Предлагаемый фрагмент - глава из неопубликованной книги Н.Н. Козловой "Сцены из истории изобретения советского общества".¹

Особенностью данной работы является введение в "сюжет" тех людей, которые стали главными участниками проектирования советской цивилизации.

История СССР вновь должна стать частью европейской истории хотя бы потому, что сталинизм есть яркое выражение просвещенческой утопии. В основе ее - вполне традиционная идея: средствами государства рационально упорядочить жизнь, одновременно силой преодолевая острые различия, возникшие в процессе индустриализации страны, а многослойные обычаи-пережитки, сложившиеся привычки легко заменяя новыми "разумными" правилами. Отечественным просветителям тематика "очистки человечества" военными средствами оказывалась ближе, чем права человека или эмансипация индивида. Может быть, именно поэтому война 1941-1945 годов и послевоенная жизнь стали ключевыми этапами этой жестокой коллизии 70-летнего советского артефакта.

---

Лариса Михайловна Де Морей так начинает свой рассказ: "Я родилась в 1914 году 22 апреля (!). Естественно, как действовала Власть в то время, знать я не могла, но память моя запечатлела некоторые события детских лет"². Как известно, 22 апреля - день рождения В. И. Ленина. Она не могла маленьким ребенком помнить деяния власти, но сразу же дает понять, что эти деяния - главные. Да и эта Власть с заглавной буквы роднит ее с Евгенией Григорьевной Киселевой, сколь бы далека она ни была от нее - ментально и социально.

Главное время ее рассказа - это время Большой истории, Большое историческое время советского календаря. Она представляет свои воспоминания как "мемуары человека, живущего при восьмом главе правительства". А свою позицию сразу определяет как позицию песчинки, подопытного наблюдателя. Она называет себя "участник-песчинка", в другом месте - "счастливая песчинка", тем самым подчеркивая, что уж она-то отнюдь не является главным агентом советского общества. Она зависима, в том числе и потому, что она женщина.

"Я русская, но прадедушка был француз, женат на русской с примесью украинской крови со стороны матери, моей бабушки. <...> Прадед Людвиг был сапожник, дед Василий Леонтьевич, он же Людвигович (так писалось в документах), - ювелир, известный в Одессе. А три его сына: Виктор - инженер, Сергей - бухгалтер и Михаил, мой папа - врач-терапевт". Отец матери - моряк-механик, плававший за границу. Она вспоминает, что в Одессе "еще в 30-е годы, когда облезала покраска, сквозь нее просвечивали буквы фамилии Де-Морей". В 30-е годы работы деда ушли в Торгсин.

"Для меня еще не ясно, где моя родина. Родилась в Одессе на Украине, а с войны живу в Московской обл[асти]. Сама считаю своей родиной Россию, не отделяя ее от Украины", - пишет Лариса Михайловна.

Период нормальной жизни был короток. Обычный интеллигентский стиль жизни: "приобщение с самого раннего возраста к духовным ценностям и к любому труду. А еще любовь к людям и уважение к их личному достоинству, независимо от того, кто это - дворник или профессор".

Начало 20-х: голод - общая судьба. Здесь содержание мемуаров Ларисы Михайловны не отличаются от воспоминаний других наших героев. Царь-голод уравнял всех. "Помню кубик серого мышиного цвета - порции в нашей семье, оставлявшиеся на ужин. Такие я видела после войны в Ленинградском музее блокады".

Неоднократно возникает в памяти Ларисы Михайловны страшное воспоминание: "По широкой полосе вдоль берега реки проходили тропинки, я увидела женщину с лопатой под мышкой, на руках у нее было завернуто тело ребенка. Из-под рядна свешивались синие детские ножки".

Семья спасалась от голода в деревне. До 1924 года жили в селе Кисляковка под Николаевом. К этому времени НЭП была в разгаре: куры, гуси, утки, все необходимое - на огороде. Как и прочие наши герои, Лариса Михайловна с удовольствием воспроизводит на бумаге длинные ряды съедобного, вспоминая рождественские и пасхальные блюда. Кутья и узвар на рождество. Окорока, колбасы, салтисон, студень, жаркое из своего поросенка. Гуси и утки с яблоками, пироги с капустой и фасолью. Пасхи сырные сырые, заварные и запеченные, куличи на 50 желтках, пророщенная пшеница. "А какой был вкусный хлеб, самый белый "молоканский", подовый с шапкой, полубелый, ситный, ржаной и др.".

Мемуаристка рассказывает, как в деревне трансформировали их фамилию: французская фамилия Де-Морей прочитывалась как Дымари или Деморенко.

С 1924 года семья живет в Николаеве, навсегда расставшись с Одессой. Лариса Михайловна вспоминает о годах учебы. Перемены в повседневности происходят не так быстро, как о том пишется в газетах. Школа, в которой училась наша героиня, была бывшей частной. Владелица частной школы становится директором трудовой семилетки. До поры до времени ценности семейной и школьной социализации совпадают.

В 1925 году директрису "убирают", приходит новый директор: "Совершенно изменился дух в школе. Не помню, по каким поводам собирались собрания учеников, но помню, что на них требовалось активно выступать, кого-нибудь критиковать, вплоть до доносов учеников друг на друга".

Школьная атмосфера воспринималась как чуждая, дома сохранялся прежний дух. Домашний театр, дружба на всю жизнь. Страницы девичьего альбома 1926 года, который хранится в фонде, обрамлены в стиле модерн.

Лариса Николаевна кончила школу в 1929 году.

Ее свидетельство об окончании трудовой школы - опять-таки в рамочке, в том же стиле. Новых свидетельств советского образца в Николаеве, вероятно, еще не было.

Надо было продолжать учебу, и Лариса Николаевна поступила туда, куда она могла поступить: сначала в химпрофшколу, а потом в хлебо-экспортный техникум. Здесь она опять не чувствует себя своей: "Годы учения в техникуме -не лучшие воспоминания. Стиль, начавшийся в 7-м классе, здесь процветал вовсю... Какая польза могла быть в этой активности, если она выражалась в основном в речах на собраниях, содержания и назначения которых я даже не помню... Надо сказать, что тогда начался "поход" на воспитанность и даже аккуратность (личную). Это считалось "мещанством". Так вот мы, будучи на практике на элеваторе, шли об руку. Собрали собрание...и пошло. Тут и молчание на собраниях, и аккуратные ногти Зины - все было возведено в преступление. Но когда дело дошло до того, что мы-де ходили под ручку по территории элеватора и завлекали иностранцев-моряков... тут уж моя застенчивость пропала, и я, ворвавшись в кабинет директора... выкрикнула: "Прекратите это издевательство!"".

Функции компенсации помогает выполнять культурный капитал: "Основное "хобби" было все-таки рисование и музыка, что исходило от родителей". В 1929 году Лариса Михайловна впервые ездила с отцом в Москву. Она описывает свои впечатления от посещения Третьяковки: Брюллов, Семирадский, Суриков, Репин, Нестеров... "В это первое посещение Москвы запомнился храм Христа Спасителя. Мы зашли туда во время службы и не могли рассмотреть детально великолепные росписи известных художников... Какое варварство уничтожить такую красоту!"³.

Они с отцом останавливались у подруги матери: "Несколько лет жила с мужем в Лондоне, где он, коммунист с 17-го года, работал в совучреждении (кажется, АРКРОС)". (Позднее погиб в лагерях.) Эти строки требуют комментария. Подруга матери - явно из "бывших" и принадлежит к тому же кругу, что семья Де Морей. Подруга вышла замуж за социал-демократа, который в послереволюционной России принадлежал к элите.

Тут же Лариса Михайловна рассказывает о том, о чем мемуаристы мужчины, как правило, умалчивают, не считая столь незначительные телесные страдания достойными упоминания, равно как и о том, что голод, насекомые, несущие угрозу болезней, уравняли если не всех, то многих: "Отрицательный момент, неизбежный в поездках поездом: почти никогда не обходилось без последующей санобработки, т. к. как насекомых набиралось и в волосах, и в белье... Тридцать второй и третий годы - голодные (помню на улицах Николаева трупы умерших от голода). Тяжелы они были и для нашей семьи. Холод в квартире, плохое питание, болели воспалением легких, а для мамы это кончилось туберкулезом".

Продолжим, однако, наш рассказ. Жизнь идет, и она вовлекается в практики, которые не были типичны для средней дореволюционной интеллигенции. "Меня тянуло к спорту. Лето много проводили на реке в яхт-клубе. Плавали. Катались на лодках. Одно время посещала "Будинок физкультуры"". Она посещает яхт-клуб и играет в крокет. Она увлекается не только театром, но и кино: "Помню "Нибелунги" с главными героями Зигфридом и Кримхильдой. Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс были кумирами". Не обошло нашу героиню и всеобщее увлечение туризмом. В 1935 и 1936 годах была мода на туризм в Крыму. "Хорошо было ходить по дорогам Крыма компанией и распевать "Широка страна моя родная". И молодость, и богатая природа Крыма соответствовали широте песни и нашему настроению". В то же время, как можно реконструировать по рассказу Ларисы Михайловны, до 1936 года она человек верующий.

Во время учебы в хлебоэкспортном техникуме она поступила в художественный техникум, который, впрочем, скоро закрыли. Позднее она учится в музыкальном техникуме, который также не заканчивает⁴. С культурной профессией не получается.

Сестра ее, Татьяна, учится в Одесском художественном институте. Татьяна в Одессе выходит замуж за сокурсника скульптора Василия. Уже до войны они поселились в Вербилках, где работают на знаменитом Дмитровском фарфоровом заводе.

Закончив хлебоэкспортный техникум, Лариса Михайловна работает год (1932-1933) в Экспортхлебе на элеваторе, потом на нефтебазе в лаборатории. Ей 19 лет. Ходит с косами, но ее называют на "вы". В 1936-1937-м работала в Николаевском портовом элеваторе Заготзерна. Потом в бухгалтерии Николаевского рыбзавода.

Жизнь вроде бы налаживалась. В 1936 году перешла на дневное отделение музтехникума. Как раз тогда врачам добавили зарплату. "В доме был праздник, когда папа получил одновременно за несколько месяцев разницу. Папе купили новый костюм, купили простыни, а то пользовались заплатанными, выкупили вещи из ломбарда". Но осенью 1936 года от аппендицита отец умирает. Мать в туберкулезном стационаре. Она умирает в 1937-м.

Лариса Михайловна вышла замуж за инженера-судостроителя Ивана Чернова в сентябре 1937 года. "Мне импонировала его упрямая настойчивость в достижении своей цели - попасть к нам в дом, завоевать мое расположение. Да и теперь я ценю эту способность в мужчине - идти напролом (не нахально, но целеустремленно), завоевывать симпатию женщины".

8 февраля 1938 года мужа арестовали. Это водораздел жизни. "Первый период озарен светом, теплом - рай и только. Никакие тревоги, полуголодные, холодные времена не могут затмить ощущения счастья!". Ее брак продолжался 4 месяца 20 дней.

Жена заключенного

После того как посадили мужа, ей стала помогать Ксения Карповна, домработница из раскулаченных⁵. "Конечно на 86 р. стипендии я не могла ее содержать, но мы остались вместе бедовать. Так же я жила бы с родной бабушкой. Жизнь пошла кувырком после 3-го курса музтехникума, работала периодически, т. к. как начались поездки в Москву за "правдой". Стали из моих вещей шить детские, и К.К. продавала их на рынке. Брали заказы на вышивку. Вышивали обе, по очереди - одна вышивает, другая читает вслух, например, Чехова. Летом К.К. еще подрабатывала у хозяйки нашего дома - она разводила в саду цветы, а К.К. носила их на базар. Так мы с Ксенией Карповной прожили до 17.06.41 г. А я как выехала в тот день в Ленинград по вызову на свидание с мужем, так больше в Николаев и не попала. 12 августа немцы заняли Николаев и всякая связь с К.К. и семьей Черновых была прервана до 44 года".

Она начинает искать правды. Приемная прокуратуры СССР - "мясорубка". "Вспоминаю сейчас еще один разговор по делу мужа, в приемной Президиума Верховного Совета СССР. Меня принял секретарь Калинина. В маленьком кабинете были только я и он. Я изложила свою просьбу - распорядиться о пересмотре дела мужа, поскольку он подписал под пыткой, что шпион. Этот молодой человек явно мне сочувствовал. Он спросил: "Почему вы пришли в Верховный Совет?" Я ответила, что обращаюсь к верховной власти, т. к. как ни в НКВД, ни в прокуратуре ничего не добилась, а он мне доверительно сказал, что Верховный Совет в дела прокуратуры и НКВД не вмешивается. Вот и ищи правды и защиты у Верховного Совета".

Post factum уже в старости она замечает, воспроизводя интеллигентский нарратив-клише: "Я могла тогда встретиться в этих, вершивших преступления местах с А. Ахматовой, М. Цветаевой".

Она начинает через некоторое время ездить на свидания с мужем. "Вот еще счастливое обстоятельство для десяти николаевских жен "шпионов". Нам стали присылать вызовы в Ленинград на свидание с мужьями... За один приезд давали два раза по 2-3 часа в присутствии нач. спецтюрьмы Дьяченко. Это происходило в "Крестах", куда муж приезжал трамваем в сопровождении "свечки". Муж был хорошо одет, приносил цветы. Разговор только на бытовые темы. Но муж сообщил мне, что осужден Тройкой и что на суде они не присутствовали. Им просто зачитали приговор... Нач. тюрьмы не опроверг факта заочного суда. Не по Конституции..."

18 июня 1941 года она ушла в отпуск. Собиралась поехать в Ленинград на свидание с мужем, который работал в "шарашке": "специалист по судостроению; имел свою группу и задание по строительству подлодок". Он был демобилизован довольно быстро. Демобилизацией на языке заключенных называлось перемещение из тюрьмы в "шарашку".

Л. М. приехала с сестрой мужа в Ленинград на свидание с мужем, назначенное на 21 и 23 июня. С мужем она встретиться не сумела, так как началась война.

"В конце декабря 41 г. (Лариса Михайловна уже работала в госпитале - рассказ об этом будет приведен ниже) я вдруг получила деньги от нач-ка спецтюрьмы Татарской АССР; денежный перевод на с. 50 руб. На талончике было указано, за какие месяцы семейное пособие (!). Это жене шпиона! (?) Дело в том, что ОКБ, в котором работал в Ленинграде муж-шпион, эвакуировали в Казань. Муж дал адрес сестры, и таким образом нашли меня, и я стала получать деньги. Талончики переводов и сейчас хранятся, где писалось: "за работу вашего мужа" или "семейное пособие за такие-то месяцы". Бойцы, за которыми я ухаживала (т. е. их жены), не получали семейного пособия, а жена шпиона получала сто руб. в месяц (?!). Впоследствии стали приходить и письма от моего мужа, передаваемые через вольных сотрудников"⁶.

В 1943 году начинается переписка с мужем⁷.

Вольнонаемный, через которого осуществляется переписка, просвещает Ларису Михайловну: "Пишите мне на адрес <...> В конверте своего обратного адреса не указывайте, в письме Ванюше не пишите его фамилии, а также не подписывайтесь своей фамилией, а пишите, как будто пишет мужчина мужчине, и подпишитесь мужским именем. Это для конспирации от жены". Речь идет о двойной конспирации.

Уход мужа - ключевая тема рассказа. Лариса Михайловна была верной женой, она ждала мужа более десяти лет. Она писала, подбадривала, слала посылки, обращалась в органы власти за правдой.

Муж Иван Чернов был освобожден 8 февраля 1948 года. Его оставляют на работе в одном из конструкторских бюро. В августе 1948 года она приезжает в Ленинград, он ее не встречает и затем признается, что с первого дня свободы "живет у Юлии Жемаринской". Это был удар, который она вынесла с трудом.

"Вот существует такое образное выражение; человек не в себе, катается по полу. Так вот я его осуществила ночью фактически. Не знаю, как это получилось, но действительно каталась на ковре по полу". <...> А как можно было верить после излияний на свиданиях, что не кончает с собой потому, что я его жду и верю в его невиновность, - как можно было верить в мужскую надежность? А пережив столько за десять лет, борясь со столькими трудностями, можно ли было рассчитывать на какую-то мужскую опору? Нет и нет!"

Вскоре его выслали в Дудинку, где он работал главным инженером Дудинского порта. Юлия с ним не поехала. Иван писал Ларисе последующие десять лет, она ему не отвечала. В 1956 году Ивана реабилитировали, но появился он только в 1959 году. Поселился в Воронеже, умер в 1974 году.

Военная одиссея. Страдания тела, культурный капитал и русская свобода

Если попытаться как-то закодировать рассказ о войне, то этот код - жизнь, испытание и путь. 22 июня 1941 год - еще один переломный момент в ее жизни.

"22-го в воскресенье мы с К. поехали в Петергоф. Причем при посадке на пригородный поезд была такая давка, что у меня оставался на руке синяк. Мы сразу пошли во дворец, осмотрели его спокойно. Спускаясь по узкой лестнице со второго этажа я услышала отдельные слова: бомбили, Одесса, Киев, но даже не обратила внимания. А когда мы с Клавой сели за столик буфета, к нам подошла официантка и спросила: "Вы знаете, что война?" И тут же повторила о бомбежках. Точно вчера я ощутила, что от шеи побежали "мурашки". <...> Не осознавали, не верили, насколько это серьезно. В одиннадцать часов в парке у громкоговорителей собрался народ, и мы услышали выступление Молотова о вероломном нападении Гитлера, фашистов на нашу Родину. <...> Мы осмотрели парк и в конце дня вернулись в город, успев сфотографироваться на фоне Самсона. В Ленинграде нас поразило, что уже все стекла были оклеены крест-накрест. Между двумя и тремя часами ночи была тревога, и мы с Екатериной Фоминичной и Юрой спустились с 4-го этажа во двор. <...> 23-го свидания нам уже не дали, мы кинулись в ж. д. кассы, т. к. у нас были билеты только до Вербилок, куда мы собирались заехать к Тане и Васе.

В кассах была настоящая паника, невозможно было купить билеты. Последняя надежда на "Стрелу", уже не считаясь с тем, что дорого - надо было спешить домой, нам обоим на работу. <...> Почему мы так стремились домой? У всех, понятно, было это стремление, да еще не сознавали, что это за война. Все были уверены, что немцев не пустят дальше границы с Прибалтийскими республиками. Такова уверенность в силе народного патриотизма".

Ей удалось попасть только на "людской поезд" - товарный с нарами. Наша героиня вспоминает, что люди ехали и на открытых платформах. "Людские поезда" на станциях обслуживали кроме медперсонала и "кормильцы": не помню, на каких именно станциях, к вагонам подносили бидоны с горячим супом и хлеб. Это бесплатно". Она хотела попасть к сестре в Вербилки, но не попала. Поезд привез ее в Харьков. На харьковском эвакопункте она получила направление на работу в колхоз. Эвакуированных принимали там гостеприимно: "Даже поправилась за три месяца...Вспоминаю с горечью, что тот обильный урожай не убрали полностью. Рабочая сила - одни женщины. <...> А они, натрудившись с рассвета на своих приусадебных огородах, уже неохотно ехали в поле".

Николаев был занят 12 августа 1941 года, а эвакуированных в октябре отправили дальше на восток.

"Вопрос с ночлегом разрешался легко, пока ехали по территории Украины. Но как пересекли границу Воронежской области, удивительно все изменилось. Нас подолгу держали на улице, хотя был уже ноябрь и значительно похолодало. Не пускали, говорили: вы напачкаете, сколько заплатите? <...> Боялись, что мы напачкаем, но мы, пока ехали по Украине, ночевали на земляных полах и не набирались насекомых. А в Воронежской, Саратовской обл. подверглись такому нашествию, что и в волосах, и в белье невозможно было вывести.

Лишь к зиме Лариса Михайловна добралась до Саратова. В Саратове она получила направление в село Фриденфельд (Комсомольское), а затем в село Экгейм, где эвакуированные заняли дома выселенных немцев. "Село Экгейм представляло собой... прямую улицу с глиняной дорогой с глубокими канавами по обеим сторонам. Дома саманные, а иногда деревянные. <...> Во дворе были летние кухни с русскими печами. <...> На одной из окраин села стояли казахские жилища и даже юрты. <...> Я бывала в этих жилищах в поисках обмена на продукты своей шелковой косынки. В одном зажиточном доме были и столы, и стулья, самовар на небольшом столике, чистые дорожки на полах, а ели они, сидя на коврах и подушках по-турецки".

На место она приехала с температурой 39,5. "Летнее пальто не приспособлено к морозам 30. Я завязывала на затылке свои длинные волосы и распускала их, по спине под пальто. Ходила по улице вприпрыжку, мурлыча под нос что-то бодрящее. Впоследствии, познакомившись с эвакуированной из Брянска (в зимнем пальто), узнала, что она принимала меня за сумасшедшую, т. к. иначе не могла себе представить человека, "поющего" на морозе в таком одеянии, и ставила меня в пример ноющей своей сестре, одетой в беличью шубу. Как прошел этот гайморит после двухнедельного кровавого насморка, я сейчас не представляю. Видно, молодость, оптимизм. <...> Теперь первая задача была борьба с насекомыми". Понятно, что Лариса Михайловна не выздоровела окончательно. Вскоре у нее возникло сердечное заболевание: "Когда отеки ног дошли до коленей, меня освободили от работы и уложили на койке в свободной палате. Кто-то добрый взялся постирать мою одежду, а я опять надела на голое тело пальто, за что и получила замечание от врача. Правда, узнав, что у меня нет смены, он извинился".

Приснился ей вещий сон, к которому в своих воспоминаниях она возвращается не один раз.

"Сон. Я в церкви. Не держусь на ногах, но ползу на четвереньках к священнику, стараясь поцеловать крест в его руках. Мне это с великим трудом удается, и я, проснувшись, перекрестилась и сказала: Господи, помилуй! В этот же день я была принята в санитарки, мне был выдан мешок сена, матрац (правда, только до половины тела), наволочка под сено - в общем, постель. Кроме того, паек 500 гр. хлеба из госпитальной пекарни и завтрак, состоявший из манной каши и кофе с молоком, и обед из первого и второго"⁸. Этот сон как перевал между областями жизни и смерти: будешь или не будешь продолжать существование... Сторона жизни предстает в образе 500 граммов хлеба и манной каши. Страх, отчаяние, ожидание и надежда спрессованы в цифре, которая обретает экзистенциальный масштаб.

Сон, правда, сбылся не совсем. "Кормить завтраком и обедом нас вскоре перестали, когда кончились продукты, вывезенные с Украины. Военные госпитальные... раненые, обеспечивались провизией нормально. А вольнонаемные получали утром из пекарни госпиталя 500 гр. Хлеб и баланда - утром и в обед. Если в этой жижице попадался в тарелке кусочек картошки в ноготь, хвастались этим событием друг другу. Бывало, врач, уходя из столовой оставит на столе недоеденную корку, ее тут же кто-нибудь доедал. <...> Если доставали соль, то с очистками пировали. Слегка отварили их, и потом немножко мутило. Я предложила: давайте печь в котлах - это оказалось значительно съедобней. Садились вокруг котла, в котором пеклась картошка, и грелись. Ели хрустящую снедь и чувствовали себя почти счастливыми".

Лариса Михайловна пользуется теми же "выживательными" тактиками, что и Евгения Григорьевна; не важно, что они родом из разных социальных пространств. Спичек не было, и люди передавали друг другу угольки, пишет она. Эти угольки - знак взаимной поддержки. Уголек подобен кусочку хлеба, который дает человеку возможность не умереть сегодня и встретить завтрашний день.

Подругу "поставили в раздаточную, где вечером она должна была развесить на 250 человек раненых хлеб, сахар, масло и сыр. <...> Мы работали до 12-ти, а то и позже. Конечно, подкармливались за этой работой. Сотрудники госпиталя подворовывали топливо. "Завхоз мог догадаться, что "бомбили" госпитальные, но он был добрый человек и понимал, что жить в квартире, в которой в ведре замерзает вода, при температуре на дворе 30-40, невозможно".

Лариса Михайловна повествует о госпитальных буднях. Начальник госпиталя "в условиях школьного здания, без водопровода, без электричества (на весь госпиталь была одна большая керосиновая лампа для операционной и керосиновые мигалки не во все палаты) госпиталь был поставлен так, что не одна теперешняя больница могла бы взять пример и по чистоте, и по уходу за больными. <...> Помню поступление раненых со Сталинградского фронта - 140 чел. Меня он [нач. госпиталя. - Н. К.] посадил в приемной, где их раздевали догола; парикмахер Поля брила во всех местах, а затем они поступили в маленькую ванную, где их мыли и надевали чистое белье, затем препровождались в палаты. Все эти раненые были сплошь покрыты вшами. Белье усеяно насекомыми, а пояса трикотажных кальсон выглядели так, точно были вышиты мелким жемчугом, - от гнид. Я принимала их вещи, записывала и укладывала в мешок, затем они поступали в стирку, а то, что не стиралось, - в вошебойку.

Можно себе представить, как все это было трудно. Одна ванна, отапливаемая дровяной колонкой. На морозе мужчины (немногие рабочие госпиталя) пилят, колют дрова, а другие наполняют бочку водой из обмерзшего по краям колодца, обивая по временам лед. Затем подъезжают к крыльцу и ведрами носят воду в колонку. А результат - образцовая чистота в палатах и ни единого насекомого. Нас всех осматривала ст. сестра или сестра-хозяйка и, если находила даже гниды в волосах, не допускала к работе, отправляя на санобработку".

Лариса Михайловна объясняет, что такое вошебойка, с помощью которой не на жизнь, а насмерть боролись с блохами и вшами: "Когда прибыли бойцы Сталинградского фронта... начальник вызвал меня и сказал, что ставит меня на вошебойку, причем объяснил, что это вызвано доверием ко мне. А ответственность заключалась в строгом соблюдении режима этого прозаического процесса. Вошебойка представляла собой камеру около двух метров высотой и в основании примерно побольше кв. метра. Под ней малюсенькая топка для дров. Надо было развесить в камере вещи, плотно закрыть, затем нагреть до 90 гр., держать при этой температуре ровно 10 мин., никак не меньше. Затем, открыв камеру, сняв еще не остывшие вещи, загрузить новые. В помещении, где была камера, был мороз, и я попросила выдать мне теплые вещи, чтобы не превратиться в сосульку в моем пальтишке. Мне были выданы солдатская ватная куртка, ватные штаны и валенки! Это было счастье! <...> Еще одну радость мне принесла вошебойка - чтение. Понятно, освещена она не была, но, сидя у топки, я читала при свете горящих дров. Дома мы очень экономно пользовались керосиновой лампой, огонь которой был величиной с вишневую косточку, не почитаешь".

Эвакуированных одолевали не только вши, но и степные блохи, с которыми боролись "народными способами": "Мы мыли полы с полынью, сами натирались ею и, ложась спать, обкладывали себя ветками. Тогда объясняли это явление, связывая его с наступлением Сталинградской битвы. Сейчас вспоминается, как, сидя в речке, обмоешься глиной вместо мыла. А потом разотрешься свежей полынью".

Героическая сторона войны - честная борьба, победа или смерть на поле брани - числится за мужчиной. На долю женщины приходится негероическое. Женские свидетельства, в том числе и рассказ Ларисы Михайловны, еще раз позволяют увидеть, сколь огромна была в годы войны роль "негероических" родов деятельности, которые все мы так легко обозначаем как "женское дело". В тылу на женщину ложится вся тяжесть поддержания жизни.

Лариса Михайловна отмечает, насколько тесными становились отношения в сплоченном коллективе раненых и персонала: "Взаимоотношения персонала с ранеными были прекрасные (даже более того, были иногда от них дети). Между сотрудниками дело обстояло похуже, многие открыто стали жить парами, имея в тылу или оккупации семьи. Пары стали нормой у многих: врачи между собой или с сестрами, сестры с начальниками отделов госпиталя. <...> Поскольку в эвакогоспитале тяжелые случаи были редки, обычно дежурный врач разрешал сбор у рояля, и под мою музыку в коридоре при керосиновой лампочке были танцы, модные тогда фокстрот или вальс. <...> Характерным... было оригинальное одеяние кавалеров - кальсоны и нижние рубахи, пижам в госпитале не было... Зимой накидывались на плечи странноватые длинные серые халаты... Расходились только с отбоем".

"Интересно вели себя легко раненые, ходячие бойцы. Летом они совершенно свободно ходили по улицам села, да и на свидание с девушками... Одеты были... в кальсоны и нижние рубахи, они назывались у нас "белоштанники". Мне тоже случалось быть объектом внимания "белоштанников". "Был трагикомический случай: в палате лежал больной с поврежденной кожей. Над его койкой было сделана палатка, чтобы простыня не вызывала боли (было лето). Однажды ночью деж[урный] врач застал под этим пологом медсестру. <...> Однажды принесли бойцу письмо из дому с вложенной в него похоронкой. Это вызвало радостный смех, т. к. родные уже знали, что он только легко ранен".

Рассказ продолжается. "Таким образом к концу 41-го года я оказалась более или менее в благополучии... Связь с сестрой возобновилась; была почти сыта. Да еще, о радость, в госпитале оказался беккеровский рояль в хорошем состоянии. <...> Так получилось, что обязанности санитарки я совмещала с функциями культработника".

Когда задумываешься о том, что помогало нашей героине выжить, понимаешь, что культурный капитал играл здесь далеко не последнюю роль. Она жадно читает, музицирует... выживая после ареста мужа, борясь с насекомыми, голодая и холодая⁹. Она стремится повысить степень самоконтроля: "Мы с Ниной увлекались познавательной литературой. Как-то попался журнал, не помню название, - педагогический. Читали и делали выписки. Запомнила оттуда полезные советы: как владеть своим настроением".

Более того, складывается впечатление, что русская свобода¹⁰ только и может существовать - на грани выживания. Так свободен странник, не обремененный ни вещами, ни устойчивыми социальными связями:

"Вообще многие моменты в той жизни теперь кажутся фантастическими. Спрашиваю себя: как же можно было так жить? Но зато какая свобода! Как человек все-таки зависим от вещей. Можно понять странников, отшельников. Они ведь совершенно свободны для духовной жизни. <...> Я жила в нищете: ни вещей необходимых (одежды), ни предметов быта: кастрюль, ложек, вилок, тарелок. Нашла ночной горшок и, выпарив его, я варила в нем, если было что сварить. Например, летом суп с лебедой, капустными листами или добытой на собранном поле картошкой. <...> Потом поменяла этот горшок в семье с детьми на кастрюлю. Поставив эту кастрюлю в печь с горящими дровами, вынула ее с выплавленной сбоку дырой. <...> Уборка в квартире совсем простая при отсутствии мебели, ковров. Стирки не набиралось. Мыла не было, стирали летом глиной в реке. Шить нечего; правда, я как-то нашла большой мужской носовой платок и сшила себе руками из него бюстгальтер¹¹. В общем, мы были свободны от бытовых дел, самых неинтересных и неблагодарных. Имея столько незанятого работой времени, проводила его в том же госпитале вечерами у рояля. Летом было легче, и не мерзли, и природа там хороша. Я бы назвала левитановскими местами". <...>

Оценивая свой опыт времен войны, Лариса Михайловна пишет: "Несмотря на всю тяжесть положения в эвакуации (полураздета, полусыта, болезни и пр.) вспоминается, пожалуй, больше положительное. Во-первых, я была довольна, что в силу своих физических и нравственных возможностей я приносила своей деятельностью пользу в тяжкие годы войны, всенародных страданий. Меня Бог миловал - не попала (фатально) в оккупацию, что было бы хуже всех переносимых бед".

В размышлениях о свободе воплощена некоторая сумма культурных коннотаций. В реальности же она рада вернуться к отягощенности бытом: "Я наконец вернулась к нормальному быту и долго не могла нарадоваться, что сплю на кровати, укрываюсь простыней, одеялом, ем из тарелок с ложками, вилками, пью из чашек, да еще с авторским Танечкиным оформлением".

Она "воссоединилась" с сестрой весной 1943 года.

По дороге домой она попадает в Сталинград. Рисует пейзаж после битвы: "Все превратилось в какой-то бытовой мусор с искореженными железными предметами быта, от чайников, корыт до кроватей. От деревьев только несколько обгорелых стволов. И вот удивительно: местами доносились человеческие голоса из-под земли. Еще оставались живые люди! А издали виднелась очередь у водопроводной колонки. На краю вокзальной площади "жилье", сооруженное их мятого кровельного железа, обломка стены, возле привязана коза, на земле стоит примус. <...> Города не было, а он жил!".

В июне 1943 года Л. М. поступает на работу в заводской клуб культработником, она руководит самодеятельностью и с увлечением готовит концерты, ставит пьесу о героине-подпольщице. В 1944 году переходит в художественную лабораторию.

Уже в Подмосковье она встречает День Победы. "Трудно вспомнить отдельные какие-то моменты этого дня - просто сплошное ликование". Только в 1946 году ей удалось посетить семью мужа в Николаеве. "Рассказам не было конца об их переживаниях в оккупации, о моих в эвакуации. Я считаю, что мне очень повезло тогда, когда в Ленинграде достали один билет, - я не попала под фашистов. Если бы я уцелела при них, то могла бы пострадать от своих. <...> А это еще страшнее, чем холод, голод и пр. пережитые мною тяготы. <...> Помню, плакали мы при встрече с Анной Николаевной. Она рассказывала, какой гнет на душе испытывала в период оккупации. Она находила какое-то облегчение, ходила в церковь. У Зиночки К. на квартире стоял какой-то военный немец, но повезло - оказался человеком, не причинил им зла. А вообще, бесчинствовали они, на площади у рынка стояла виселица. <...> Разрушений в городе было сравнительно немного".

Когда война вроде закончилась, еще продолжают жить не только воспоминания. Живым напоминанием служат пленные немцы.

"У нас в художественной лаборатории работал художник - пленный немец, окончивший дюссельдорфскую академию. Он рисовал очень грамотно и очень сухо. Человек был замкнутый и, чувствовалось, не расположенный к нам... Немцев на заводе было порядочно. Жили в бараке под охраной, работали в основном рабочими. Они получали паек, как и наши рабочие, но им его не хватало. Помню, как один из них что-то украл, и его побили рабочие. А противоположное отношение русского человека - это наша тетя Фрося уборщица, она давала пленным хлеб, жалела. Это в то время, когда немцы в Белоруссии повесили ее сына. На недоуменные вопросы на этот счет отвечала: "Ну, это другой был". Помню, у нас что-то было с электричеством, и прислали ремонтировать немца Ганса. <...> Он все очень аккуратно починил (это черта национальная), мы дали ему поесть. Вот смотреть процесс еды (именно процесс) было забавно. Голодный человек не ел, а совершал потребление пищи. Казалось, что он осмысливает каждое движение. Вот я положу в рот хлеб, теперь возьму ложку и наберу еды, потом возьму ее в рот. А вот как они шли бессмысленно умирать за Гитлера, не понятно. Тут уж, наверное, преобладала другая черта - дисциплинированность, исполнительность. Был один пленный Франц, симпатичный. Он был великолепный мужской портной. Шил всем - и начальству лагеря, и заводским - безукоризненно. Его уважали, разрешали свободно ходить . <...> Он был сын владельца швейной фабрики. Рассказывал, как отец не разрешал детям подолгу спать, подымал рано и гнал на фабрику работать. Вот он и не пропал в плену. Был и сыт, и почти свободен Характер у него был оптимистичный, почти веселый".

Фарфор, керамика и Сталин

С января 1946 года Лариса Михайловна работала в художественной лаборатории Лобненского завода строительной керамики, куда перешла работать вся семья, то есть сама героиня и сестра Татьяна с мужем Василием. Потом она работает некоторое время на Кучинском заводе керамических блоков. В 1953 году ее увольняют по сокращению штатов, выдав положительную характеристику. За эти годы Лариса Михайловна стала художницей по фарфору и керамике, в 1950 году она вступила в Московский областной союз художников в секцию прикладников. Это позволило ей работать на вольных хлебах, не считаясь тунеядцем.

Одним из ключевых моментов рассказа о себе служит история профессионального становления. В архивном фонде есть фотографии, на которых изображены произведения ее рук - чашки, блюда, вазы. Но что это? В 1948 году, когда муж еще находится на шарашке, она лепит барельеф с портретом Сталина. 28 декабря 1949 года в Музей революции СССР передают панно "Сталин - сердце народа" в качестве подарка вождю от Лобненского завода строительной керамики. Она делала декор для гостиницы "Украина" (картуши с дубовым венком над окнами), керамический декор для здания МГУ на Ленинских горах, то есть мелкие рельефы и украшения сталинских фасадов, приглашающих рядового советского человека принять участие в празднике изобилия. Ее сестра сделала до войны блюдо с портретом Ворошилова в орнаменте, а после войны декоративное керамическое панно с портретом Зои Космодемьянской. В фонде хранятся эскизы для сувенирных тарелок к VI Всемирному фестивалю молодежи и студентов (1972).

На фотографиях присутствует то, о чем умалчивается в тексте записок.

Записки индивидуальны, в них слышен голос автора. Героиня пишет своим языком. Это правильный литературный язык. Рассказ героини вполне можно интерпретировать как повествование жертвы режима. В тексте, кстати, не так уж много идеологических клише. При сопоставлении с фотографиями картина утрачивает определенность. Изображенное на фотографиях легко интерпретируется в рамках концепции всепроникающей тоталитарной власти, которую не замечают, но которая присутствует повсюду.

В записках, кстати, факт создания барельефа с портретом Сталина рассматривается просто как профессиональное достижение: "В 1948 году сделала лепное панно с барельефным портретом Сталина, которое было подарено ему в юбилейный год. <...> Вот и доказала свою самостоятельность в творчестве. Работа была оценена удачной, была на художественной выставке, посвященной юбилею Сталина". Изготовление портретов вождей - просто способ зарабатывания на жизнь. Лариса Михайловна рассказывает о буднях рядовых производителей идейной массовки. В этой области тогда царил ремесленный труд, художественное духовное производство не было таким уж массовым, хотя она и употребляет это определение.

"Тогда массовым потоком шли портреты Сталина и др. членов Политбюро в технике сухой кисти на полотне. Художник, владевший этой массовкой в совершенстве, стал нас и Б-а [Василия Боголюбова, мужа Татьяны] учить. Это делалось так: было несколько трафаретов, по которым делалась основная подготовка, каждый трафарет был для определенного цвета и черт лица. Мы взялись за Сталина как за самый ходовой товар. Обзавелись "дырочками" - глаза, губы, усы и проч. После трафаретной подготовки портрет заканчивался от руки и тогда утверждался худсоветом, а затем Главлитом. Не помню, сколько платили за эти портреты, но пока мы их освоили, пришло время их отмены"¹².

В 50-е годы они занимались оформлением клубов и праздников. В 1956 году они оформляют елку в Колонном зале.

Противоречие вербального и визуального, которое привлекло мое внимание, еще раз с очевидностью дает понять: невозможно рассматривать советское общество и культуру только как эманацию власти, как отношения, в которых есть лишь один субъект и центр круга жизни - власть, а все остальные люди - только объект властного воздействия. Осуществление власти невозможно без согласия, без соучастия тех, над кем властвуют. Соотношения добровольности/принудительности, желания/принуждения могут быть разными. Лариса Михайловна не любила Сталина, как Владимир Ильич, но она хотела делать барельефы, а тем более оформлять Колонный зал.

Всегда имеет место некое априорное молчаливое согласие относительно значения мира, согласие, которое лежит в основе опыта мира как мира здравого смысла. Закон пребывает за пределами мира людей и встраивается в их язык и тело. Государство имеет способность и возможность налагать способ видения и соответствующие ценностно-оценочные структуры. В то же время понимаешь, что никакие правила не могут реализоваться, не будучи воспроизведены людьми - не важно, подтверждают ли они громко свою веру в правило, молчаливо подчиняются или даже выступают против. "Случай" Ларисы Михайловны свидетельствует о неоднозначности и сложности картины. Достаточно сопоставить: трагическое лицо на фото 1937 года и фото барельефа со Сталиным, которые мирно сосуществуют в личном фонде Ларисы Михайловны.

Названное противоречие попросту вопиет. Хотя, если внимательно прочитать текст воспоминания, то и там мы обнаружим случаи цитирования советского дискурса (или идеологического метанарратива).

Вот отрывок из рассказа о жизни в эвакуации. "Нельзя сказать, что мне жилось хорошо с соседями. Это был совсем чужой мир, ненавидевший все советское. Мать и дети по вечерам пели католические молитвы". Запись свидетельствует, что Лариса Михайловна в советский мир все же вписалась. Приведу еще один отрывок:

"Это было в 1939-м. Мы с приятельницей смотрели к/ф "15 лет без Ильича". И вот когда на экране был гроб с телом Ленина, сменяли почетный караул и вошел Сталин, зал зааплодировал(!) <...> Мы с приятельницей только переглянулись. В этой массе не было ни чувства скорби по Ленину, но не было и любви к Сталину. Просто стадное чувство - положено Сталину аплодировать, даже когда рядом гроб с телом Ильича. <...> Сейчас не могу согласиться с теми, кто по радио и в прессе высказывает мнение, что, мол, нельзя осуждать то поколение, они, мол, верили Сталину. Были верующие, но в массе больше проявлялся страх за свою судьбу".

Получается, что и для нашей героини гроб Ленина, тело Ильича - священные предметы, то есть классификации доминирующих понятий для нее естественны. Сама же Власть зловеща. Недаром она часто пишет слово с заглавной буквы. Ее муж в заключении, она чувствует дыхание власти в затылок, хотя иногда ей кажется, что власть - фикция.

Так или иначе, получается, что советская культура - отнюдь не наносное дискурсивное образование. В этом отношении обращение к данному фонду с его коллажем записок и визуального материала особенно интересно. Во всяком случае, ответ на возникающие вопросы невозможно дать по принципу или-или. Автор записок ни в коем случае не сочтет себя соучастницей, пособницей власти. Она никогда не была "за", и в своих записках она это объявляет. Ведь Лариса Михайловна сама себя определяет как потерпевшую и подвергает свершившуюся историю нравственному суду.

"Доброе отношение, взаимопонимание между людьми считаю одной из великих ценностей жизни, наряду с природой, музыкой, вообще искусством. Такая значительная область человеческой деятельности, как политика, всегда была наименее любима мною. Политически считаю себя малограмотной (не была ни в комсомоле, ни в компартии), но <...> осмеливаюсь сказать - борьба за власть (не гнушаясь террористическими актами против соперников), лицемерие присуще политическим деятелям всех времен, стран, партий, ее нельзя назвать нравственной. <...> Я являюсь не только свидетелем ее результатов, но и потерпевшей".

Член Союза художников и туристка

Став членом Союза художников, Лариса Михайловна оказывается уже не со всем народом, как во время войны. Она попадает в поле культурного производства. Она желает быть отделенной от социально чужих. Добиться этого трудно. Когда в 1951 году она переезжает в Кучино, возникает квартирный вопрос. Квартиру из трех комнат она и сестра с мужем получают на две семьи, то есть квартира фактически как бы коммунальная. Это ведомственная жилплощадь. В ее комнату чуть было не подселили девушку-рабочую. "Тут тоже пришлось поволноваться, т. к. директор давал эту комнату на двоих с Аней М., но по счастью его зам <...> дал мне ордер на эту комнату для меня одной, а Аню поселил с др. рабочей девушкой в соседнем подъезде". Но все кончилось тогда хорошо¹³.

Члены Союза художников имели право время от времени ездить в Дома творчества. "Что стало самым нужным, желанным, это получить путевку в творческую группу, особенно в Дом творчества в Дзинтари¹⁴. Это бесплатные путевки, оплачивался проезд. Там предоставлялось помещение, иногда на одного человека, питание (вкусное) и, при надобности, лечение, морские ванны в курортной поликлинике. Для нас, женщин, это был просто рай. Никаких хоззабот, только твори".

Институт Домов творчества возник еще в 30-е годы. Лариса Михайловна получила возможность пользоваться ими только с конца 50-х годов. Любимым ее местом стала Прибалтика. "Вот сейчас происходят непонятные трения в межнациональных вопросах. Трудно понять, откуда они, когда мы так тепло дружили и с латышами, хозяевами дома, и с др. прибалтами, и вообще с людьми разных национальностей, художниками.

Правда, в магазинах Риги, иногда на улице можно было почувствовать неприязнь к русским. В Прибалтике очень заметно отличалась культура быта не в пользу нашей. Чистота на улицах образцовая, а наши (даже художники) допускали окурки на тротуаре".

"В начале 60-х годов мы могли работать в творческой группе на Комбинате Художественного фонда в Москве. <...> Вначале я осваивала технику майоликовой росписи, резко отличающуюся от фарфоровой. <...> Вот в Риге дело обстояло лучше. Есть небольшой экспериментальный завод, где местные керамисты могут выполнить свои работы в материале. А мы, областники и москвичи, должны дожидаться очереди на творческую группу на 3 месяца <...> И даже в группы "за свой счет" тоже очередь".

Лариса Михайловна повествует о символической борьбе на поле художественного производства, ставкой в которой были в том числе и поездки в Дома творчества. Постепенно "небольшой дружный коллектив конца 40-х -начала 50-х годов разросся и разделился на воинствующие группы. При выборах в Правление Союза каждая группа старалась выбрать своих¹⁵. <...> Конфликтные ситуации возникали в основном на почве оплаты труда: не зарплаты, а гонораров за творческие работы, заказные или самостоятельные, авторские, приобретенные с выставок закупочными комиссиями Худ. фонда, Министерства культуры и др.". Здесь возникали "приспособление, угодничество, даже взятки".

Наступает время, когда Лариса Николаевна начинает вести образ жизни и осуществлять практики, в которых культурный капитал имеет главное значение. "В 1964 г. была российская выставка прикладного искусства в Ленинграде, в Русском музее. <...> Жили в гостинице "Россия". Часто бывали у Нины Н., подруги детства, жившей рядом с музеем на площади Искусств. <...> Спали мало, надо было посетить побольше музеев и знакомых. <...> В Смоленске была на вернисаже зональной выставки. <...> У меня на этой выставке был договорной комплект из трех ваз (это он был принят аплодисментами Выставкома) и еще ряд встречных работ. Кроме встреч на выставке и торжественного ужина в ресторане "Днепр", где Лев Кербель мастерски играл на ложках, осматривали город, старую крепость и, уже самостоятельно, Смоленский собор, действующий. Тогда посещение подобных памятников архитектуры <...> было, мягко говоря, не принято, и мы втроем во время службы пошли тайком. Но боялись зря - все наше начальство приехало специально на службу автобусом местного Худ. фонда".

Постепенно Лариса Михайловна обрела свободу. Свободу от мужа, от каждодневного хождения на службу. Она, вероятно, чувствовала себя то странником, то перелетной птицей. А потому, наряду с пребыванием в Домах творчества, участием в выставках, ее любимым занятием стал туризм - как культурное странствие, как выражение полноты жизни, ее нового качества. "Самые счастливые периоды - это пребывание в творческих группах, поездки на вернисажи в Ленинград, Смоленск, и в Калининграде-Кенигсберге побывали". Недаром она хранит благодарности, полученные за участие в культмассовых предприятиях в домах отдыха и туристических путешествиях.

Вот запись, в которой объединились обе разновидности практик. А кроме того, нельзя не отметить и еще один момент. Она прокатилась на теплоходе, который был личным теплоходом Гитлера. "Путешествия - моя страсть, поэтому, отдыхая в санаториях, не пропускаю ни одной экскурсии и еще езжу индивидуально по интересным местам.

Одно из них - Геленджик. <...>Там купались, ходили на гору, а потом купили экскурсионную путевку в Сочи из Новороссийска т/ходом "Россия", бывш. "Адольф Гитлер". Комфортабельный т/х, показывали комнату, служившую Гитлеру кабинетом <...> Обратно на т/х я не вернулась, а поехала в Хосту, где купила в Доме творчества курсовку на лечение. Тогда Дом занимал только двухэтажный дом, бывшую дачу Куприна. Жила я поблизости от Дома, а время проводила в компании художников. Дом давал раз в неделю художникам машину открытую, для поездок на этюды <...> В 58-м еще сохранялись дикие пляжи".

Она нашла нишу, где чувствует себя уютно. Более того, здесь она лидер и ведет за собой других. Для тогдашнего советского общества подобный тип жизни несомненно был элитарным, хотя Лариса Михайловна не принадлежала к высшему слою советской элиты.

Для нее поездки в Прибалтику равны поездкам в Европу. Это "наш Запад". "Экскурсии доставляли мне большое удовольствие <...> А тут своеобразие архитектуры прибалтийских городов, особенно старых улиц. Могу считать, что побывала в Европе"¹⁶. Крым и Кавказ тоже любимы. "В Крыму я бывала в молодости в 35-м, 36-м и уже с мужем в 37-м. А на Кавказе впервые в 58-м <...> Десять раз я побывала в Хосте в Доме творчества, и каждый раз много ездила с экскурсиями и самостоятельно от Сочи до Сухуми". Место духовного паломничества - Пушкинский заповедник. Лариса Михайловна вспоминает, как в 1973 году она была свидетелем слез на глазах экскурсантов.

В 70-е годы у Ларисы Михайловны появилась молодая подруга, почти дочь (разница в возрасте - 26 лет). Вместе ходят в кинолекторий, в театр (И.Смоктуновский в роли царя Федора), в консерваторию по абонементам. Молодая подруга организует экскурсии (Абрамцево и Бородино, Мелихово, Марфино и Ростов-Ярославский). Они вместе ездят в Ленинград, гуляют "на природе". Разговаривают о своих культурных пристрастиях и вкусах, делятся книгами, влияют друг на друга. <...>

Возникает среда, в которой главной ментальной оппозицией становятся "практичность/благородство души". Это среда аполитичная, знаком которой является непрактичность. Туризм - деятельность непрактичная - знак причастности. Эта среда испытывает интеллектуальное превосходство по отношению к "начальству", которое практично. В советском социальном пространстве у этой среды имеется свой собственный участок (не такой уж, кстати, маленький). Представим себе мысленно население разного рода НИИ, в том числе "секретных", выросших из шарашек, подобных той, в которой томился муж нашей героини.

В рукописи есть еще один мотив, связанный с темой народа.

Действительно, в мемуарах время от времени звучат сентенции "о народе". Вспоминая годы детства, проведенные в деревне, она пишет: "Не помню никакого хамства. Была своя деревенская культура"¹⁷. Она нередко употребляет выражение "народный патриотизм".

Народное - простое, неискушенное и, конечно же, аутентичное. В пассажах рукописи, посвященных "народному", прочитываются коннотации "народной правды", подлинности в противоположность городской испорченности: "Еще не исковерканная природа, не разрушенные традиции. Недалеко от берега реки <...> белая церковь. Мы с сестрой очень любили ходить туда смотреть венчальный обряд".

Лариса Николаевна от народа себя отделяет. В ее тексте нет никаких признаков овладения "культурностью", как у других наших рассказчиков. Она сама носитель культуры.

Человек, причисляющий себя к интеллигенции, полагает необходимым просвещать, цивилизовать народ. В советские годы это называлось вести культурную работу. В рукописи есть тому примеры. Отец Ларисы Михайловны, как участник самодеятельности, получил 9 июля 1924 года справку, текст которой воспроизводится в воспоминаниях:

Справка

"С организацией Ликбеза тов. Деморей является председателем в правлении, которым и значится до настоящего времени, состоит членом драмкружка, читает научные лекции. В местном Кружке проявил себя как способный музыкант на рояле, в чем Свято-Троицкий с/с удостоверяет".

Лариса Михайловна тоже всю жизнь активно занималась культурно-просветительской работой. Какое-то время она была штатным культработником. Лариса Михайловна несет в себе инкорпорированную традицию. Народ же всегда просвещен недостаточно:

"Не почувствовал наш народ, увы, что Революция была совершена высокоидейными людьми не для своих собственных благ, а для лучшей жизни всех народов страны. Не появилось чувство собственного достоинства, право иметь свое мнение в различных вопросах. Постоянно слышу фразы "Начальству видней".

Народ и цивилизован тоже недостаточно:

"Горжусь, что я русская, люблю русский народ за открытость, незлобливость, песни русские! Но в некоторых случаях берет досада, что не хватает самоуважения и, чего греха таить, аккуратности. Даже те, кто в своем доме держит порядок, в общественных местах не находит нужным его соблюдать. У нас у дома хороший садик, но окурки, бумажки и прочий мусор засоряют его. Пока были загородки, были цветы, кусты; сняли забор - все вытоптано, даже кусты".

Лариса Михайловна стоит на стороне объективности:

"Не могу не высказать мысли о том, что нам свойственны крайности. От возвеличивания личностей и фактов истории до полного уничтожения абсолютно всего, что было, отрицания, высмеивания прошлого <...>НЕЛЬЗЯ так, нужен объективный подход. Да, происходит переоценка ценностей, но если бы в нашем прошлом не было ничего положительного, то мы бы уже не существовали как Государство. <...>Трудно восстановить храм в душах людей. Я уже вспоминала о том, что еще до войны сохранялась своя культура во всех слоях народа, была она своя у жителей деревень, хотя безграмотных, своя у рабочих. И те и другие уважали себя, уважали интеллигенцию. Постепенно все перемешалось и все стали грамотные, но интеллигентов почти не стало".

Рассуждая о том, кто такие простые люди, она тем самым себя к ним не причисляет:

"... терпеть не могу, когда люди скромно называют себя "простыми людьми", не являясь по сути таковыми. Они чаше - воинствующие хамы. Вот с этой последней категорией не нахожу контакта, просто избегаю общения. Мои друзья как раз и есть простые люди в лучшем смысле этого слова. Среди них - профессор-доктор филологических наук, художники, кое-кто, как и я со средним образованием, а то и без него, но со своей внутренней культурой, самоуважением (без заносчивости), с чувством такта.

А еще не люблю так называемых интеллигентов. Имею в виду людей из простых семей, получивших высшее образование и всячески старающихся подчеркнуть свою интеллигентность (в кавычках) именно отсутствием простоты. Высокомерный тон, претензия на хорошие манеры (часто смешная). Они ни в коем случае не назовут себя простым человеком, о вот относиться в простому человеку могут свысока, думая, что это их возвышает".

Словом, несмотря на отсутствие высшего образования, Ларисе Михайловне свойствен интеллигентский комплекс с его двойственным отношением к "народу", с колебаниями между духовным аристократизмом и народопоклонничеством.

***

Свою рукопись Лариса Михайловна начала писать в 1990 году. Она напечатана бледным шрифтом: купить что бы то ни было, в том числе и ленту для пишущей машинки, было тяжело.

"Август 1990 г. Время трудное, но интересное. Перемены в стране колоссальные. Но чувствуется упорное сопротивление злых сил, которым перестройка ни к чему, что мешает жить привычной жизнью паразитов. Дай Бог победить добру. Трудно это, т. к. зло росло еще с периода Гражданской войны. Далее пришли к власти "коммунисты", по сути дела карьеристы. К сожалению, наш народ не имел мужества, да и достаточного развития самосознания, чтобы противостоять не только деспотизму сталинского периода, но и безнравственности последующих "вождей". <...> А теперь стали слишком храбрые на выкрики на митингах, забастовках и т. п. действиях, не способствующих улучшению нашей жизни ... Вот и думаю - не дожить мне до лучших времен".

3 октября 1996 года, откликнувшись на призыв радио "Россия" назвать главные события ХХ в., Лариса Михайловна назвала следующие:

1.Революция 1917 года, свержение самодержавия.

2. Преступления Сталина и его коммунистической клики: репрессии 30-40-х годов.

3. Великая Отечественная война 1941-1945 годов.

4. Распад великой державы СССР в 1991 году.

Тем самым она засвидетельствовала, что жила по советскому календарю. Недаром распад великой державы вызывает боль.

"Последнее СОБЫТИЕ 20-го века - тяжкое - распад СССР. Идет ломка нравственных начал: многие стоявшие близко к Властям сразу стали миллионерами. А простые труженики? Многие растерялись, оказавшись на грани "выживания". Но я верю в Величие Российского народа, победившего в страшной войне фашизм. Победит он и "политические игры" множества партий, дерущихся за власть. РОССИЯ возродится в своем ВЕЛИЧИИ.

8 октября 1996 г.".

Рассказ Ларисы Михайловны - часть большого нарратива о Родине, великой и могучей, родине, за которую можно и пострадать, и отдать жизнь¹⁸.

Примечания:

• Содержание