Опять по выжженным дорогам
Три пыльных тянутся шлеи,
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи.
Александр Блок

Расщепленность русского духа

Говоря выше о русских корнях большевизма, я имел в виду главным образом его идейные истоки и пытался в связи с этим показать, каким образом были восприняты, по-своему переосмыслены, а затем и реализованы Лениным некоторые идеи русских мыслителей - в частности Герцена и Чернышевского - о путях России и способах ее переустройства. При этом я лишь отметил укорененность идей Ленина и его предшественников в русской "почве". Что же касается самого этого понятия, оно оставалось пока незатронутым. Пора посмотреть и на него.

Понятие "почва" применительно к русской истории появилось в ХIХ веке и первоначально обозначало народ в его историческом развитии и современном состоянии. Сюда же включалась идея всечеловеческого синтеза как задача, стоящая перед Россией. Вот строки из объявления о выходе органа "почвенников" - "Времени", - написанные Федором Достоевским: "Мы знаем теперь, что не можем быть европейцами /.../ мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность в высшей степени самобытная, и что наша задача - создать себе новую форму - нашу собственную, родную, из почвы нашей взятую; мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея может стать синтезом всех тех идей, которые с таким мужеством развивает Европа /.../ что все существенное в этих идеях найдет свое применение и дальнейшее развитие в русской народности".

Со временем в понятие "почва" привносились самые разные идеи, от различных обоснований русской самобытности и самокритики - до антизападничества и обоснования духовной (а потом и не только духовной) борьбы с Западом. Но о самом почвенничестве большевизма - не только идейном, но и онтологическом - следовало бы задуматься более основательно даже в том случае, если бы это явление (большевизм) навсегда кануло в лету. Слишком дорого он обошелся России, да и всему остальному миру, чтобы предать его забвению.

Но в том-то и дело, что никуда он не ушел из нашей современной действительности. Напротив, как видно из уже сказанного в моей книге, феномен этот, если воспринимать большевизм в самом обобщенном виде - как определенный способ массового, всеобщего насилия, - в последнее время не только все более отчетливо вновь вырисовывается на русском горизонте, но и довольно зримо представлен на практике. Стало быть, надо внимательнее посмотреть не только на само данное явление, но и на то, что оно демонстрирует кроме идей. Подумать, как избавиться от многих оснований самого почвенничества, того буйства страстей, что нуждается в каком-то способе их усмирения. И непременно ли снова в таком именно способе, как порожденный этой "почвой" большевизм?

Естественно при этом подумать о том, какую роль могла бы сыграть русская история в формировании максимально полного, всестороннего, углубленного во времени знания о нашей "почве" и в выработке на основе такого знания позитивных представлений о нашей русской национальной идентичности, призванной объединять, а не разъединять всех ныне живущих россиян.

Однако чем внимательнее всматриваешься в наше прошлое, чем полнее пытаешься учесть всю совокупность факторов, тенденций, явлений, традиций, из которых составилось бы нечто цельное, тем яснее становится, что русская история, к великому сожалению, не располагает необходимыми моделями для воссоздания на их основе подобной национальной идентичности.

Даже для решения более узкой задачи (некоторые до сих пор воспринимают ее всерьез), для предпринимавшихся во времена Ельцина попыток изобрести что-то в качестве "национальной идеи" (правда, сегодня, при Путине, изобрели: сгребли в кучу совершенно разное из разных периодов нашего прошлого и выдали за "национальную символику"), - даже для этого в нашей истории не хватает выверенных временем "экологически безвредных" для всех ныне живущих россиян идейных строительных конструкций. Если, конечно, в качестве таковых не брать хорошо известные, но опять же совершенно для нашего времени непригодные: "Святая Русь", "Москва - Третий Рим", "Самодержавие - Православие - Народность" и "Пролетарский интернационализм".

То есть, вроде бы, получается, что оставаясь всецело во власти мятежных сил собственной истории, мы не можем в то же время с ее помощью, опираясь на нее, ответить для себя же самих - да и для других тоже: кто мы есть, откуда и куда идем, чего мы хотим? Россия - это Запад, или Восток, или Евразия? Все эти вопросы и сегодня остаются самыми актуальными, и получается, если смотреть в свое прошлое: мы, как национальное и государственное сообщество, лишены исконных устоев, устоявшейся гражданской определенности, нормальности национального единства. И даже какой-то пространственной определенности, даже какой-то одной исходной точки безоговорочно зафиксировать, вглядываясь в историю, не удается.

Прежде всего, говоря о национальной идентичности, непонятно, чтό именно из тысячелетнего нашего прошлого, какую эпоху, какой период, какое начало или какое состояние страны, общества, государства можно было бы отнести к "нормальному", к тому, что в наибольшей мере соответствовало бы понятию "Россия". Доордынскую или ордынскую Русь? Вроде бы - а как же без них?

В доордынской истории - Киевская Русь, а она - колыбель России? Даже если оставить такое предположение в силе, то и в таком случае следовало бы по крайней мере уточнить, что она не одной только России колыбель, у Киевской Руси оказалось несколько наследников, да и территориально она сегодня уже вне России, географически она - прошлое нашего "зарубежья", хотя и "ближнего". И уж совсем неясно, чем была Киевская Русь, не мифологически, а реально, в социально-политическом смысле и в культурном плане: в качестве раннефеодального государства ее, кажется, для думающих историков уже нет, в качестве союза международных корпораций, которые торговали сырьем, пенькой и рабами, - пока еще нет. Словом, Древняя Русь для современной России, как, впрочем, и для Украины, - это все равно, что Античность для теперешних стран, входивших когда-то в состав Римской империи. Это совсем иной Мир, не имеющий прямой преемственности с тем, что началось и развивалось потом с ордынской историей.

Московское царство? Конечно - да, какая же Россия без Московии. Но в истории Московского самодержавия не столько продолжаются, сколько прерываются сразу несколько существовавших до него, тоже русских историй: литовская, новгородская, тверская... Да и в плане нравственности - а она ведь тоже входит в понятие идентичности - там, в Московии, было столько непривлекательного и отталкивающего.

Послепетровскую Российскую империю? Опять же, конечно, да, но в ней было столько нерусского и даже антирусского! Советский Союз, когда Россия расширилась до планетарных масштабов? Или постсоветскую Россию, когда мы съежились, вернулись к своим рубежам первой половины XVII века?

Достаточно назвать эти основные главы нашей истории, чтобы стало очевидным, что ее нормальное состояние - это несмолкающее memento mori, сплошная череда порой совершенно разных миров, даже, можно сказать, череда разных состояний Мира Миров в меняющихся порой до неузнаваемости пространственных евразийских очертаниях.

Но и периоды относительной неизменности, какие, конечно, случались в нашей истории, также отмечены состоянием глубокого раскола и напряженной противоречивости внутри самой этой неизменности. По-разному проходили лишь линии размежевания: то между царем и боярами, то между дворянами и императором, то между помещиками и крестьянами - и почти всегда между властью и всеми остальными. Менялись также точки отсчета неизменно напряженных состояний: до смуты - после смуты.

И ничего такого, что отложилось бы в норму национального единения, присущего историям других стран, за всю нашу историю не просматривается. Разве только военные лихолетья, да подвиги предков в борьбе с врагами отечества, да такие долговременные константы, в которых мы поневоле были едины, как "русская власть" или "рыхлость общества", о которых я сказал выше. Они - как и многие другие довольно устойчивые состояния реальности из нашего прошлого, например, "смута", "пугачевщина", "многотерпение" или "воруют, все воруют", - хотя и весьма существенны для понимания того, кто мы есть и что есть Россия, но и они одни или не пригодны совсем, или недостаточны для формирования позитивных представлений о национальной идентичности.

Иначе говоря, методами строгой науки, опираясь на логику и факты, мне не удалось пока что (да и других примеров не знаю) выявить в нашей истории и зафиксировать точки опоры для русской национальной идентичности, на основании которых возникло бы такое, например, самосознание, которое присуще Франции, Англии, Дании.

Но зато есть многочисленные, разнообразные и весьма внушительные положительные образы воображаемого прошлого России.

Первый и наиболее впечатляющий из таких образов создал Н.М. Карамзин. Каждый русский, скорее всего и не подозревая об этом, впитал в себя, жил и живет под воздействием карамзинского образа. Язык Карамзина, тот самый, которым написана "История государства Российского", стал основой русского литературного языка, а сам этот выдающийся труд, будучи первым систематическим изложением нашей отечественной истории, прочитывается или угадывается поныне в школьных учебниках, в многочисленных фильмах, во всей нашей классической литературе.

О Карамзине как о ключевой фигуре послепетровской культуры и русского просвещения вообще накоплена большая литература. И мне хотелось бы, сославшись на таких авторитетных исследователей, как В.В.Зеньковский, Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский и Ю.С.Пивоваров, обратить внимание, как его "История государства Российского" способствует, или, напротив, затрудняет понимание рассматриваемой темы - русской национальной идентичности, нашего почвенничества и большевизма.

Можно по-разному оценивать огромную работу Карамзина. Она и выдающееся историческое сочинение, и яркая политическая философия, и ретроспективная политология. Но, подчеркивая разные достоинства и характеристики, все сходятся в главном при оценке "Истории..." Карамзина: это первый и наиболее значительный миф о России. Потом гениями русской культуры будут созданы и другие мифы. Толстой в "Войне и мире" представит грандиозный миф о России 1812 года. Достоевский воссоздаст свой легендарный вариант (русская всечеловечность). Хомяков нарисует идиллию соборности, славянофилы - общину, западники - социализм. Солженицын в Вермонте будет долго раскручивать "Красное колесо" с легендой о 1917 годе. А Н. Михалков сконструирует, уже средствами кино, очень дорогостоящий миф о России Александра III, ставшего антиподом отца-реформатора, о той самодовольной и застойной России, которую они, Михалковы, потеряли.

Но миф Карамзина о России - из первых, своего рода эталон, типологический образец. В этом качестве он представляет особый интерес, именно с него читающая Россия стала жить выдуманным прошлым, которое проецируется к тому же в будущее. Дело в том, что настоящее для нее остается, как и при Карамзине, в основном малоприятным, а то и чуждым, и пригодным в лучшем случае для того, чтобы от него избавиться, а как правило - чтобы его обмануть.

На мифологизм карамзинской "Истории..." обратил внимание в свое время Ап. Григорьев: "Карамзин как великий писатель был вполне русский человек, человек своей почвы (выделено мной. - Ю. А.), своей страны. Сначала он приступил к жизни, его окружавшей, с требованиями высшего идеала, идеала, выработанного жизнью остального человечества. Идеал этот, конечно, оказался несостоятелен перед действительностью, которая окружала великого писателя /.../ В действительности можно было или только погибнуть /.../ либо /.../ не то, что ей подчиниться, но обмануть ее /.../ И Карамзин это сделал. Он обманул современную ему действительность. (Выделено мной. - Ю. А.) Он стал историком "государства Российского" (как и Лев Толстой, обманув современную ему действительность, стал светским проповедником добра. - Ю. А.); он, может быть, сознательно, может быть, нет, - вопрос трудный для разрешения, ибо талантливый человек сам себя способен обманывать, - подложил требования западного человеческого идеала под данные нашей истории..."²

"Обмануть действительность" - в этом смысл мифологизма "Истории..." Карамзина. Этот смысл особенно отчетливо проявляется по вопросу о том, что делать, при столкновении с такой вот именно русской действительностью, которая никак не хочет соответствовать идеалу. Стремление обмануть действительность, уйти от нее в сферу мифа, в легенду, в духовное творчество станет, пожалуй, самой характерной отличительной особенностью русской интеллигенции во всех ее проявлениях - от консервативного до революционно-демократического. Чаадаев устремится от действительности - к небу, Гоголь - туда же, к "Мертвым душам", Герцен - скорее, к революции, но тоже подальше от действительности - в "Былое и думы", Бакунин - к разбойникам, Михайловский - в народ. Чернышевский и Ленин, ломая голову все над тем же вопросом "что делать", найдут каждый свой способ обмануть, обойти, преодолеть обманом не поддающуюся преобразованию реальность - в частности, например, с помощью ленинской партии "нового типа".

В.В.Зеньковский в работе "Русские мыслители и Европа", говоря об умонастроении Карамзина, обратил внимание на ту двойственность, "которая осталась и доныне, переменив лишь форму и содержание, но сохранив неизменным свой основной смысл: для одних Запад оказался близок и дорог своим "просвещением", своей внешней культурой, своим движением к свободе. То, что выступило в истории западноевропейской культуры как "дух Просвещения" и что обнимает очень сложную "новую" психологию западноевропейского человечества, куда входит и рационализм, и сентиментализм, свободолюбие и культ революции, искание "естественной" и "разумной" религии и религиозное бунтарство, широкий гуманизм и откровенный эгоцентризм, все это слагалось в законченную систему, отмеченную верой в человека, в прогресс, в возможность перестройки жизни на разумных началах, все это антиисторично, предпочитает революцию эволюции, всегда приковано к земле и обвеяно в то же время творческим оптимизмом /.../ Этот "дух Просвещения" нельзя оторвать от всей технической культуры Запада, и русские люди уже в ХVIII веке пленились именно этой стороной Запада. Кто был духовно скудным, тот не шел дальше внешней подражательности, но для более глубоких натур за внешним блеском западной жизни открывалась иная, более захватывающаяся сторона - та самая, о которой так восторженно говорил впоследствии Иван Карамазов ("дорогое кладбище") /.../

Но и другое услышала русская душа на Западе - отозвалась на его духовные искания, на его внутреннюю, страстную жажду соединить с земным небесное, на его подлинный моральный пафос, чуждавшийся внешнего успеха и тосковавший о чистоте и святости: так родилось русское масонство. В нем впервые оформилось иное умонастроение; любовь к Западу и тесное смыкание с ним совершенно были чужды увлечению внешней жизнью Запада и его "освободительными" идеями /.../ Богатая духовная жизнь Запада влекла этих "западников" совсем не "духом Просвещения", с которым они даже боролись, а совсем другой ее стороной; "масонство" было лишь внешней формой, над которой зрело религиозное отношение к жизни и появилось духовное творчество. Все это пока лишь оформлялось в ХVIII веке и развернулось в полной мере уже в ХIХ веке, но и тогда уже обрисовалось два пути на Запад, два отношения к нему. Лишь сравнительно немногие вмещали оба эти умонастроения - здесь снова приходится помянуть молодого Карамзина..."

Итак, в чем же та двойственность, "которая осталась и доныне", что это за разные умонастроения, противоборствующие между собой в одном Карамзине?

Если глубоко проанализировать труд самого Карамзина и все, что было за ним, что сказано и написано о нем, получится следующее. Идейно и духовно Карамзин - кентавр, совмещение несовместимого. В нем соединились два противоположных "духа", но соединились кентаврически: конь не может сбросить всадника, а всадник - освободиться от коня. Западноевропейское Просвещение - это рубеж между традиционализмом и современностью. Это момент взросления человечества, когда сознание людей секуляризуется, а отношения между ними десакрализуются. А русское масонство - это "жажда соединить с земным небесное", это "религиозное отношение к жизни", при котором, если земное не соответствует небесному, то его, земное, "подвергают" духовному переиначиванию и в итоге идейно преодолевают - подменяют мифом. (Вся великая русская литература в этом смысле - миф. За исключением, может быть, нескольких имен - Чехова да Салтыкова-Щедрина. Мифологичны и почти все известные наши отечественные политические доктрины, особенно большевиков.) Соединение же западного "духа просвещения" с русским масонством происходит тогда, когда пытаются мифом заменить земное не идейно, а в реальности. Этот момент называют революцией.

Западное просвещение - это свободолюбие, культ революции и в то же время - рационализм, верховенство закона. А русскому масонству чужды освободительные идеи и увлечение внешней жизнью. Но и то и другое вместилось в одно умонастроение Карамзина. Потому "его" русское самодержавие совсем не похоже на бывшее в действительности, оно у него - мягкое, разумное, отеческое, призванное обеспечить нравственное совершенствование народа. А параллельно, по Карамзину, "для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу". Монарх Карамзина руководствуется не юридическим законом, а действует по "единой совести", воля самодержца - "живой закон". (Вот странный потомок карамзинской мифологии: укоренившийся в современном российском лексиконе и бандитский по происхождению фразеологизм "жить по понятиям" - в противовес жизни по законам.)

Вспомним еще раз Ап. Григорьева (кстати, это ему принадлежат слова: "Пушкин - наше все"): Карамзин - человек своей почвы. Если не забывать при этом, что он еще - и "доныне", то становится очевиднее и - страшнее в то же время - сущность русского почвенничества: в нем в самом, по определению Зеньковского, "глубокое расщепление духа", в нем самом "ужасающие диссонансы и буйство". При внешней гармоничности русского мира, в котором оформилась система всеобщей службы: царь служит Богу, дворянство - царю, крестьяне - дворянам, земля - крестьянам, а церковь - всем вместе, - внутренне он всегда оставался разорванным и расколотым. А история России - это история углубления разломов: между властью и дворянством, между землей и крестьянами, между церковью и государством, между властью и всеми остальными... При этом расщепление русского духа просматривается не только, так сказать, "по горизонтали": например, между дворянской культурой с ее возвышенными идеалами, европейской ученостью и ее основой - подневольными крестьянами с их заземленностью и заботами о хлебе насущном. Разлом просматривается и "по вертикали", пронизывающей дворянство и крестьян одновременно и наделяющей тех и других одинаковыми нравственными и мировоззренческими ценностными противоположностями. Широта души и лень, маниловское парение идей и покорность насилию и долгу, зверство и человеколюбие, вечное движение, переселения и восточная неподвижность и многое, многое в том же духе - все это тоже расщепление духа по всей толщи российской истории. В такой именно русской почве, далекой от гармонии и симфонии, потому и укоренялись одновременно как самодержавие с народностью, так и большевизм с революцией. И нынешние "начальники" - вчерашние коммунисты в церкви со свечками в руках³ - тоже оттуда.

Само словосочетание "расщепленность русского духа" воспринимается поначалу как что-то загадочное и почти мистическое. На самом же деле это вполне различимое земное явление. При более внимательном рассмотрении в нем, как впрочем и в любом феномене культуры, просматривается сложный mixtum compositum, состоящий из множества весьма разнородных и в то же время связанных между собой элементов.

Пример Карамзина и его "Истории..." - всего лишь пример, хотя и показательный, родовой, из всего разнообразия подобного вида расщепленностей. Другой разновидностью того же явления предстает, например, обломовщина с ее наследственной барственностью, с одной стороны, свободной от забот о хлебе насущном и вообще не отягощенной думами о "мещанской" будничности, и, с другой стороны, с ее мечтательностью, высокой озабоченностью всеобщим счастьем. В этом же ряду и известная "неотмирность", по определению С.Н. Булгакова, русской интеллигенции, эсхатологические мечтания о Граде Божием, который она хотела бы - это ли не расщепленность? - утвердить уже на нашей грешной земле. Свято убежденные, что добро и зло в человеке зависят от внешних условий, принадлежащие к разным лагерям русские интеллигенты полагали, будто стоит эти внешние условия изменить и зло исчезнет, добро восторжествует. Если же действительность не поддавалась изменению, ее можно было всегда обойти, домыслить, выдумать. В этом прочитываются черты утраченной церковности и психология православия даже у атеистически настроенной части наших интеллигентов.

Лучше других подобные настроения выразил, пожалуй, теоретик русского народничества Н.К. Михайловский. "Скептически настроенные по отношению к принципу свободы, - писал он, - мы готовы были не домогаться никаких прав для себя; мы были совершенно согласны довольствоваться в юридическом смысле акридами и диким медом и лично претерпевать всякие невзгоды. Конечно, это отречение было, так сказать, платоническое, потому что нам, кроме акрид и дикого меда, никто ничего и не предлагал, но я говорю о настроении, а оно именно таково и было и доходило до пределов, даже мало вероятных, о чем в свое время скажет история. "Пусть секут, мужика секут же" - вот как, примерно, можно выразить это настроение в его крайнем проявлении. И все это ради одной возможности, в которую мы всю душу клали; именно возможности непосредственного перехода к лучшему, высшему порядку, минуя среднюю стадию европейского развития, стадию буржуазного государства. (Выделено мной. - Ю. А.) Мы верили, что Россия может проложить себе новый исторический путь, особливый от европейского, причем опять-таки для нас важно не то было, чтобы это был какой-то национальный путь, а чтобы он был путь хороший, а хорошим мы признавали путь сознательной, практической пригонки национальной физиономии к интересам народа"⁴.

Если к этому добавить, что пригонка, о которой писал Михайловский, разрабатывалась теоретически, а затем и реализовалась в 1917 году большевиками практически в виде соединения самодержавного типа власти с общинно-социалистическим народом, минуя стадию буржуазного государства, то глубинный смысл "расщепленности русского духа" для прояснения русского своеобразия станет еще более убедительным.

Как жить с прошлым, которое не хочет проходить

В новогоднюю ночь третьего тысячелетия президент Путин, стоя под нарядной елкой в кремлевском зале, лично представил стране и миру новый-старый гимн России на советскую музыку того же А. Александрова и на советские слова того же С. Михалкова, которые были авторами гимна СССР в сталинские времена. За несколько дней до торжества страна уже знала, что вместо М. Глинки будет Александров, и каждый день узнавала то по одной, то и сразу по несколько строчек третьего варианта давно всем знакомого гимна.

Первый раз слова к гимну Михалков написал еще в 1944 году. Потом, после разоблачения "культа личности" Сталина, поменял свои же слова в том же гимне: "вырастил", "Сталин" и другие заменил на "партию" и "народ", и получился гимн, более соответствующий политическому моменту. Теперь, "по третьему заходу", он вновь подогнал слова под другую страну, и вместо "СССР" и "партия" появились "Бог" и "Россия" (Бог - в гимне номинально секуляризованного государства).

В сочинительство включились почти все, вплоть до Примакова, Пугачевой и Жириновского. Словами нового текста жонглировали на глазах у всех и с такой легкостью, как если бы сочиняли коллективно, "всем миром", частушку или пародию, как если бы за текстом, который был раньше и который появился вновь, не было бы ровно никакого смысла. В какой-то момент стали, например, "критиковать" слова "двуглавый орел совершает полет" на том, якобы, основании, что-де "совершает полет" ракета, самолет, а орел, опять же не двуглавый, конечно, просто-напросто летит. Но на самом деле "совершает полет" оказалось действительно совсем уж неподходящим еще и потому, что раньше другой орел уже "совершал полет", но в песне о Сталине:

От края до края, по горным вершинам,
Где вольный орел совершает полет
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ.

И так далее.

Со словами обращались так, как будто гимн страны - не нечто с болью выстраданное, не что-то содержащее лучшие надежды на будущее, а что-то простое и легкое, как, скажем, зрелище, шоу... Стриптиз.

У всех на виду и без угрызений совести устроителей, и без душевных терзаний большинства участников и зрителей этого спектакля. На позор перед всем миром.

(Любопытны, между прочим, достаточно веские свидетельства того, что и Александров, и Михалков многое, мягко говоря, "позаимствовали" при создании гимна. Иначе говоря, национальный символ России - плагиат...)

Решительно против возвращения коммунистической символики - музыки советского гимна и красного знамени для армии, под которым она должна будет теперь защищать другое государственное знамя, - выступило меньшинство россиян, где-то около трети. Большинство же остались равнодушными, как и в 1991 году (тогда коммунистические флаг и герб меняли на царский и имперский, а в качестве гимна без слов утвердили "идеологически нейтральную" музыку Михаила Глинки⁵), - либо на сей раз определенно высказались за коммунистические символы. Власть с меньшинством, как всегда, и теперь не посчиталась, "продавила" свою затею. Переламывать через колено - вполне в духе и в традициях наших правителей. Но навязав всему обществу в качестве государственных символы его духовного раскола, гражданского согласия обрести нельзя.

Что же касается позиции большинства, она отражает нежелание увидеть главное в той навсегда канувшей в небытие эпохе, чьи символы возвращаются. Нежелание выйти из тени коммунизма по-своему очень показательно и весьма перспективно и в качестве предмета исторического исследования, и в качестве объяснения прошлого и происходящего в наши дни.

Президент Путин, представляя новый-старый гимн, призвал россиян помириться со своей историей и впредь видеть в коммунизме не только сталинские репрессии, но и Дунаевского с Гагариным, и достижения социализма вообще. По существу, данный призыв означает намерение Путина нормализовать отношение к историческому коммунизму, но не критически, не рационально, а по-обывательски, банально.

Действительно, в коммунистическом прошлом было и "плохое", но и "хорошее" - тоже. Были же ведь и рассветы, и закаты, которыми любовались люди, была роса на траве и нерассуждающая вера этих людей в будущее. Была юношеская наивность и каждодневная жизнь, совсем никак не окрашенная идеологически, была повседневность, заполненная в том числе и щедрым благородством, и самоотверженными поступками, и чистотой помыслов.

Помещенный в более широкий контекст "нормальной" повседневности, коммунизм с его преступлениями и невзгодами таким способом "релятивизируется", усредняется до дешевой сентенции "в жизни всякое бывает". В общей оценке коммунизма акцент таким образом смещается с идеологически и нравственно осужденных всем человечеством сталинских репрессий в сторону таких социально и морально нейтральных, а то и вполне позитивных реальностей, как достижения в области науки и культуры, в реализации таких общественных потребностей, как поддержание нравственной чистоты или необходимость ускоренной модернизации экономики. А для многих существует еще и куда как позитивная прошлая - и нынешняя - реальность: защита от внутренних и внешних врагов Отечества.

Следовательно, вроде бы вполне оправданный логикой здравого смысла призыв Путина видеть в коммунизме и "плохое", и "хорошее" на практике может снова обернуться манипуляциями массовым сознанием. Желание увидеть все будет соседствовать в них с нежеланием увидеть главное. Стирается, затушевывается именно фундаментальный характер советского коммунизма, который сделал реальностью и нормой ленинско-троцкистско-сталинские репрессии и жертвы коммунизма вообще.

А характер и суть коммунизма, до сих пор не преодоленные теоретически, не позволяют оторваться от него и на практике. Его надо осмыслить, понять, объяснить, преодолеть в сознании рационально, чтобы наше прошлое - прошло.

Даже если не превращать преступления и ужасы коммунизма в единственную призму, сквозь которую просматривается вся советская история, то и смещение их на периферию нашего ближайшего и довольно продолжительного прошлого не способствует пониманию советского общества и его истории как целого, как органической совокупности со свойственными ей проблемами: каким образом коммунизм и его последствия стали возможными в качестве факта всеобщей истории? какое место он занимает в истории России? был ли коммунизм естественным следствием всей русской истории?

И вновь перед нами встает в полном объеме прежний вопрос о роли истории в создании позитивного образа национальной идентичности и об очередном препятствии на этом пути. Теперь речь не о всем нашем прошлом как огромном, протяженностью в века, противоречивом, разношерстном, непонятном, а оттого и устрашающем монстре, а всего-навсего о сравнительно небольшом, но тоже крепком орешке из прошлого - реальном историческом коммунизме.

И здесь мы снова сталкиваемся с тем самым большинством россиян, которое и сегодня за Путина, за то, чтобы сделать коммунизм если не надеждой на будущее, то хотя бы "нормальной" страницей нашей истории, объявить его вполне терпимым прошлым, в котором, как и в жизни каждого человека, действительно ведь бывало всякое.

Историк, если он остается верным своему ремеслу, вынужден сказать о том, что стало его добычей в результате рационального познания. И, скорее всего, поскольку добыча состоит отнюдь не только из приятного, она заведомо не понравится ни тому большинству, которое, естественно, хочет оставаться самим собой, ни тому президенту, который хочет оставаться именно с таким большинством (даже тогда, когда они вместе, по допущению самого президента, ошибаются).

С "путинским большинством" - к национал-большевизму

Рассматривая в этой книге различные аспекты русской истории, я пытаюсь понять и объяснить причины, по которым современная Россия опасна для себя самой и тем самым опасна для других. Подобные аспекты с каждым новым поворотом темы выстраиваются в ряд, не только умножающий, но и объясняющий такого рода причины. Изобилие этих факторов порой подталкивает к заключению: русская история вообще не годится для позитивной работы над сегодняшними проблемами, не подходит для выработки конструктивной идеи объединения всех россиян⁶. И, может быть, поэтому у нас так много сознательных сторонников сохранения непроясненности в массовом сознании, полагающих, что лучше уж пусть будет все, как есть. Пусть остается официальная версия нашей истории, основа которой по-прежнему - Карамзин. Иначе говоря, лучше уж продолжать жить не историей, а мифом о России: с опасным прояснением сознания всех россиян мы рискуем, не дай Бог, потерять даже то, что еще уцелело от России/СССР/России.

Пусть остается в такой мифической истории, например, глава об "объединении русских земель вокруг Москвы" и по-прежнему не будет главы "Завоевание и покорение русских-российских земель Москвой с помощью Орды". И уж тем более не появится, в соответствии с официальной трактовкой, малейшая реальная вариативность нашей истории. Сама идея возможности иного, нежели случившийся, хода событий, особенно по вопросу "быть или не быть этой, такой России?", воспринимается как изначально вредоносная, очернительская, равнозначная непатриотичности.

А ведь исторически именно не один, а два центра выступали как собиратели Русской земли: Московское княжество, русскую власть в котором создали монголы по образу и подобию своей, ордынской, и Великое княжество Литовское, в которое тогда входили земли Полоцка, Киева, Чернигова, Брянска, Смоленска. Именно та Русь-Литва была более восприимчивой к традициям Запада и под влиянием католичества начинала уже утверждать на своих просторах римское право и договорную систему управления. Согласно же "официальной истории", Московия еще в ходе борьбы против татаро-монгольского ига начала освобождать-возвращать исконные русские земли - и от литовцев тоже! - и тем самым, якобы в ходе освобождения русских земель от захватчиков с востока и запада, становилась шаг за шагом Россией.

Но если на основе научного, а не "патриотического", не партийно-политического осмысления фактов, извлеченных из летописей и других источников (они всегда имелись в распоряжении исследователей), воссоздать не мифическую, а реальную историю, историю покорения Москвой Новгорода, Пскова, Смоленска, Твери, если показать и объяснить, как и почему проходили сражения - не с "войсками Литвы", а с дружинами русских князей, - может быть, тогда стала бы проясняться и последующая история России. На основе такого прояснения мы, возможно, быстрее смогли бы разгадать и ту формулу жизни, которая называется "реальный коммунизм".

Но это была бы уже другая история нашего отечества, не та, что создавалась сначала досоветской официальной "буржуазной", а потом советской "марксистской" (тоже официальной) исторической наукой. Была бы история России, например, как история становления, развития и господства русской власти. Многие специалисты именно в становлении уникального характера русской власти и окончательном утверждении ее в России усматривают "тайный смысл нашей истории" в целом⁷, полагают, что процесс утверждения определенного типа этой власти "есть альфа и омега нашего социогенеза"⁸. "Проектируя" и создавая Русскую Власть как абсолютную, как моновласть, как функционально дистанционную, чрезвычайную, Орда /.../ задавала ей закрепощающую стратегию - впоследствии эта власть будет создавать сословия, закрепощая их, станет Демиургом-закрепостителем"⁹. Именно в силу особого типа власти послеордынское развитие России станет своего рода самовоспроизводством и расширением Московии как тяглового государства с бесправным населением и с подавляющим приоритетом самодержавия и государственности. Тип этой власти не изменится в ходе формирования имперских структур при Петре I, он сохранится и тогда, когда диктатуру царя сменит ленинская и сталинская "диктатура пролетариата". Эти же монгольские очертания Московии просматриваются и в действиях по становлению диктатуры закона Путина.

Да, задача историка в том, чтобы предоставлять обществу исчерпывающие объяснения событий и явлений прошлого. Объяснения, на основе которых можно было бы понять сущность не только каких-то отдельных фактов и событий из прошлого, но и более сложные, более масштабные совокупности данных, определяющие исторические периоды, общественные устройства, правящие режимы. Во многих случаях это историку удается сделать.

Но когда сталкиваешься с таким, например, явлением, как жертвы коммунизма, кажется, что убедительно объяснить его только способами рационального анализа просто невозможно.

Жертвами коммунизма стали десятки миллионов людей. И стали в результате осознанных, целенаправленных действий советской власти. При этом речь идет не только о тех случаях, когда людей просто "сажали" и расстреливали, но и о таких спланированных акциях, как, например, три организованных голода в 20, 30 и 40-х годах, в результате которых погибли миллионы и миллионы. Или массовые депортации народов. Или испытания на людях последствий ядерных взрывов. Наконец, войны, одна мировая и десятки локальных, нравственная и историческая ответственность за развязывание которых ложится на коммунистический режим. Не на него одного, конечно, как, скажем, при развязывании Второй мировой войны. Ответственность за ее подготовку несет и германский нацизм. Большая доля ответственности ложится также на Великие державы с учетом их предвоенных позиций.

Но разделять ответственность не означает не нести ее.

Как можно объяснить все те жертвы коммунизма, которые далеко не исчерпываются только сталинскими репрессиями, о которых вскользь упоминает Путин, а и те, что исчисляются десятками миллионов и о которых он вообще умалчивает?

Возможно, конечно, объяснение методом аналогии. Например, по масштабам жертвы коммунизма, хоть и существенно превосходят нацистские, но сопоставимы с ними. Особенно если иметь в виду развязывание германским нацизмом мирового конфликта с его более чем 50 миллионами погибших, систематическое истребление миллионов евреев и все, что вошло в историю под названием "ужасы фашизма", "геноцид", "Освенцим" и т. д.

Однако объяснение методом аналогии, может быть, способствует пониманию масштабов явления, его бесчеловечности, аморальности, преступности, но не позволяет раскрыть сущность режима, который сделал жертвами миллионы людей.

Как соотносятся жертвы коммунизма с природой, с сущностью этого строя? Как соотносятся коммунизм как историческая реальность и национальное сознание ныне живущих россиян? Можно ли преодолеть свое прошлое, не распознав до самых глубин, до самого донышка сущность исторического коммунизма?

И можно ли, наконец, понять смысл эпохи, ее главное содержание, если дозировать в ней, а то и просто перечислять "плохое" и "хорошее", уравнивать, в духе призывов президента Путина, сталинские репрессии с покорением космоса?

Ведь практически речь идет о том, чтобы воспринимать исторический коммунизм как "норму". Как просто-напросто прошедшие годы, некий отрезок в нашей истории, некое общественное устройство, у которого было много всего - в том числе и вполне "позитивных" сторон.

Возможны разные объяснения такой позиции Путина по отношению к коммунизму и наличия в стране большинства, которое поддерживает усилия президента по возвращению в современную Россию коммунистических символов.

Одно из таких объяснений - суждение о минувшей и нынешней реальности "на уровне здравого смысла".

Многие, жившие при сталинском режиме и поддерживающие сегодня Путина, испытали на себе все ужасы той эпохи. Вся их социалистическая повседневность складывалась из больших и малых бед. Каждодневные недоедания, болезни, потери близких и родных. В деревнях - грязь, часто - проживание в одних помещениях вместе с домашними животными. В городах - холод, кучность, бараки, "коммуналки"¹⁰, бандитизм. И повсюду, почти всегда - война, нужда, беда, смерть...

Такая жизнь в условиях нескончаемой "экстремальности", невозможности удовлетворить нормальные повседневные потребности, когда осуществление любого, даже самого незначительного, личного интереса требует огромной энергии, усилий, а то и ухищрений, - такая жизнь неизбежно вырабатывает психологию "пофигизма": всеобщего и полного безразличия к любого рода общим материям, к раздумьям о том, почему эта жизнь такая ужасная. Не до того, не до размышлений о власти, до которой всегда "далеко, как до Бога высоко".

Это безразличие ко всему из-за повседневных терзаний и измученности ими оборачивалось поддержкой, пусть и не прямой, сталинского режима. Подобная жизнь может сделать приемлемым вообще любой режим, творящий массовые преступления. Или, говоря иначе про то же самое, определенный режим в современном "цивилизованном обществе" может создать такие социальные условия, в которых любые зверства, вплоть до геноцида, становятся терпимыми. Собственно, за примерами на сей счет не обязательно отправляться ни в прошлое, ни далеко из сегодняшней России.

Но такое объяснение терпимости к массовому насилию власти бездумностью большинства населения пригодно для раскрытия причин общего безразличия к происходившему, для объяснения позиции "ни за, ни против". Для постижения умонастроения активных сторонников восстановления коммунистической символики, то есть для объяснения мотивов поддержки большинством путинских инициатив нужны другие подходы.

Нужны хотя бы для того, чтобы осознать трагический факт: нынешняя власть и поддерживающее ее сегодня большинство не способны, видимо, вообще - и не только из-за бездумности - услышать голос истории.

И в этом тоже - опасная Россия.

Мне представляется наиболее плодотворным и перспективным в этом плане подход, вовсе не угодный сегодняшним народным представлениям о прошлом, скорее, даже противостоящий им, - но он претендует тем не менее на то, чтобы оставаться научным. Или, по крайней мере, честным и человечным. Как у Ахматовой:

Я была тогда с моим народом.
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Такой подход разрабатывают в настоящее время, в частности, в Институте русской истории РГГУ группа исследователей под руководством А.И.Фурсова. Он представлен на сегодня шестью номерами "Русского исторического журнала", а также многими другими публикациями.

Авторы этих публикаций (прежде всего - Ю.С.Пивоваров и А.И.Фурсов) исходят их того, что основой россиеведения сегодня должна стать теория русской истории, а сердцевиной последней - теория русской власти. Они опираются на лучшие традиции отечественной и зарубежной историографии, но по-новому интерпретируют хорошо уже известные факты и источники и некоторые до последнего времени не востребованные идеи, наблюдения, выводы, отдельные замечания авторитетных русских мыслителей.

Суть такого подхода можно представить следующим образом.

С ордынских времен власть стала системообразующим элементом всей русской истории. При этом русская власть всегда оставалась абсолютным антиподом тому, что Запад понимает под государственностью. Русская власть - это не политическая власть, возникновение которой, как это происходило на Западе, стало следствием компромиссов классов и различных социальных групп. В России она - Власть-демиург. Она создавала "классы", группы (чаще всего путем закрепощения) и даже само "общество" (в том смысле, в каком этот термин употреблялся в ХIХ веке). Эта власть не ограничена государственностью, на русской почве она оказывалась "отцом всего": порядка и хаоса, революции и реакции.

Взаимодействие в определенное время и на определенном пространстве власти и населения - это и есть основа всей русской истории.

Специфика русской власти во все времена состояла в том, что она, во-первых, была моносубъектна, основанием для ее легитимности всегда служил не договор, предполагающий наличие других субъектов, а насилие и подавление всех других, претендующих на субъектность. Во-вторых, она по форме и по характеру была не институциональной, а функциональной. Поскольку у русской власти не было государственных политических институтов - в западноевропейском смысле, - их заменяли функциональные органы в виде особых слоев - боярства, дворянства - и своего рода чрезвычайные комиссии, которые были не только "надклассовыми", но и "внеклассовыми", а нередко в какой-то степени даже и над- и внеобщественными, как в случае, например, с опричниной или с гвардией Петра I. Работники этих органов набирались из разных общественных слоев и возносились по положению не только над господствующей в данный момент группой, но и над обществом в целом. Вполне схожей типологически с опричниками и петровскими гвардейцами стала и ленинская партия "нового типа" (недаром Сталин называл ее "орденом меченосцев").

На каждом новом повороте истории власть вырывала из социального пространства новый сегмент и формировала из него новый функциональный орган. Так пришли и исчезли, были перемолоты боярство и дворянство, казачество. Потом пришел черед чиновничества, наконец - номенклатуры.

В конце концов власть исчерпала все "средние" и "привластные" слои социальной почвы. За ними оставалось только собственно население России. Черпать можно было только из него, перемалывать можно было только его.

При коммунизме, когда власть охватила максимум социального пространства, это и произошло. Большая часть общества, может быть половина его (притом, что все население было превращено в государственных служащих), оказалась еще так или иначе причастна к власти - от генсека до мелкого чиновника и домоуправления. С точки зрения объема, размера и численности, охвата власть достигла максимальной отметки. Народ и партия действительно стали едины. И все оттого, что в деятельности господствующих в коммунистическом обществе групп "собственнические" функции не были отделены от "властных". Социально-экономическим его основанием было единство власти и собственности. Именно поэтому функция превратилась в форму собственности, а отпадающий от власти отпадал и от владения имуществом. Все это должно было привести к изменению власти, и она стала, по определению Пивоварова и Фурсова, "властепопуляцией". А средством подобного изменения был опять же перемолот, какого не знала еще доселе русская история. "...Все молотили всех: Власть - Популяцию, Популяция - Власть (в виде доносов и разоблачений "снизу")¹¹, Власть - Власть (апофеоз - 1936-1938 гг.), и, самое главное, Популяция - Популяцию. В последнем случае речь идет о такой вялотекущей гражданской войне, которая развернулась как в деревне, так и городе - на улицах, в домах, особенно в коммуналках. Именно они были главным полем битв внутрипопуляционной ("коммунальной") войны и одновременно пространством воспитания нового типа человека - советского, властепопуляционного"¹².

Коммунально-гражданская, внутрипопуляционная (и одновременно внутривластная) война - это война всех против всех, война, где побеждает сильнейший, где правят страх и стремление выжить любой ценой :

Жук ел траву, жука клевала птица.
Хорек пил мозг из птичьей головы.
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.

Н. Заболоцкий

Я думаю, разгадка "путинского большинства" и причина народной терпимости к коммунистическому прошлому таятся именно здесь. Когда люди ведут постоянное существование объятых страхом ночных существ, а вся их жизнь - сплошная социальная и нравственная ночь, когда половина народа сразу и население, и власть, и жертвы, и палачи, трудно даже спустя какое-то время дистанцироваться от преступного режима, трудно рационально преодолеть свое прошлое. Потому оно и остается цепкой памятью, а не разумной историей. Оно - все еще твое личное, кровное, даже если (и скорее всего, в силу как раз этого) не просветленное.

Потому прошлое и не хочет проходить.

И, наконец, еще один, самый, пожалуй, глубинный пласт объяснения "путинского большинства" - на уровне архетипическом.

Поскольку российское общество оставалось всегда, включая время реального коммунизма, аморфным, однородным (сословным, клановым), социально и политически не структурированным в современном понимании, в его истории, в том числе и новейшей, отчетливо просматриваются такие уникальные для европейского Нового времени явления, как нерасчлененность, с одной стороны, власти и населения и, с другой стороны, власти-населения и собственности. На основе этой нерасчлененности в реальной жизни всегда существовали, но из-за мифологизма нашей истории оставались не выявленными и потому безымянными некоторые явления, факторы, силы, которые действовали долговременно и играли зачастую определяющую роль во всех сферах жизни.

Только в последние годы, в силу обострившейся потребности посмотреть, наконец, непредвзято на нашу историю, понять себя, ряд таких факторов предстали (в частности, в упомянутых публикациях) как будто вообще в жизни только что заново появившиеся. Они не утвердились еще ни в общественном сознании - как реальные факты, "герои истории", ни в науке - в качестве понятий, познавательных категорий. Для них еще только подбираются более точные, наиболее полно раскрывающие их сущность определения или названия. А пока они еще ждут свои имена, приходится оперировать такими не очень привычными на слух и не самыми удачными, многосложными, тяжеловесными словообразованиями, как "властепопуляция", "властесобственность", "парагосударство".

Однако в обществе, как и в природе, жизнь идет, несмотря на дефиниции, события все равно происходят независимо от того, насколько познано и осознано происходящее. Приватизацию "по Чубайсу", например, многие воспринимают только как чей-то злой умысел, мошенничество, разграбление национального достояния. Но для более полного и глубокого осознания этого явления на него надо посмотреть в том числе и с помощью указанных категорий. Тогда окажется, что фактически приватизация началась задолго до Чубайса. Природа явления и его истоки залегают гораздо глубже верхней плоскости, где просматриваются лишь чьи-то конкретные субъективные политические интересы и решения (а часто - лишь их сугубо криминальные последствия).

Борьба за собственность внутри "властепопуляции" происходила всегда, в том числе и в период исторического коммунизма. И велась она на всех без исключения уровнях - не только на том, где сражались за "властесобственность" "региональные бароны" и "красные директора" с союзными органами власти или отраслевыми министерствами. Борьба разворачивалась и на уровне советской "коммуналки": кто-то изгонял или изводил старуху-соседку, чтобы занять ее площадь, кто-то доносил на сослуживца, чтобы оказаться на его должности¹³. Все это и было той же борьбой за обладание вещественной субстанцией - "властесобственностью".

И на все эти "ужасающие диссонансы и буйства", в ходе которых углублялось "расщепление духа", сверху взирал "Отец народов". Во имя любви и преданности к Нему предавали родных отцов, жен и детей. Павлик Морозов превратился в символ непоколебимой верности Системе, в "делать жизнь с кого". Стиль жизни на основе норм и привычек кровно-родственных патриархальных связей и обычаев расширился до размеров всей советской "коммуналки", а Он, естественно, при этом превратился в единственную надежду, в гаранта безопасности и порядка.

Наум Коржавин как-то заметил, что Сталин воспитал "нового человека" - такого, при котором Он выглядел великим вождем. И все наши правители - из числа "воспитанников" Сталина.

Сначала экономику держали за счет крестьян, потом за счет заключенных, позднее за счет общих недоплат, а теперь - за счет того, что, собственно, и осталось после великого перемолота, - за счет полезных ископаемых.

Все это - Сталин... Все упреки мимо.
Но кем мы сами были? Что несли мы?
Что отняли у всех? И что им дали?
И кем бы стали, если бы не Сталин?
И без него - чем, кроме дальней цели,
Мы сами в жизни дорожить умели?
Н. Коржавин

И вдруг - самостоятельность, индивидуальная ответственность, всякое отсутствие гарантий безопасности, минимальной обеспеченности. А кругом хищные "новые русские", евреи-"олигархи". Союз рухнул, в партком не пожалуешься, пенсию третий месяц не дают.

Как показали исследования социолога И. Клямкина и экономиста Л. Тимофеева, формула российской самобытности, которую они определяют словами "державность - бедность - коррупция", далеко еще не исчерпала себя. К России, которая выросла из советского прошлого и связана с этим прошлым тысячами невидимых нитей, опутывающих даже тех, кто возвращаться назад не хочет, к этой России большинства примыкает и Россия молодая. Она "выступает сегодня, сама того, может быть, не подозревая, в роли главного наследника и продолжателя советского образа жизни эпохи его разложения. Отбросив его официальную (идеологическую и моральную) оболочку, она протянула из прошлого в настоящее (а возможно, и в будущее) его скрытую, теневую, нелегально-коммерческую суть, проявлению которой при переходе от социализма к капитализму была дана невиданная доселе свобода"¹⁴.

Ощущение бессилия, которое, пусть и по-разному, испытывает сегодня большинство наших сограждан, всегда сопровождается желанием прильнуть к корням, вновь ощутить, хотя бы для самоутешения, хотя бы в воспоминаниях, былые гарантии, отеческую заботу.

Подъем патриархальных, традиционалистских, в том числе и советских настроений из-за падения качества и общей нестабильности жизни - это и есть, на мой взгляд, самое глубинное объяснение "путинского большинства". Путин, как бы само собой, независимо даже от его стараний, независимо от PR'а, воспринимается пока этим большинством как символ, как знамя для возвращения, хотя бы в мыслях, к тому "хорошему, что было при социализме". В дискуссии относительно старого-нового российского герба - двуглавого орла - автор еженедельника "Новое время" Г. Осипов отмечает: "И одна из голов (ироничнейший Василий Шукшин, как в знаменитой сказке, точно написал бы, что это была самая глупая и прожорливая голова) сейчас с вожделением глядит в сторону советского прошлого".

И в этом тоже опасная Россия.

Иными словами, наша писаная и на обывательском (в том числе - образованных и высокопоставленных обывателей) уровне усвоенная история годится только в качестве кривого, да еще и разбитого зеркала. Заглянув в его осколки, россияне, возможно, и увидели бы себя лучше, чем они есть сегодня. Такими, какими им хотелось бы быть. Но такой способ самоидентификации вряд ли можно отнести к наилучшим для определения жизненных приоритетов.

То есть, готовых общественных, гражданских, национальных образцов для подражания в этом смысле в своем прошлом мы, скорее всего, никогда не найдем, и не надо туда с этой целью смотреть.

Это вовсе не означает, однако, что наша отечественная история вообще не нужна для формирования позитивного образа страны, с которым нам хотелось бы сегодня солидаризироваться, обретая самих себя как некую гражданскую целостность. Напротив, история в плане обретения идентичности всегда будет едва ли не определяющей точкой отсчета. Но в такой роли может быть лишь наша по-настоящему познанная, критически, теоретически осмысленная история - преодоленная история России. То есть практически в ней, возможно, обнаружатся вечные хорошие начала в основном с плохими продолжениями или повествование о нереализованных возможностях и об обстоятельствах, которые не позволили их реализовать.

Такую историю России, с которой можно было бы с достоинством и на равных с другими достойными войти в современный мир, не стыдясь и не гордясь ею, - увы, еще только предстоит созидать. Та же история, которой мы жили до сих пор, - мифическая, пригодная лишь как дурман, чтобы потешить спесивость, или для утешения в слабости, когда обстоятельства сбивают спесь, как, например, сегодня. И уж во всяком случае - только для существования в традиционалистском, досовременном общежитии.

Да, именно так: параллельно с созиданием России как гражданского общества и правового государства нам предстоит созидать и ее духовные основания - и прежде всего ее историю. Предстоит расколдовать свое прошлое. Надежного сооружения без основания не бывает.

Такое созидание (я имею в виду воссоздание истории) дело тоже не простое, на него уйдет время - и время немалое.

Примечания:

¹ Журнальный вариант.

² Григорьев А.А. Эстетика и критика. М., 1980. С.186.

³ Свежее народное прозвище √ "подсвечники".

⁴ Михайловский Н.К. Полн. собр. соч. СПб., 1906√1914. Т. IV. С. 949.

⁵ На самом деле ее взяли из патриотическо-промонархической оперы "Иван Сусанин, или Жизнь за Царя", которая трактует легенду о спасении первого русского царя из династии Романовых.

⁶ Лозунг последней президентской кампании Б. Ельцина (1996 г.): "Ельцин √ президент всех россиян". Первая в постсоветской истории чеченская кампания (конец 1994 √ лето 1996 г.) состоялась раньше, вторая √ позднее была начата и продолжена В. Путиным сначала в должности премьера, затем √ нового президента России.

Данной темы ("чеченской") я касаюсь в этой книге отдельно, но все же нельзя уйти от вопроса: чеченцы входят в число всех россиян? Если да, то почему их истребляют, как австралийские фермеры кроликов? Если нет, то почему Чечня считается субъектом Российской Федерации?

⁷ См.: Кавелин К.Д. Наш умственный строй: статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 15.

⁸ См.: Пивоваров Ю. С. Очерки истории русской общественно-политической мысли XIX √ первой трети XX столетия. М., 1997. С. 143.

⁹ См.: Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская система: генезис, структура, функционирование // Русский исторический журнал. М., РГГУ, 1999. Т. I. ╧ 3. С. 29√30.

¹⁰ Еще в 1970-х годах в Москве √ столице СССР (!) √ в коммунальных квартирах жили около четверти населения. "В течение 4-5 лет в Москве не останется коммунальных квартир, √ заявил первый вице-премьер правительства Москвы Владимир Ресин. √ Наиболее остро проблема коммуналок стоит в центре столицы и в сложившихся жилых массивах". (Деловая Москва сегодня. 30.11.2000. ╧ 40 (328))

¹¹ См., например: Фицпатрик Ш. Как мыши кота хоронили: Показательные процессы в сельских районах СССР в 1937 г. В кн.: Россия. Век ХХ. Судьбы русского крестьянства. М.: РГГУ, 1996.

¹² Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Указ. соч. С. 73.

¹³ Известен случай, когда секретарша В. Молотова дополнила "расстрельный" список фамилией своей соседки √ и получила ее комнату.

¹⁴ Клямкин И.М., Тимофеев Л.М. Теневая Россия: Экономико-социологическое исследование. М.: РГГУ, 2000. С. 283.