовые идеи, волнами благодати нисходившие затем в провинцию и со временем достигавшие самых глухих окраин. Событие, безусловно, значительное и много меняющее, но для целого десятилетия профессиональной жизни само по себе оно было бы чересчур скромным итогом. И похоже, что действительным результатом этого периода является все же нечто другое - формирование предпосылок российской философии нового поколения". 1

Новое поколение невозможно без старого поколения, иначе говоря - без той самой традиционности и преемственности, самоопределения по отношению к традиции и к ее живым носителям и выразителям. Между тем, сама русская философия, для большинства даже преподающих ее, заканчивается тем самым "философским пароходом" 1922 года; все что после - не заслуживающий серьезного внимания "темный период" советской философии, которую Фурс почему-то назвал "советским марксизмом". Если и были в этот период интересные фигуры, то, полагают обычно, они появлялись не в рамках советской философии, а помимо нее и вопреки ей. Поэтому они прямого отношения к ней не имеют. Результат такого восприятия русской философии ХХ века - ее незнание. Это можно обозначить как проблему наследия. Невладение традицией-наследием 2 влечет необходимость начинать каждому все заново без особой надежды быть услышанным начинающим все заново соседом. Несмотря на успехи отдельных кружков, верность приведенного выше высказывания проверяется простым опытом: расскажите, что же происходило в русской философии за эти последние 15 лет? Не в рамках вашего собственного кружка, но вообще, в целом? Какие проблемы обсуждались (кроме навязшей в зубах русской идеи и русской цивилизационной идентичности - хоть она создавала едино коммуникативное пространство внимания, но порастеряла новизну, а с ней - и привлекательность за столь долгий безрезультативный период...), какие школы возникли? Теперь оцените объем и полноту Вашего рассказа. Это - объем и полнота наследия, которое вы несете с собой.

Проблема наследия имеет ключевое значение для этого нового поколения российских философов. Она же - проблема наследственности, врожденных болезней (или родовых травм) русской философии, о которых речь пойдет ниже.

Отсутствие самосознания у русских философов имеет разные неприятные для самих философов последствия, выражающиеся в сомнительности и ненужности (без-полезности) самого этого занятия. Вместо сетований на глухоту и леность общества, не желающего внимать нам - философам, тем, кто вроде бы (Noblesse oblige!) знает, "как на самом деле", теперь нам надо позаботиться о себе самим.

Итак, важнейшей проблемой современной русской философии является сама эта философия. Самосознание философов - того самого нового поколения, о котором шла речь выше, - невозможно без обращения к опыту всей предшествующей русской философии. Задача может быть поставлена так: для активизации философского творчества и эффективности использования философского знания новые российские философы должны, во-первых, осмыслить саму философию ("что есть философия, которой я занимаюсь?") и, во-вторых, опереться на наследие русской философии, продолжая и развивая выраженные в ней традиции (не говоря о фундаментальной общефилософской и культурной подготовке, это - условие sine qua non).

Из "философов-в-себе" стать "философами-для-себя"! Этот императив, вероятно, не относится к тем, кто привык уже работать над своей (исторической либо социально-философской) темой, не суясь в чужие домены. Для них традиция сводится к историографии - но они и не претендуют на то, чтобы из "философского работника" стать "философом"; вспомним же, это разделение вводил Ницше: "Подлинные же философы суть повелители и законодатели; они говорят: "Так должно быть!", они-то и определяют "куда?" и "зачем?" человека и при этом распоряжаются подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого - они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом" 3. И то, что "есть и было" как материал для работы, - именно отечественная традиция. Под ней подразумевается, во-первых, массив работ, в которых философские проблемы решались в русском языке людьми, выросшими в русской культуре. Их освоение есть задача и препятствие "нового поколения" российских\русскоязычных философов (в силу самой их русскоязычности).

Ну, а что же такое сама эта русская философия? По-видимому, для большинства практикующих философов "русская философия" (здесь надо согласиться с Плотниковым) - странный эпистемологический миф, сформированный отчасти самими первыми историками русской философии, отчасти упроченный ее адептами - послереволюционными эмигрантами; догматизировали его внутренние эмигранты советских времен, которые, когда "стало можно", "вбросили" его в вузовское философское образование и закрепили там. Таким образом, философию, какой она была в России и какой она могла бы предстать независимому наблюдателю, нам зачастую застит упрощенная и догматизированная "каноническая" версия. Этот миф формировался в два этапа: как партийная историография философских кружков (соловьевцы-софиологи против православных - "консервативных" - и также против марксистов, те - против "веховцев", и так далее, со множеством переходных фигур, разночтений, имел место быть живой процесс интеллектуальной борьбы, в котором каждая группа, естественно, переписывала эту "историю русской философии" под себя и определяла ее сущность под себя же), позже востребованная в качестве инверсии официальной советской версии истории "русской общественной мысли". Этому официозному канону надо же было что-то противопоставить; и вот вместо "атеизма" провозглашалась православность, вместо бодрой коммунальности - медитативная соборность, вместо революционного демократизма - известный уваровский треугольник, и вообще, судя по большей части учебных курсов, закончилась "эта" русская философия высылкой ее производителей из Страны Советов в 1922 году, хоть обломки ее и "тянули" в СССР до 1937, а в Европе до 1950-х годов (исключение обычно делают для А. Лосева -признанного классика, и М. Мамардашвили - козырной карты философствующих внутренних эмигрантов застойных времен). Эта каноническая версия наибольшее внимание уделяет одному поколению - т.н. Серебряному веку (от Соловьева до Булгакова), именно тем, кто вступал между собой в споры, противостояния; они активно писали друг против друга и при этом же друг друга цитировали. Вот это-то поколение и вошло в теперешние учебники по русской философии. Ни философствующие духовные особы (тот же архиеп. Никанор), ни более поздние авторы (кроме вознесенного еще вскоре после смерти В. Вернадского), ни выбивающиеся из прямых историографических линий фигуры (Б. Чичерин или В. Муравьев), ни почти вся богатая на события история философии в СССР после 1947 года (кроме тех, кто, опять-таки, был мифологизирован еще в советские же времена - М. Бахтина, Э. Ильенкова, Г. Щедровицкого) не занимают в сегодняшних курсах истории философии в России равноценного по объему и значению места и не известны (и поэтому неинтересны) большей части новых русских философов. Казалось бы: а зачем? Есть же "настоящая" философия - англо- и франкоязычная... Но и эти философии также изучаются выборочно, а кроме того, ни французским, ни английским философом почти никому из нас не стать; русскими же философами мы "как бы" уже являемся по факту формирования именно в этой культуре.

Теперь эта традиция должна быть взята целиком, полностью. Поэтому без систематического изучения истории русскоязычной философии, конечно, можно в нее попасть, но как в нее войти? Ведь для этого надо ее знать. Выборочное же изучение "по вкусу", принятое среди подавляющего большинства ее адептов, скорее производит мифы.

Особенно это относится к тому, что ближе всего: к русской философии советского периода (назовем ее так). В силу неких причин, выявление которых станет интересной проблемой для историков философии, отлаженная система официальной советской философии - с изобилием кадров, мощной институциональной базой, кумулятивным накоплением идей - рухнула, испустила дух в течении менее чем десяти лет. Этот период, горбачевская Перестройка - вообще должен войти в историю русской культуры как время мощного творческого взрыва; и, став скромным фоном взрывообразного появления новых переводов прежде неширокодоступных "тамошних" текстов, институциализации прежде маргинальных и полумаргинальных течений и кружков советские диамат и истмат без боя сдали позиции и ушли. Остались люди, сделавшие себе имя, сформировавшиеся "тогда", они продолжают писать (поэтому-то "до сих пор из наших "новых" учебников по философии торчат во всей красе ослиные уши диамата-истмата, и этой мертвечине учат все новых студентов!" 4); но это уже жизнь после жизни, что, к сожалению, очевидно для самих этих людей. Таким образом, прерывание философской традиции в России происходило как минимум два раза: к 1930 годам и в постперестроечной унылой суете 1990-х. В Перестройку было расчищено место, но для чего? И - от чего? В отечественной философии произошел отказ от содержания русской философии, но при этом воспроизведены и сохранены ее особенности, проявившиеся именно в период т.н. Серебряного века. Эти "родовые болезни русской философии" необходимо выявить; иначе они грозятся воспроизвестись и у нового поколения русских философов; от себя же хочется ожидать большего, чем борьбы с тенями (полу)забытых предков.

1. Бердяевский синдром, или же "философия как софоложество" (выражение В.Пелевина). Бердяев давно и заслуженно считается знаковой фигурой русской философии. Поэтому уместно вспомнить его собственное отношение к философствованию: "Во мне нет того, что называют обдумыванием, дискурсивным, выводным мышлением, нет систематической, логической связи мысли. Я, в сущности, не могу развивать свои мысли, доказывать. Анализ сравнительно слабая сторона моей мысли (...) Когда я начинаю писать, я иногда чувствую настолько сильный подъем, что у меня кружится голова. Мысль моя протекает с такой быстротой, что я еле успеваю записывать. Я не кончаю слов, чтобы угнаться за своей мыслью. Я никогда не обдумываю формы, она сама собой выливается, моя мысль даже изначально не связана с внутренним словом (...) Я всю жизнь пишу. Писание для меня духовная гигиена, медитация и концентрация, мой способ жить. Писать я всегда мог при всех условиях и при всяком душевном состоянии" 5. (Вспомним отзыв вежливого Зеньковского о "неряшливом стиле" Бердяева.) Итак, философия представлена как акт самовыражения, автописьмо. Видимо, оценивать ее также надо эстетически, как литературу? Бердяев - прадед Дерриды? Но литературному тексту можно верить или не верить не в смысле согласия или не согласия; его (не)приятие - дело вкуса. Спрашивается, философский текст, понимаемый как самовыражение прежде всего, имеет ли какое-нибудь отношение к софии? Предполагает ли он прагматику? Или же его нужно читать как поэму и требовать от него стилистической выдержанности, а не содержательной полноты - доказуемости выдвинутых положений, включенности в какие-то полемики, четкости занимаемой позиции? Для меня очевидно, что "философия для философии" ("искусство для искусства") - театр без зрителей, Конечно, говорение в пустоту позволяет говорить о чем угодно и как угодно. Однако не следует ли думать, что написание философского теста предполагает прочтение его кем-то другим, причем прочтение для чего-то. Но что можно делать с философским текстом-как-экстатическим-самовыражением? Кто должен это читать - и зачем?

Отдельно взятый Бердяев выразил здесь особенности своего стиля, пусть это его личное дело. Но подобный эстетский стиль хорошо может маскировать нестрогость мышления, отсутствие строгой логики, подмены тезиса, логические ошибки, выборочную замену логических аргументов риторическими и кокетливую неспособность продумать выдвигаемые положения до конца. Бытует мнение, что такой-то и должна быть настоящая "жизненная", подлинная философия. Сам Бердяев писал там же: "У меня бесспорно есть большой дар сразу понять связь всего отдельного, частичного с целым, со смыслом мира. Самые ничтожные явления жизни вызывают во мне интуитивные прозрения универсального характера". И тогда - блеск молнии, и мысль не успевает за пишущей рукой...Но что же здесь остается от философии с ее (предположительной) строгостью языка и отсечением всего несущественного для выражения мысли? Только претензия и функция подобного текста в качестве философского текста. Конечно, философ может при желании реконструировать из этого текста "философские положения" (как вслед за Зеньковским это делают сегодняшние доксографы "русской философии"). Но современный философ может реконструировать (квази)философские суждения из любого текста. Бердяевский синдром выражается, во-первых, в подмене эстетическими критериями строгости выражения мысли, в отказе от жесткого самоконтроля ради полноты самовыражения, короче - в "красиво сказано" вместо "четко сказано"; сказанное по теме вместо сказанного в тему; но при этом, во-вторых, сохраняется претензия на общезначимость, особый эпистемологический статус предлагаемых текстов, на их философичность и прикосновение к "смыслу мира". Я полагаю, что универсальность предлагаемой автором философии обычно достигается, вообще говоря, ясностью (воспроизводимостью) логики, которой она была построена; здесь же вывод, полученный неизвестно как (благодаря интуитивным суждениям по аналогии), предлагается как особое уникальное постижение. Бердяева можно сравнить с также писавшим от "собственного имени" и не менее эгоцентричным Розановым. Собственно, Бердяев взят здесь лишь как яркий пример эстетства русской философии. Но В.В. Розанов, строго выдерживая стиль, не претендовал на универсализм своей философии, подчеркнуто говоря только "от себя" (и себе); видимо, честный эстетизм может быть только индивидуальным; а "бердяевский синдром" есть претензия превратить нестрогость и кокетливую интимность мысли в особый философский метод (тогда как это в лучшем случае - только авторский стиль); и это суть софоложество.

Поэтому "люди без причины, цели и пользы говорят не то, что думают, просто из-за непризнания ценности правды. Можно сказать, что мы живем в мифологической, сказочной ментальности, где ложь и воображение слиты" 6.

2. Александрийский соблазн: эстетское псевдобогословие. Русская философия известна своей православностью. В постсоветские времена принято говорить также об ее особой "духовности". Историки философии начала ХХ века считали единственным оригинальным достижением русской философии славянофильское течение; а, например, С. Хоружий в 1996 называет таковым "Связь Софии и всеединства", софиологию Соловьева и его продолжателей 7. Он же указывает, что "София Премудрость Божия - детище александрийского духа" 8, понимая под "Александрией" стремление сочетать антиномичное: Афины и Иерусалим. Вспомним, что, вопрошая о том, что общего у Афин и Иерусалима, Тертуллиан боролся за чистоту и последовательность убеждений своих соратников - первых христиан; иначе говоря, сочетать веру и мудрствование невозможно - они исключают одно другое; однако Александрия - и есть имя такого парадоксального сочетания. Его ярко демонстрировало именно русское движение "религиозного ренессанса" с богоискательством, теософией и подобными попытками сочетать "все, что о Боге", в некий единый (пусть и противоречивый, но скрепленный суждениями по аналогии) дискурс. Это же производят и русские мистики нового поколения - рериховцы, и современные пост-рериховские "духовные искатели". Но возможно ли сочетание в рамках одного (нешизофренического) мировоззрения взаимоисключающих религиозных систем? Возможно, если в обращении к религиозным темам избегать обращения к "экспертам" - к систематическому богословию; и если полагать рассуждение о Боге признаком особой "духовности" и т.п., на которую нормы "западного" логичного строгого философского дискурса не распространяются. В рамках "бердяевского" эстетизма такое богословие вне Богословия, конечно, вполне возможно. (Я здесь не трогаю шрифты и виньетки "Столпа и утверждения истины", текст которого аккуратно обращается с Традицией.) Но александрийский соблазн - любовь к избирательному (по аналогии и "на вкус") включению элементов различных религиозных традиций для аргументирования внерелигиозных положений (особую роль здесь играет, конечно, "самая православная" византийская традиция) - превращает философские по статусу тексты в апологию нефилософских положений. Связи между религиями выявляются по аналогии. При этом текстам можно только (не)верить; с нормативным текстом полемизировать ведь невозможно. Так, например, провозглашается ценность православности как таковой. Духовности как таковой. И духовность, и православность чаще всего имплицитно вводятся как предмет веры; основано это, по сути, на индивидуальных эстетических предпочтениях. Превращение философии в апологию чего-то внефилософского оправдано, вероятно, как индивидуальный выбор; это может стать темой философствования; но в русской философии оно стремится приобрести ритуальный характер и маскирует отсутствие ясного философского самоопределения и способности к постановке и разработке философских проблем как таковых. При этом на основе наличия в тексте теологической проблематики этот текст признается\не признается "русской философией"; между тем, Плеханов и Щедровицкий - такие же русские философы, как и сам Бердяев, и в равной мере следует их знать владельцам наследия - носителям традиции. Эта очевидная, кажется, мысль отвергается "старыми" адептами "русской высокодуховной философии" без пользы для последней - спектр обсуждаемых проблем обедняется и упрощается. И не полезнее ли читать о Боге - самих богословов?

3. Комплекс интересности. Уже "первый русский философский гений" Владимир Соловьев стремился установить новые основания философского знания взамен выродившейся европейской философии; но в этом начинании он не был первым. Киреевский, Хомяков, да и "Любомудры" провозглашали утверждение новой философии на традиционных национальных началах взамен исчерпавшей себя той. Под занавес "канонической истории русской философии" С.Н. Булгаков, повествуя о "Трагедии философии", в качестве самой этой философии громит именно немецкий классический идеализм. В советские времена эта же схема отношения к "западной" философии - как к "упадочной", исчерпавшей возможности развития и должной быть замененной новой, создаваемой здесь на своих особых основаниях проявилась в "критике буржуазной философии", обусловленной, видимо, не только ритуалами советского истэблишмента (об этом можно судить по тому, что ее воспроизвели, например, и нон-конформисты из методологического движения). Она накладывается на осознание того, что для них - для мэйнстрима современной западной философии - русской философии нет; она неинтересна и неизвестна. Точнее, неизвестна именно вписанная в "каноническую" версию: там читаемы и почитаемы те, кого в нее не включают: Л.С. Выготский, М.Н. Бахтин. И среди, например, англоязычных философов, конечно, есть знатоки разной русской философии; речь идет о массовом знании и включенности ее материалов (текстов) в актуальные философские дискуссии - точнее, именно об отсутствии этого. Русская философия так и остается маргинальным явлением, побочной ветвью. Комплекс интересности - признание этого статуса как не только закономерного, но и желательного, благоприятного для сохранения некой этической чистоты и высоты стремлений.

Этому можно искать разные объяснения. В целом "комплекс интересности" выражает представление русской философии о самой себе как окраинной провинциальной версии западной философии, несущей, однако, особый заряд особого знания смысла мира ("духовности") и поэтому имеющей столь высокий ценностный статус, что интеграция ее в западную философию как признанного локального варианта не просто затруднительна ("сверху вниз"), но и не нужна. "Мы и сами хороши".

Этот комплекс, как ему и положено, превращает недостатки в достоинства. Плохое знание собственной традиции дает упрощенное линейное представление о ней. Незнание иностранных языков избавляет от необходимости знать написанные на них тексты. Отсутствие общих пространств внимания с западными философами понимается как естественное положение дел (ситуация внутри российской культуры проецируется на глобальную ситуацию и объясняет ее в благоприятном для себя свете: "плюрализм! постмодернизм!" и т.п. пр.). Проявление этого комплекса - повальное увлечение каким-либо из направлений западной мысли: Куном; затем Хайдеггером; затем - постмодернизмом; теперь на смену им пришли global studies. При этом задача представления о ситуации в западной философии в целом, понимание и формулировка собственной позиции по актуальным спорным проблемам с наших точек зрения (периферийных и именно поэтому - своеобразных) с целью участия в них "русской философией" не ставится. Комплекс интересности - акцентирование маргинальности собственной позиции (с ее плюсами и минусами) как ее сущностных особенностей и достоинств. При этом, если уж на то пошло, мало кто из ссылающихся на мудрость Св. Отцов способен их прочесть и понять...

Становление нового поколения русских философов именно как русских философов требует обращения к философии как таковой. Нам не уйти от собственной "русскости"; но чем эта исходная позиция лучше\хуже любой другой подобной?

После паузы постперестроечного безвременья самосознание нового поколения происходит в ситуации, когда мы достаточно отстранены от прежних "партийных" споров для того, чтобы написать критическую историю прежних проблем, программ и работ; пришло время критического аналитического познания собственной традиции, превращения ее "идолов рода", ее наследственности - в наследие. При этом традиция должна быть взята вся. Очевидно, что одно из основных препятствий этого - скудость историко-философских концепций, неумение периодизировать и концептуализировать историю русской философии, выводя ее за рамки доксографии. Необходимая предварительная работа по систематизации проведена уже А. Введенским, Э. Радловым, В. Зеньковским, Г. Шпетом, И. Евлампиевым, и другими. Критическая история русской философии (Н. Плотников) - многообещающая "рабочая задача", от которой не уклониться тем, кто желал бы стать в своей (русскоязычной) философии полноправным хозяином. Итак. Это - наше хозяйство.

И опять возникает вопрос: а зачем? Разве философия не универсальна? Почему не ограничиться знанием милой сердцу, например, аналитической традиции, зачем читать отечественных "иллюзионистов", просто-напросто не владевших современной логикой? Насколько я понимаю - затем, что русскоязычный философ пишет для русскоязычного читателя прежде всего; выходя на мировой интеллектуальный рынок, он остается русскоязычным автором, и поэтому продолжает действовать в горизонте русского языка и русских проблем. Позиционирование вне этого контекста превращает производителя философских текстов в того самого философского работника, вряд ли способного быть "повелителем и законодателем" в чужом проблемном поле, намеревающегося в чужом хозяйстве (в чужом языке) орудовать.

Преодоление бердяевского синдрома предполагает обретение ответственности за свое говорение; философия как профессиональное занятие, так или иначе, является социально востребованной практикой и не может ей не быть; вопрос об ответственности суть вопрос о том, кем может и должна быть востребована именно эта философия. Конечно, для Kathederphilosophie проблемы ответственности нет; она (эта философия) существует - вот и все ее оправдание как "вещи в себе"; но если стремиться быть прочитанным, то надо понимать - кем прочитанным. "Александрийский соблазн" преодолевается этической строгостью автора текста к самому себе; кокетство излечивается взрослением(?)! Так, как он был описан выше, александрийский соблазн, видимо, суть проявление любительства в философии, того особого дилетантства, когда автор не способен провести различение между процедурой самостроительства, самосоздания, при котором нормален и даже неизбежен синкретизм в мышлении, мобилизация всего индивидуального культурного багажа\капитала - и актом написания философского текста, предназначенного для прочтения кем-то еще. Короче говоря: и "бердяевский синдром", и "александрийский соблазн" - проявления недоразвитости культуры философского авторства; как массовое явление, профессионализм в написании философских текстов на русском языке не котируется; но здесь есть у кого учиться, и зачем учиться; ставка - профессионализм и качество того самого самостроительства.

Соответственно, и бремя "комплекса интересности" разрешается профессионализмом, обретением "интеллектуальной безотходности" (выражение О. Генисаретского).

Считаю продуктивным и перспективным такое невосторженное заинтересованное отношение к "тому, что имеем": русская традиция - в самом широком смысле, как длящееся и продолжающееся говорение о философских проблемах по-русски - есть локальный вариант европейской философии в той же мере, в какой европейская - локальный вариант философии человеческой (если таковая вообще актуально возможна), не более и не менее того. Философия есть не более и не менее, чем философия. Русская философия есть просто русская философия во всем богатстве ее наследия; мы принадлежим ей по праву рождения здесь. Так же, как нам принадлежит и вся мировая культура с ее философией среди прочих сокровищ - вот только действовать нам отсюда. Сама мировая философия выполняет свои функции в мировой культуре, не являясь ни литературой, ни наукой, ни богословием... будучи просто философией; и она должна быть! Наша философия есть русская философия; будем же русскими философами всерьез.

Итак: профессионализм, ответственность, строгость мысли, хозяйственное владение наследием при универсализме и систематичности. Вероятно, нам будет что сказать. Поэтому "нашей мысли пора быть настолько нашей, чтобы быть мыслью просто. Нашему языку пора уже быть языком не русской философии, не философии в России, а философии вообще" 9.

И дай-то Бог.

Примечания

Вернуться1 Фурс В. Контуры современной критической теории. Минск: ЕГУ, 2002.

Вернуться2 Генисаретский О.И. Фигуры идентичности методолога \\ Генисаретский О.И. Навигатор: методологические расширения и продолжения. М.: Путь, 2002.

Вернуться3 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Минск: "Попурри", 1997. С.170 Отдел 6: мы, ученые. Аф. 211.

Вернуться4 Фурс., ук. соч., с. 47

Вернуться5 Бердяев Н.А. Самопознание: Сочинения. М.: ЭКСМО - Пресс; Харьков: Фолио,1999. С.469-470.

Вернуться6 Бибихин В.В. Наше положение \\ Наше положение: образ настоящего. М., 2000. С.85.

Вернуться7 Хоружий С.С. Перепутья русской софиологии \\ Хоружий С.С. О старом и новомъ. СПб.: Алетейя, 2000. С.141 - 168.

Вернуться8 Там же, с. 144.

Вернуться9 Бибихин В.В. Язык философии. М.: Языки славянской культуры, 2002. С.399.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Дмитрий Быков, Быков-quickly: взгляд-60 /19.11/
Есть два занятия, которые интереснее любого созидания: воровство и садомазохизм. И этим занятиям Россия предается со страстью, с которой остальной мир делает самые большие кинотеатры или самые маленькие мобильные телефоны. Каждому удается свое - нам удаются растраты и расправы. И потому смешно спрашивать, будут ли репрессии.
Виталий Найшуль, Мы ныне - рассеянный народ, /17.11/
не имеющий прочных государственных и общественных институтов. Наши институты должны стать совершенными, как римское право, эффективными, как американский бизнес, и прославиться, как суворовская армия.
Революция-2005: национальный рост или национальная катастрофа /14.11/
Доклад, подготовленный экспертами Фонда "Территория будущего" (Дмитрий Шушарин, Дмитрий Петров, Василий Жарков). В России нарастает угроза традиционалистской реакции, начавшейся с передела собственности. Результаты преобразований последнего десятилетия нуждаются в жесткой защите - это залог дальнейшей модернизации страны.
Владимир Спиридонов, Взятки сладки /13.11/
Традиционная негативная оценка взяточничества, имеющая место в СМИ, выступлениях политиков и т.д., является чисто декларативной. С точки зрения участников нашего опроса этот предмет не требует осуждения. Взяточник - реальная часть жизни; взятка и блат - нелегкие результаты активной деятельности, доступные далеко не всем.
Денис Яцутко, Библиотеки на пути в настоящее /12.11/
UNESCO провело в Ставрополе международный тренинг-семинар "Библиотеки XXI века: новые информационные технологии". Съехались на тренинг со всей России и бывшего СССР. Представитель бюро ЮНЕСКО в Алма-Ате Сергей Карпов представил бесплатный софт для создания полнотекстовых библиотек Greenstone. Хороший семинар. Побольше бы таких.
предыдущая в начало следующая
Михаил Немцев
Михаил
НЕМЦЕВ
nemtsev@gorodok.net

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100