Ernest R. May. Strange Victory: Hitler's Conquest of France. - Hill and Wang, 2001.

1.

Сегодня европейцы живут в мире друг с другом. Они даже стали друг на друга похожими. Опросы общественного мнения, проводившиеся в течение последнего десятилетия Европейским союзом (так называемый eвробарометр), показывают, что более близкое знакомство народов удивительно быстро растопило лед взаимного недоверия. Конечно, есть и исключения: небольшие страны Центральной и Восточной Европы сохраняют известную настороженность по отношению к своим ближайшим соседям (отчасти это объясняется сорокалетним периодом принудительного "братства"); итальянцы, уважительно относясь ко всем европейцам, не доверяют своим согражданам, живущим в других регионах (то же можно сказать и о греках); английские средства массовой информации демонстрируют подозрительность, а подчас и презрение по отношению к французам, которые платят им той же монетой. Кроме того, существуют Балканы. И все-таки в целом европейцы неплохо ладят между собой, а французы и немцы много лучше других.

Эта дружба - результат сравнительно недавних исторических событий. В 1946 году Уинстон Черчилль, выступая в Цюрихе, заметил, что "первым шагом к возрождению европейской семьи народов должно стать налаживание сотрудничества между Францией и Германией". В то время ничто не предвещало подобной перемены. Между 1800 и 1940 годами французы и немцы пять раз вступали в крупные вооруженные конфликты: в 1806 году, когда Наполеон разгромил прусскую армию под Иеной; в 1813-1815 годах, когда пруссаки взяли реванш; в 1870-1871-м, когда Пруссия одержала победу, приведшую к провозглашению Германской империи в оккупированном Версале; в 1914-1918 годах и, наконец, в 1940 году. Всякий раз военная победа увенчивалась подписанием неравноправного соглашения и захватом части территории побежденной стороны, которая считала возникшее положение несправедливым и оскорбительным. Национальная память и на том, и на другом берегу Рейна была переполнена недобрыми чувствами по отношению к соседям. Пруссаки после 1806 года видели во французах грубых и надменных победителей, отчего и жестокость прусских войск в завоеванной Франции после 1815 года, да и в 1871 году, расценивалась ими как законная месть. Общеизвестно, что жена германского канцлера Отто фон Бисмарка в ходе франко-прусской войны 1870-1871 годов предлагала "перестрелять и перерезать всех французов, включая грудных младенцев" (муж, однако, не был с нею согласен).

Во время Первой мировой войны, когда немецкие войска вновь оккупировали часть северной Франции, много писалось и говорилось о жестоком обращении захватчиков с гражданским населением. Когда война кончилась и Германия была разгромлена, французы со всею решительностью потребовали возмещения понесенного ущерба в полном объеме, и даже с лихвой. Франция возвратила себе Эльзас и Лотарингию (аннексированные Германской империей в 1871 году), а также получила репарации, существенно превышавшие те выплаты, к каким ее в 1870-х годах принудила Германия. Когда же немцы не смогли внести требуемой суммы, французские войска по приказу премьера Раймона Пуанкаре в 1923 году оккупировали Рур. Особых выгод Франции этот демарш не принес, но способствовал распространению среди немцев неприязни к французам. Рассказы о том, как французские солдаты оскорбляли и притесняли безоружное гражданское население, надолго запали в память немцев.

Итак, когда гитлеровские войска 10 мая 1940 года напали на Францию, поведение военных и мрачные предчувствия гражданских лиц во многом определялись существовавшим историческим фоном - проще говоря, взаимной неприязнью, в которой были взращены уже семь поколений немцев и французов. В своих стратегических планах французское военное командование никогда не помышляло ни о чем другом, кроме войны с Германией. А когда разразилась война, миллионы простых французов гнал с места не только страх перед нынешними солдатами Третьего рейха. Их память была переполнена рассказами отцов и дедов о том, что вытворяли войска кайзера под Верденом и дивизии генерала фон Мольтке под Седаном в 1870 году, или еще более древними историями о поведении войск маршала Блюхера под Ватерлоо. В свою очередь, немецкие офицеры и солдаты вспоминали Рур, Западный фронт, Наполеона - словом, весь набор назидательных историй, которыми стращали озорных школьников и пичкали воспитанников военных училищ. Новое столкновение немцев и французов обещало перерасти в тяжелую и кровопролитную схватку.

Таковы были общие ожидания. Действительного же развития военной кампании 1940 года не мог предвидеть никто. Как известно, немецким войскам потребовалось всего семь недель, чтобы вторгнуться в Люксембург, прорваться на территорию Франции через Арденнские леса, рассеять части противника, стоявшие на их пути, загнать английскую, французскую и бельгийскую армии в Дюнкеркский мешок, навязать перемирие новому французскому правительству, возглавляемому маршалом Петеном, оккупировать Париж и организовать для Адольфа Гитлера парад победы на Елисейских полях. За шесть недель сражений Франция потеряла 124 тысячи человек убитыми, еще 200 тысяч были ранены. 16-17 мая генерал Эрвин Роммель взял в плен 10 тысяч французов, потеряв при этом всего лишь одного офицера и сорок солдат. Как пишет историк Николь Жордан, "крах, который потерпела Франция в 1940 году, стал одной из величайших военных катастроф в мировой истории"¹.

Победа Гитлера способствовала включению в войну Муссолини, который, естественно, хотел выудить как можно больше рыбы из мутной воды. Эта победа на несколько поколений вперед определила скептическое отношение к Франции со стороны американцев и англичан. Она ускорила падение Третьей республики и установление авторитарного коллаборационистского режима Виши. Она укрепила в Гитлере, и без того мнившем себя стратегическим гением, манию величия, упрочила его власть над немецкими генералами, развязала ему руки для подготовки к нападению на Великобританию, а когда этот план провалился, позволила направить острие агрессии на юго-восточную Европу и на Советский Союз. Столь тяжелая катастрофа не могла не побудить французов к глубокой самокритике и самоанализу. Как такое вообще могло случиться? Почему спустя каких-нибудь двадцать лет после Версаля самая мощная армия континентальной Европы так бездарно развалилась под натиском своего заклятого врага?

По меньшей мере один из примеров такого самоанализа дает блестящее и непревзойденное сочинение Марка Блока "Странное поражение". Выдающийся французский историк, офицер запаса (старейший во французской армии), добровольцем пошедший на военную службу в 1939 году, Блок записал свои наблюдения в 1940 году. Опубликовать же их удалось только после войны - к тому времени автор, активный участник Сопротивления, был расстрелян немцами. Все историки, впоследствии писавшие о событиях 1940 года, включая и Эрнеста Мэя, который издал последнее по времени историческое исследование этой войны, воздавали должное фундаментальному труду Блока, характеризуя свои собственные работы как своего рода комментарии или уточнения к его исчерпывающему анализу. Они были правы, ибо Блок в своем сочинении кратко изложил основные выводы, которые до сих пор признаются лучшим объяснением французского краха².

Выводы эти таковы. Франция сама поставила себя в чрезвычайно трудное положение, причем двояким образом. Во-первых, ее военное руководство было некомпетентно. Ожидая войны с Германией, французы построили линию укреплений, начинавшуюся у швейцарской границы и тянувшуюся на север вплоть до Люксембурга. Позже она была названа "линией Мажино" - по имени министра Андре Мажино, руководившего строительством. Однако вся протяженная пограничная зона между Бельгией и Францией осталась незащищенной. Согласно стратегическому плану Франции, исключавшему военные действия на французской территории, предполагалось, что сражения непременно удастся перенести на территорию Бельгии, а то и дальше к востоку, - иначе говоря, несмотря на форты Мажино, французские генералы явно намеревались вести наступательные операции. Это желание руководства страны вынести будущий конфликт с Германией за пределы своей территории отражала и внешняя политика Франции: между Первой и Второй мировыми войнами Франция упорно искала союзников, и прежде всего в Южной и Восточной Европе. Но, поскольку французское верховное командование стремилось любой ценой избежать войны, никакой существенной поддержки этим союзникам Франция предложить не могла - ее слабость обнажилась и в 1938 году в Мюнхене, и в 1939 году, когда французы и англичане позволили Гитлеру спокойно, не испытывая никаких опасений за свои западные границы, расправиться с Польшей.

Французские генералы не только проявили стратегическую слепоту, но вдобавок оказались совершенно бездарными тактиками и управленцами. Как показали Блок и многие позднейшие историки, французское верховное командование обнаружило хроническую неспособность делегировать часть полномочий другим, оперативно реагировать на меняющуюся обстановку, налаживать работу транспорта, организовывать связь, создавать топливные резервы и даже вести элементарный учет местонахождения воинских складов. Французские офицеры позволили своим солдатам-новобранцам бездельничать с сентября 1939 до самого мая 1940 года (лучше бы они заняли их в это время работой на военных заводах), почему-то ожидая, что после такой "подготовки" они смогут успешно противостоять стремительному и деморализующему натиску несравненно лучше организованного противника.

Когда немцы начали наступление, во французском генеральном штабе вообще долго не могли уразуметь, что происходит, - впрочем, даже если бы генералы соображали несколько лучше, то все равно они не смогли бы дать врагу достойный отпор. Ни о каком сравнении с квалификацией немецкого генерального штаба не могло идти и речи. Танки были на вооружении и у той, и у другой армии, но Роммель и Хайнц Гудериан, в отличие от французских коллег, прекрасно знали, как их использовать. Немецким офицерам при благоприятных обстоятельствах разрешалось действовать самостоятельно, и они вовсе не пренебрегали этим правом. Французы же привыкли следовать приказам и детальным инструкциям, но, когда ситуация резко изменилась, они просто не имели возможности получать от своего начальства новые приказы, поскольку между главнокомандующим - генералом Морисом Гамеленом - и его подчиненными не удалось наладить радиосвязь.

Второй источник трудностей лежал в политической сфере. Франция была расколота на правых и левых, но это был лишь шрам на теле нации, под которым скрывалась более глубокая рана - память о Первой мировой войне и страстное желание избежать нового военного конфликта. Большинство французов в 30-е годы убедилось, что в стране невозможно сформировать сколько-либо устойчивое правительство. Правительство Народного фронта, пришедшее к власти в 1936 году, - единственное, обладавшее четкой программой действий и реальным большинством в парламенте, - ненавидели и правые, и левые: первые - за его программу реформ и за то, что возглавлял его еврей и социалист Леон Блюм, вторые - за то, что ему не удалось продолжить революционные преобразования. И правые, и левые были слишком поглощены внутренними распрями, чтобы должным образом оценить надвигающийся кризис. И хотя танки и самолеты, которые в то время строили французы, в качественном отношении были совсем не так плохи, как иногда думают, их количество было далеко не достаточным.

Тех немногих политических деятелей (включая и Блюма), которые начали запоздало призывать к созданию единого фронта против нацистской угрозы, обвиняли в том, что они хотят втянуть Францию в войну ради чужих интересов: из-за Данцига, из-за англичан или из-за евреев. Пресса, как и политические партии, была продажной и коррумпированной, нередко финансировалась заинтересованными иностранными правительствами и частными группами. Учитывая все это, поражение Франции, если и было не так легко предвидеть, то во всяком случае достаточно просто объяснить ретроспективно. Прогнившая, раздираемая изнутри страна рухнула без малейшего сопротивления, а ее бездарная военная каста рассыпалась при первом же ударе великолепной военной машины немцев. Для миллионов французов, как для Матье из сартровской "Смерти в душе", война кончилась, не успев начаться³.

2.

В своей впечатляющей новой книге Эрнест Мэй пытается оспорить вышеизложенную концепцию. По его мнению, дело не в том, что поражение Франции в 1940 году стало для нее неожиданным ударом, а в том, что его вообще могло не быть. События могли развиваться совершенно иначе, более того - это едва не произошло. Политическая ситуация внутри страны была далеко не так безнадежна, как утверждали позднейшие комментаторы, и в любом случае не оказала большого влияния на ход событий. Французский генеральный штаб действительно был некомпетентен (Мэй приводит дополнительные данные, подтверждающие этот общеизвестный факт), но он проиграл битву за Францию из-за считаного числа досадных ошибок, которых можно было избежать. Если бы карты легли чуть иначе, вся история пошла бы совсем другим путем и мы сейчас не занимались бы кропотливым исследованием причин тогдашнего крушения. Согласно Мэю, в объяснении нуждается не столько поражение французов, сколько победа немцев. По его словам, происшедшее в мае 1940 года "указывает на состояние определенных частей французской армии, а не французской национальной души".

Краткая рецензия не позволяет отдать должное книге Мэя. Он всесторонне и тщательно исследовал немецкие, французские, английские и американские архивы, изучил громадное количество вспомогательной литературы и мастерски выстроил свою аргументацию. Сделанные им выводы вкратце можно свести к следующему. Гитлер был убежден, что победит Францию, но его генералы не были в этом уверены. Как и большинство тогдашних специалистов, они побаивались французской военной мощи, принимая существовавшие ее оценки за чистую монету, и как можно дольше пытались оттянуть прямое столкновение. Это потом оказалось, что Гитлер был прав, но, если бы он просчитался, хватка, которой фюрер держал Германию (по мнению Мэя, отнюдь не железная), сразу же разжалась бы и страна выпала бы из его рук. А угадал он только благодаря удивительному везению.

Вначале Гитлер намеревался напасть на Францию поздней осенью 1939 года, вслед за успешным завершением блицкрига в Польше. Помешали неблагоприятные погодные условия, и нападение было отложено на более поздний срок. Но если бы был реализован первоначальный план, то наступление развивалось бы не на юго-западе, через Арденны, а на западе, через центральную Бельгию и, далее, на равнинной части северной Франции. Это обстоятельство немаловажно, потому что стратегический план войны с Германией, разработанный Гамеленом, также предполагал глубокое выдвижение французской армии в Бельгию, с тем чтобы встретить немцев как можно дальше к северу и востоку от французских границ. Затем, обезопасив франко-германскую границу и восточную Бельгию, передовые части французской армии предполагалось двинуть на территорию противника. Согласно этому сценарию, элитные дивизии обеих армий должны были столкнуться на территории Фландрии, причем французы при поддержке англичан, бельгийцев и, возможно, голландцев имели несомненные шансы одержать победу.

Немецкий генеральный штаб угадывал направление французской стратегической мысли и потому скептически относился к планам Гитлера, которым изо всех сил пытался противостоять. Тем не менее в январе 1940 года в руках бельгийцев случайно оказалась информация о готовящемся немецком вторжении. Она подтвердила и без того неколебимую убежденность Гамелена, что наступление нужно развивать на бельгийском направлении (так называемый вариант Диль-Бреда - от названия бельгийской речки и голландского города, которые должны были стать целями первого удара французов). Однако немцы поняли, что произошла утечка информации, и решили радикально изменить свой план: нанести удар через Арденны, а в центральную Бельгию направить для отвода глаз более слабые части.

Густо заросшие лесом Арденнские холмы вокруг Седана, где немцы осуществили прорыв в мае 1940 года, могут показаться малоопытному наблюдателю почти непроходимой местностью, едва ли благоприятной для наступления современной армии. Даже сейчас, когда в этом районе построено гораздо больше хороших дорог и мостов, здешние леса и река Маас представляют собой весьма серьезное препятствие. Членов французского генерального штаба, начиная с Петена и кончая Гамеленом, по-видимому, трудно признать малоопытными людьми, однако и они давно пришли к такому же выводу. Когда пять танковых дивизий немецкой армии продрались сквозь лес и взяли под свой контроль мосты через Маас, их встретила Девятая армия генерала Андре Корапа, укомплектованная в основном пожилыми резервистами и плохо обученными новобранцами, - одно из слабейших звеньев французской обороны.

Судя по всему, поначалу никто даже не заметил длинных колонн немецких войск, приближающихся к Седану с севера. Когда Маасский фронт развалился и армия Корапа была рассеяна, стратегических резервов, которые могли бы выправить положение, не нашлось - их попросту не было в наличии (вместе с остальной французской армией резервные части были отправлены в Бельгию). Генерал Шарль Энциже (его Вторая армия защищала восточный участок границы, откуда на деле не исходило никаких угроз), под чьим общим руководством находился весь этот сектор, отказался направить в Арденны подкрепление. Он не сознавал масштаба катастрофы и, во всяком случае, был введен в заблуждение дезинформацией Геббельса, который запугивал французов немедленным нападением из района, прилегающего к Швейцарии.

Когда французское военное командование осознало, что произошло в действительности, было слишком поздно. Гудериан и Роммель вклинились в северную Францию, неудержимо продвигаясь в направлении Ла-Манша. Попавшие в ловушку основные силы французской армии и британский экспедиционный корпус в отчаянии отступали, прижимаясь к побережью; к тому же 28 мая бельгийский король, предав союзников, поспешил заявить о своей капитуляции. Эта измена после войны стоила ему престола. Гамелен и его офицеры после нескольких неуверенных и плохо скоординированных попыток оказать сопротивление признали свое поражение, и Франция пала⁴.

Как считает Мэй, слабость французской обороны обнаружилась только тогда, когда Гитлер получил фору благодаря прорыву в Арденнах. Неповоротливые и пессимистически настроенные французские генералы, ставшие жертвами завышенной оценки доблести и мощи немецкой армии, распространенной в предвоенный период, не смогли предложить экстренного плана для ликвидации немецкого прорыва. Ничего лучшего, чем вялые попытки залатать дыры и восстановить фронт, им просто не приходило в голову. Французам было не легче настроиться на быструю маневренную войну, чем поверить в то, что линия Мажино окажется совершенно ненужной. Гамелен был настолько предан концепции "войны малой кровью на чужих территориях", что ни он, ни его политические руководители не смогли предложить никаких конструктивных решений, когда война была перенесена на территорию Франции⁵.

Но самым слабым местом французского оборонного ведомства была безобразная разведка. Мэй особенно хорошо осведомлен в этом вопросе и убедительно показывает, как и почему французские генералы либо вообще не знали, что замышляют немцы, либо, что еще хуже, не могли сделать необходимых выводов даже из той информации, которой располагали. Они пренебрегали всеми поступавшими к ним сведениями, которые могли бы заставить их перенести внимание с Нидерландов, Бельгии и Люксембурга на Арденны, и в отличие от немцев не имели специальной штабной структуры, занимавшейся анализом, просеиванием и дальнейшим распространением полученных разведывательных данных. А уж качество этой информации в любом случае оставляло желать много лучшего: в одном из сообщений разведывательной службы французских военно-воздушных сил, поступившем в октябре 1939 года, говорилось, что "согласно сведениям, полученным из надежных источников, гитлеровский режим останется у власти до весны 1940 года, после чего его сменят коммунисты".

В этом контексте более понятными становятся поистине шокирующие признания, сделанные Гамеленом после войны перед комиссией по расследованию причин поражения. Отвечая на вопрос о неграмотном управлении танковыми частями, он сказал: "Лично я полагал, что в окрестностях Шалона находятся четыре танковых дивизии. Откуда мне было знать, что их рассеют немцы? У нас не было сведений о том, где и как они будут атаковать"⁶.

Профессор Мэй написал понятное для широкого читателя и в то же время безукоризненное с научной точки зрения исследование, посвященное одному из важнейших событий истории XX века. Некоторые второстепенные штрихи созданной им картины также блестящи (чего стоит, например, письмо Невила Чемберлена своей сестре от 12 марта 1939 года, то есть ровно за три дня до захвата Гитлером Чехословакии: "Как говорил Чатам, "я знаю, что могу спасти эту страну, и не верю, что это может сделать кто-нибудь другой""), а подбор деталей, особенно там, где речь идет о Германии, весьма широк и помогает понять многое из того, что прежде было не ясным.

В целом изложение Мэя, видимо, нельзя признать совсем новым: международную и внутриполитическую обстановку, на фоне которой Гитлер предпринял нападение на Францию, уже описали Дональд Камерон Уатт и другие исследователи; положение в самой Франции накануне вторжения подробно охарактеризовано Жаном-Луи Кремье-Брилаком; самим же военным действиям посвящено множество научных трудов⁷. Надо сказать, что Мэй относится к своим предшественникам с полным и заслуженным доверием; полагаю, что предложенная им интерпретация событий в основном не вызвала бы возражений и с их стороны. Сейчас все признают, что Гитлер был удачливым игроком, которому пришлось преодолевать сопротивление своего слишком осторожного штаба, и точно так же никто не оспаривает утверждения, что Франция, будь у нее генералы получше, могла бы втянуть противника в длительную войну и успешно ее вести. То, что произошло в действительности, вовсе не было неизбежным.

Однако профессор Мэй делает особенный упор на то, что исход битвы за Францию был во многом предопределен элементом случайности, и это подчас заставляет его выдвигать очень смелые гипотезы, не вполне согласующиеся с фактами. Если бы французы предвидели Арденнское наступление, пишет он во введении к своей книге, "легко представить себе, что поражение потерпели бы не они, а немцы, и все кончилось бы французским парадом победы в Берлине, на Унтер-ден-Линден". И это не случайная реплика "по ходу дела". Спустя четыреста страниц Мэй делает еще более сильное утверждение: "Если бы не поражение в мае 1940 года, моральная катастрофа, я думаю, угрожала бы Франции не больше, чем Великобритании, и меньше, чем Германии". Если бы наступление 1940 года захлебнулось, нацистская Германия "могла бы рухнуть". По-моему, эти утверждения преувеличены и недостаточно продуманы, хотя в целом внимание, которое автор уделяет фактору случайности, можно только приветствовать. Если мы хотим объяснить хаотичные действия французов в 1940 году, недостаточно ссылаться на коллаборационизм или на внутриполитические распри, терзавшие Францию между войнами. А если бы карты в мае легли иначе, то, конечно, изменилось бы и многое другое.

Здесь, однако, возникают трудности. Мэй пишет: "Если бы военные действия начались там, где планировали французы, последним удалось бы сделать гораздо больше, чем они ожидали". Допустим. В качестве доказательства Мэй приводит краткосрочный успех одного из лучших французских генералов, Жоржа Бланшара. 13 мая под Анню, к юго-востоку от Брюсселя, его бронетанковые части под командованием генерала Рене Приу быстро одержали верх над противником. Это событие позволяет Мэю выдвинуть гипотезу о том, что, окажись Первая армия Бланшара в нужном месте в нужное время, французские танки могли бы разбить немецкие танковые части.

Но и я могу добавить сюда целый ряд "если". Бронетанковые дивизии Бланшара были цветом французской армии, и в Бельгии им противостояла не роммелевская Четвертая бронетанковая, а небольшие и сравнительно слабые Первая и Вторая бронетанковые дивизии. Если бы войска Бланшара имели дело с более мощными силами, им пришлось бы, наверно, куда труднее. И даже если бы они победили, это не изменило бы ситуации коренным образом. Мэй задает риторический вопрос: что могло произойти, если бы войска Бланшара после своего успеха двинулись дальше? Никто не знает: ведь они этого не сделали. Но спрошу и я: а разве они стали бы двигаться дальше (даже в том случае, если бы им удалось рассеять не второстепенные, а основные силы немецкой армии)? "План" Гамелена этого не предусматривал, а он, подобно злосчастному маршалу Базену в 1870 году, не хотел поступиться ни единым пунктом. А вот если бы Приу потерпел поражение, французы, все так же не имеющие стратегического резерва, мучающиеся со своим плохим снабжением, неэффективной системой командования и т.п., оказались бы совсем в скверном положении. Дело обернулось бы полным разгромом.

Как видим, нужна целая цепочка определенным образом направленных "если", чтобы прибыть в пункт, где конечная победа французов начинает выглядеть возможной и даже правдоподобной. Приходится отбрасывать не одно-два случайных обстоятельства, а целую последовательность факторов - сложнейшую конструкцию, включавшую в себя и принимаемые решения, и личности людей, вовлеченных в происходящее, и сложившиеся порядки, - благодаря которой удача улыбнулась немцам, а не французам. Я не имею ничего против подхода к ключевым историческим событиям по принципу "носа Клеопатры"⁸. Действительно, если бы Ленину в 1917 году не удалось проехать через Германию и прибыть на Финляндский вокзал Петрограда, история XX века была бы совершенно другой. Но, хотя победа немцев, без сомненья, во многом объясняется прозорливостью Гитлера, сумевшего догадаться о слабости французов, сами изъяны, которые он вскрыл (и которых не разглядели его генералы), можно объяснить только в более широком контексте. В этом беда всех умозрительных рассуждений: их авторы выхватывают последнее звено в цепи событий, справедливо замечают, что оно могло бы быть совсем другим, а из этого выводят, что либо все остальные звенья тоже могли бы быть другими, либо они не имеют никакого значения.

Однако для того чтобы все остальные звенья тоже могли бы быть другими, причем в желательном для нас смысле, нужна параллельная вселенная. А для того чтобы они не имели никакого значения, нужно существенно исказить исторический контекст. Профессор Мэй с исключительным вниманием прослеживает подводные течения внутренней немецкой политики, которые делали позицию Гитлера довольно уязвимой, однако полностью игнорирует противоречия политической жизни во Франции. Это и понятно: ему нужно подпереть тезис, согласно которому Гитлер в случае поражения был бы низложен, а Франция вполне могла бы одержать победу. Но такой метод рассуждений трудно назвать объективным и сбалансированным. Всякий раз, когда нацистские генералы выражают сомнение или несогласие с мнением Гитлера, Мэй принимает их утверждения на веру; когда же подобные опасения или пессимистические настроения выражают французские генералы, он называет их слова обычной риторикой ради раздувания военного бюджета. Если же высказывания французских генералов или политиков звучат оптимистично, он принимает их за чистую монету. Он расточает похвалы технической мощи французской армии, но недооценивает, а то и вовсе пренебрегает мнением многих людей, свидетельствовавших о цинизме, распространенном во французском обществе, о противоречиях, которые его раздирали.

Благодаря этому систематическому перекосу в осмыслении фактов, выстраивается своеобразная картина: победа немцев начинает выглядеть чем-то неожиданным, а поражение французов - совпадением множества случайностей. Однако по-настоящему значимые исторические факторы при этом отодвигаются в тень. В конце концов хочется спросить: а почему, собственно, большинство французских генералов были такими бракоделами? Почему, например, 7 мая 1940 года Гамелен восстановил во французской армии обычный режим отпусков и увольнительных - решение, прямо-таки вопиющее по своей безграмотности? Почему Энциже под Седаном отказался прикрывать свои войска с воздуха, превратив их в легкую мишень для сеявших дикий ужас немецких штурмовиков? Если, как считает Мэй, хорошие генералы могли бы спасти свою родину, отсутствие таковых во французской армии и есть тот факт, который требует объяснения в первую очередь.

Разгадку следует искать на фотографии, сделанной в сентябре 1940 года на заседании совета министров в Виши. Мы видим здесь генерала Энциже - у него точно такой же самодовольный вид, как и у его начальника Петена, сидящего неподалеку. Спустя три месяца после самого жестокого поражения Франции за всю ее историю, люди, непосредственно виновные в этом позоре, нашли для себя уютные местечки в правительстве, пришедшем к власти благодаря их бездарности. Генерал Максим Вейган, заменивший Гамелена на посту главнокомандующего в последние дни сражений, стал первым министром обороны вишистского правительства. Когда битва за Францию стремительно катилась к концу, его главной заботой было не противодействие немцам, а перспектива восстания коммунистов в Париже, которое могло последовать по горячим следам поражения. Возможно, эти люди не обязательно должны были проиграть войну, но они определенно слишком быстро смирились с поражением, не в последнюю очередь потому, что главную угрозу видели отнюдь не в немцах.

Вейган, как и Петен, был достаточно стар и еще помнил Парижскую коммуну 1871 года - воспоминание о тогдашнем восстании тяготело над всеми реакционно и монархически настроенными офицерами этого поколения. Франция, которую они поклялись защищать, с их точки зрения, не имела никакого отношения к левым - наследникам тех коммунаров, чья мученическая гибель ежегодно весною поминалась в восточном Париже. Даже Гамелен, аполитичный генерал со стереотипными патриотическими убеждениями, был не вполне защищен от предрассудков подобного рода. Еще 16 мая, когда исход битвы был не ясен, он начал искать козла отпущения. Армия, заявил он политическому руководству страны, рухнула из-за тлетворного влияния коммунистов⁹.

Обо всем этом Мэй не говорит ни слова, потому что совершенно не интересуется внутрифранцузскими политическими противоречиями, полагая, что к концу 1930-х разрушительная ненависть осталась в прошлом, а Франция стала не менее, если не более, монолитной и единой страной, чем Великобритания. Так ли это? Не далее как в октябре 1937 года в высшей степени респектабельное издание "Nouvelles economiqees et financieres" презрительно отзывалось о "еврее Блюме", "нашем бывшем премьер-министре, чья настоящая фамилия - Карфункельштейн". В апреле 1938 года, после аншлюса Австрии, Пьер Гаксотт (позже ставший членом Французской академии) не устыдился назвать Блюма "вихляющейся марионеткой нефранцузского происхождения с угрюмой физиономией палестинского мерина". Далее он писал: "Нам надо выбирать между Францией и этим гнусным типом. Он воплощение хвори, ослабляющей плоть и кровь французов. Он сущее зло. Он сама смерть"¹⁰.

В "Отбросах общества" Артур Кестлер писал о чудовищной обстановке националистической истерии и угроз, сложившейся во Франции в последние месяцы, предшествовавшие нападению Гитлера. Впрочем, достаточно свидетельских показаний такого участника событий, как Шарль де Голль: из них явствует, что во французском парламенте 21 марта 1940 года в момент формирования правительства Поля Рейно - когда до немецкого вторжения оставалось менее двух месяцев - царила атмосфера нетерпимости, параноидального озлобления, взаимной ненависти. Если Эрнест Мэй действительно верит, что в мае 1940-го французы представляли собой единую и неколебимую нацию, готовую оказать отпор врагу, он глубоко заблуждается¹¹.

Коммунисты также многого не простили Блюму: и его политику нейтралитета в испанской гражданской войне, отказ в военной помощи законному республиканскому правительству в 1936 году, и его последовательных усилий по достижению компромисса в законодательных инициативах Народного фронта в том же 1936-м, и - это, вероятно, самое главное - успешного маневрирования, позволившего ему сохранить независимость Французской социалистической партии, которая порвала с компартией в декабре 1920 года. В декабре 1940 года коммунисты обратились к властям Виши с неофициальным предложением свидетельствовать в пользу обвинения на предстоявшем показательном судебном процессе против Блюма. (К счастью для будущей репутации Французской коммунистической партии, вишисты проигнорировали это любезное предложение.) Профсоюзы же продолжали кипеть от гнева из-за введенных в ноябре 1938 года законов Даладье, фактически аннулировавших реформу трудового законодательства, проведенную в 1936 году. Антифашистское движение, которое могло бы стать эффективным инструментом сплочения нации, было подорвано и разложено изнутри политикой нескольких сменявших друг друга правительств, пуще всего боявшихся испортить отношения с Муссолини, от которого Франция почему-то продолжала ожидать помощи даже тогда, когда Гитлер утюжил ее войска и она оказалась на грани гибели. Армия была наводнена заговорщиками - Мэй ни словом не упоминает о так называемом офицерском заговоре "Кагуль", раскрытого министром внутренних дел Марксом Дормуа (за что впоследствии он был убит вишистской милицией). Законы, направленные против иностранцев и против коммунистов, были приняты в сентябре 1939 года, задолго до прихода к власти Петена.

Всего же хуже было то, что французы не чувствовали уверенности в своих силах. В течение двадцати лет их политики и генералы только и делали, что уныло талдычили о демографическом спаде, о травме, нанесенной великой войной, о том, что надо всеми силами избегать нового конфликта. Когда же в 1940 году настало время приободрить сограждан, напомнить им, что французы не уступают врагам ни в отваге, ни в вооружении, ни в телесной мощи, ни в силе духа, высокопарные речи тех же самых политиков и генералов, естественно, воспринимались всеми как пустые ритуальные заклинания. Коллективный страх и неуверенность уже пропитали сознание нации, усугубляя вполне реальную нехватку мужского населения иррациональным чувством собственного бессилия.

Не кто иной, как Мэй, приводит в своей книге слова британского посла в Париже, который в сентябре 1938 года утверждал: "Все лучшие силы Франции - против войны и почти любыми средствами готовы ее предотвратить". Когда же годом позже война началась, бригадный генерал Эдвард Спирс, франкофил, одинаково хорошо говоривший на двух языках, писал домой, что "многие французы... рассержены тем, что их, возможно, обманули и что теперь они сражаются за Англию"¹². Естественно задать вопрос: а что, за следующие полгода страсти полностью улеглись? Разумеется, нет.

Все это плохо объясняет панику, которая разразилась после прорыва немецких танков, вышедших сквозь Арденнские леса к Седану. А не объяснив себе, отчего она возникла, мы не можем понять и всего остального. Неужели плодотворные исторические спекуляции невозможны без искажения реального политического и культурного контекста? Я так не думаю. И не понимаю, почему для написания хорошей исторической работы о войне нужно, с одной стороны, игнорировать политический и общественный фон, а с другой - слепо верить в силу случая. Могу указать образцовое сочинение, которое всесторонне учитывает факторы, определявшие ситуацию (интересно при этом, что его автор анализирует предмет, родственный теме профессора Мэя).

Я имею в виду труд Майкла Говарда о франко-прусской войне, впервые опубликованный в 1961 году. События 1870-1871 годов, как они представлены в этой книге, буквально предвосхищают события мая 1940 года¹³. В обоих случаях французы продемонстрировали крайне путаное стратегическое мышление: планируя наступательную войну, они почему-то все время ожидали первого удара со стороны неприятеля. Как заметил в июле 1870 года, когда военные действия все-таки начались, Фридрих Энгельс, если бы французы не предприняли наступления, объявление ими войны вообще не имело бы никакого смысла. Впрочем, в 1870 году, как и в 1940-м, французские генералы зачем-то выдвинули войска в Саарскую область, после чего отступили и стали ждать дальнейших событий. Тактические и управленческие промахи также были поразительно похожи. С промежутком в семьдесят лет французские военачальники дважды с удивительным постоянством наступали на те же грабли: они не успевали вовремя заглянуть в расписание поездов, направить в нужные места людей и боеприпасы, эффективно концентрировать войска, правильно организовать отступление и наладить между собою связь. Те же самые ошибки, но только еще раньше совершили их предшественники в 1859 году, во время итальянской кампании императора Наполеона III. И Майкл Говард, и Марк Блок пишут о "хаосе", царившем во время мобилизации. И в 1870 году, как и в 1940-м, немецкие офицеры действовали более гибко и инициативно, лучше приспосабливались к меняющимся обстоятельствам.

Как и в 1940 году, на стороне немцев не было серьезного технического преимущества. Более того, в 1870 году французы располагали новой нарезной винтовкой системы Шаспо, заряжавшейся с казенной части, - немцы в то время не могли похвастать ничем подобным. Однако французские солдаты не были как следует обучены использовать новое оружие (на память приходит описанный Сартром "почтительный ужас", с каким французские резервисты в 1939 году подступались к оружию, которое они ни разу не видели до призыва в армию). Тысячи винтовок были попросту брошены в неудачно расположенных полевых оружейных складах. Со сбором разведывательных данных в 1870 году дело у французов обстояло столь же плохо, как семьдесят лет спустя, так что передвижения немецких войск сделались для них постоянным кошмаром. Мольтке, как и его последователи из гитлеровского генерального штаба, придавал большое значение умелому обходу оборонительных позиций французской армии и прибегал к этому маневру так часто, как только мог. Эта тактика, помноженная на привычку французов неизменно преувеличивать численность сил противника, приводила к тому, что статичные французские дивизии капитулировали еще до начала сражения.

Исход франко-прусской войны, когда многочисленные французские армии были окружены и взяты в плен под Седаном и Мецем, стал для Франции и остальной Европы таким же потрясением, как и война 1940 года. "Безусловность победы, одержанной прусской армией, поразила весь мир", - пишет Майкл Говард. Надо заметить, что в XIX веке французские генералы, как их последователи, были исполнены твердой решимости избежать социальной революции даже ценой национальной капитуляции. Впрочем, некоторые из них сполна оценили масштаб своего унижения и попытались, как генерал Бурбаки, спасти свою честь, покончив с собой (вояки 1940 года, насколько известно, были далеки от подобных побуждений).

Говард язвительно отзывается об этих опростоволосившихся генералах, пишет об их "некомпетентности и растерянности" и не раз указывает, что у них была возможность вести себя совсем по-другому. Однако в своем повествовании он избегает рассуждений о том, что, исходя из широкого гипотетического контекста, в принципе было возможным. Например, о деморализующем воздействии, которое оказывала на солдат плохо организованная мобилизация, он пишет следующее: "Под руководством талантливых генералов они могли бы одержать еще не одну победу, но даже это не позволило бы им противостоять шоку поражения". Общий вывод, к которому приходит в своем труде Говард, весьма показательно отличается от заключений Мэя:

Бездарность французского верховного военного командования объясняет многое, однако основные причины краха следует искать глубже, чем смогли их увидеть пережившие тяжелое унижение французы. Разгром под Седаном, точно так же как и поражение, которое сорока шестью годами ранее потерпели под Иеной пруссаки, был следствием не просто бездарного командования, но порочной военной системы как таковой, а военная система государства не может быть независимым фрагментом его общественной системы: это одна из граней социума, взятого во всей его целостности. У французов были все основания для того, чтобы видеть в своих несчастьях некий приговор, вынесенный их обществу.

С позволения Эрнеста Мэя мы применим этот вывод и к катастрофе 1940 года.

The New York Review of Books, February 22, 2001

Перевод Г. Маркова

Примечания:

¹ Nicole Jordan. Strategy and Scapegoatism: Reflections on the French National Catastrophe, 1940, in Joel Blatt, editor, The French Defeat of 1940: Reassessments. - Berghahn Books, 1998, p. 13.

² Marc Bloch. Etrange Defaite: Temoignage ecrit en 1940. - Paris: Societe des Editions Franc-Tireurs, 1946.

³ Как писал позже Раймон Арон, "в 30-е годы я испытывал отчаяние от упадка, переживаемого Францией┘ Если разобраться, Франции больше не было. Если в чем она еще и была, так в ненависти, которую питали друг к другу французы". См.: Tony Judt. Past Imperfect: French Intellectuals, 1944-1956. - University of California Press, 1992, p. 15.

⁴ Бельгийское правительство, объявившее в 1936 году о своем нейтралитете, никогда не проявляло большого желания сотрудничать с Францией и не разрешало французским и английским войскам вступать на бельгийскую территорию вплоть до 6.30 утра 10 мая - дня, когда немцы напали на Францию.

⁵ Nicole Jordan. The Cut-Price War on the Peripheries: The French General Staff, the Rheinland and Czechoslovakia, in Robert Boyce and Esmonde M. Robertson, editors, Paths to War: New Essays on the Origins of the Second World War. - St.Martin▓s, 1989, pp. 128-166; Nicole Jordan, The Popular Front and Central Europe: The Dilemmas of French Impotence, 1918-1940. - Cambridge University Press, 1992.

⁶ Les Evenements survenus en France de 1933 a 1945: Temoignages et documents recueillis par la Comission d'Enquete Parlementaire (Paris: Imprimerie de l▓Assemblee Nationale, n.d.), Vol. 2, p. 548.

⁷ Donald Cameron Watt. How War Came: The Immediate Origins of the Second World War, 1938-1939. - Pantheon, 1989; Jean-Louis Cremieux-Brilhac. Les Francais de l▓an 40, two volumes. - Paris: Gallimard, 1990; Alistair Horne. To Lose a Battle: France 1940. - Viking, 1969.

⁸ "Если бы нос Клеопатры был короче, изменилось бы все лицо земли" (Б. Паскаль. "Мысли"). - Прим. перев.

⁹ Сегодня о Парижской коммуне 1871 года вспоминают не часто. Однако в течение столетия с лишним она остается одним из главных исторических символов для французских и европейских левых и пугалом для консерваторов всего мира. От Ленина до Вейгана и далее, включая парижские улицы в 1968 году, к ее памяти и ее тени постоянно взывали деятели разных политических лагерей, указывая на нее как на образец или, наоборот, на грозное предостережение. Позднейшая работа на английском, посвященная этому предмету: Robert Tombs. The Paris Commune, 1871. - Longman, 1999.

¹⁰ Pierre Birnbaum. Un mythe politique: "La Republique juive". - Paris: Fayard, 1988.

¹¹ Arthur Koestler. Scum of the Earth. - Macmillan, 1941; Charles de Gaulle. Memoires de guerre, Vol. 1: L▓Appel. - Paris: Plon, 1955, p. 25.

¹² Это письмо приведено в статье Джона К. Кэрнса "Размышления о Франции, Великобритании и зимнем преддверии войны, 1939-1940" в вышеупомянутой книге под редакцией Жоэля Блатта: "Поражение Франции в 1940 году: к новой оценке событий"; 1998, с. 283. Воспоминания Спирса проливают яркий свет на настроения, господствовавшие в то время во Франции. См.: Edward L. Spears. Assignement to Catastrophe, Vol. 1: Prelude to Dunkirk, July 1939 - May 1940; Vol. 2: The Fall of France, June 1940. - A.A.Wyn, 1954 and 1954.

¹³ Michael Howard. The Franco-Prussian War: the German Invasion of France, 1870-1871. - London: Rupert Hart-Davis, 1961; Collier, 1969.