В связи с выходом в свет антологии "Образ Польши на страницах "Культуры", составленной Гражиной Помян, 18 декабря 1999 года в помещении Польского института в Париже состоялась конференция, организованная институтом и парижским научным центром Польской Академии наук.

Первая часть конференции была посвящена дискуссии на тему "Интеллигенция перед лицом прошлого и будущего". Вел дискуссию Кшиштоф Помян. Вторая часть, озаглавленная "Поляки и другие", прошла под председательством проф. Даниэля Бовуа.

Кшиштоф Помян: То, о чем я собираюсь говорить, касается прежде всего интеллигентов-гуманитариев. Вопрос заключается в том, готова ли сегодня польская интеллигенция к решению стоящих перед ней задач. Мой ответ: нет, не готова, и я попробую очень коротко это аргументировать.

По моему мнению, не готова она, в частности, из-за того, что польская гуманитарная интеллигенция - прежде всего интеллигенция глубоко литературная, и быть настоящим интеллигентом в Польше значит быть литератором. Я различаю литераторов и писателей. Когда-то я просматривал очень полезный каталог польских журналов, изданный Фондом им. Стефана Батория (участвующим и в нашем сегодняшнем мероприятии), и мне показалось, что в Польше выходят исключительно литературные журналы - за единственным исключением гданьского Пшегленда политычного, который отступает от этого канона. Может быть, таких изданий больше, но не намного.

Подобный характер профессиональной подготовки и профиля польского интеллигента-гуманитария в целом приводит к тому, что эталоны его тесно связаны с прошлым, а идеал его - усадьба (даже если сам он родился не в усадьбе, а совсем в другом месте). Он все еще производит впечатление человека, не смирившегося с границами Речи Посполитой после 1920 года, не говоря уже о границах после 1945 года. Он живет в призрачном мире, где Польша сохраняет масштабы примерно до первого своего раздела, а основной его тон - ностальгия. Ностальгия по старым добрым временам, под которыми могут подразумеваться самые разные периоды. Это и вовсе уж легендарное прошлое, когда польский крестьянин и польский шляхтич жили в атмосфере общего великого чуда, и столь же легендарное, мифологизированное время реальной или иллюзорной мартирологии солидарности с малой и заглавной буквы.

Если взглянуть на польскую книжную продукцию со стороны, возникает ощущение, что центр тяжести решительно сместился с социологии, философии и истории именно на... - не хотелось бы говорить на "литературу", я бы сказал: на "литературность", чтобы избежать слова "литераторство". Исчезла светская мысль, хоть сколько-нибудь достойная того, чтобы таковой называться, а то, что происходит с польской католической мыслью, вызывает сегодня обоснованное беспокойство, в каком-то смысле меня не касающееся, а в каком-то - наоборот. Не касающееся, ибо я не католик, но касающееся постольку, поскольку состояние католической мысли отражает состояние национальной культуры. То, в чем мы сегодня участвуем - и это уже мнение не мое, но людей, наблюдающих процесс изнутри, - отнюдь не является взлетом католической мысли. Очень много разговоров о духе и очень много морализаторства, но, как мне кажется, очень мало размышлений о задачах цивилизации, в то время как главная задача, стоящая перед Польшей, - достичь уровня Западной Европы и стран Европейского союза, в который мы собираемся вступать.

То, что мне приходится читать, не убеждает меня в том, что эта задача, которая воистину является одной из главных задач польской политической верхушки, а именно подготовка Польши к вступлению в Европейский союз, действительно стала задачей польской интеллигенции.

И, наконец, последнее. В целом польская интеллигенция выполняет сегодня апологетические функции. Прежде всего она не самокритична - но этого уж от нее ждать не приходится. Она умиленно говорит о своем прошлом, растроганно рассуждает о собственном геройстве (всякий раз можно добавить: реальном или иллюзорном), восхищается собственной духовной красотой. Единственное же, чем она не занимается, - это та критическая функция, которая, если говорить в этом ракурсе об уроках Культуры, как раз и была основным заветом Культуры. Я бы сказал, что в определенном смысле сегодняшняя польская интеллигенция, если это выразить одной фразой, - точный антипортрет, антитип той идеальной модели интеллигента, которую являли нам страницы Культуры.

Александр Смоляр: Прошедшие десять лет - великий триумф польской интеллигенции. Я знаю, что этот тезис может показаться противоречивым, но вспомним 1989 год. Кто пришел тогда к власти? Кто сформировал первое правительство? Кто организовал парламентскую Гражданскую фракцию? Кто с нуля создал самую мощную польскую газету, влияющую на формирование мировоззрения и косвенно на политику не меньше иной политической партии? Тадеуш Мазовецкий, Бронислав Геремек, Яцек Куронь, Лешек Бальцерович, Адам Михник, Ян Ольшевский, Веслав Хшановский, такие министры, как Кшиштоф Козловский или Хенрик Самсонович, такие фигуры, как Анджей Вайда или Ежи Клочовский, - это лишь некоторые, хотя далеко не первые попавшиеся представители целого спектра интеллигентских биографий, взглядов и позиций, коренным образом повлиявших на образ первого десятилетия свободы. Мог кто-нибудь, наблюдая за сложной, часто трагической судьбой интеллигенции на протяжении предшествовавшего пятидесятилетия, принимая участие в многочисленных послевоенных дискуссиях о смерти этой формации, ожидать, что она сыграет столь небывалую роль?

Успешное возрождение публичной роли интеллигенции произошло в 70-е годы. Возникновение демократической оппозиции означало окончательный разрыв пуповины, соединявшей наиболее динамичные, обладавшие общественным значением круги интеллигенции с "народной властью". Слишком много уже написано на тему этого разрыва, чтобы возвращаться к нему в моем коротком выступлении, посвященном другой проблеме, другим временам. Появление демократической оппозиции означало, что интеллигенция вновь берет на себя свою роль вождя и эталона общества. Общественная деятельность, даже сами названия (как, например, "Летучий университет") ассоциировались с опытом разделов Польши. Недвусмысленный язык правды и этики ясно определял отношение этих кругов к власти "на чужих штыках".

Интеллигенции трудно смириться с демократической политикой, основанной на том, что никто - ни одна сила, ни одна формация, ни одна партия - не представляет в полной мере интересов общества, ибо общественные чаяния и труды находят отражение во всем сложном демократическом процессе. Трудное усвоение этого принципа выражалось в стремлении интеллигенции создавать аполитичные формации, призванные стать выразителями интересов всего общества. В Польше существовало сильное искушение укрепить структуры гражданских комитетов и не допустить формирования политических партий. В Чехии имело место стремление сохранить "Гражданский форум". Впрочем, Вацлав Гавел до сегодняшнего дня не изменил своего амбивалентного отношения к политическим партиям и очень часто их критикует. В большей или меньшей степени подобные тенденции наблюдались и в других странах региона. Конечно, существовали рациональные аргументы против преждевременного раскола демократического лагеря, который вырос из движения сопротивления коммунизму. Можно из лучших побуждений доказывать, что сохранение единства в период сложных преобразований позволило бы быстрее и успешнее провести необходимые экономические, общественные и политические реформы, на более длительный срок блокировать возвращение к власти бывших коммунистических партий. Однако, вне всяких сомнений, неприязненное отношение к введению политического плюрализма в институциональные рамки тоже было следствием отказа от демократического принципа неполноты знания и "истины", которая дается каждой политической формации; следствием уверенности, что интеллигентские партии по природе своей занимают, с точки зрения гносеологии и этики, привилегированное место, оправдывающее их ведущую роль.

Несмотря на огромные успехи реформ после 1989 года, польский интеллигент сегодня зачастую смотрит на прошедшее десятилетие с горечью. Причины следует искать в тройной маргинализации, жертвой которой стала интеллигенция. Во-первых, снизился ее статус: в иерархии общественного признания, уважения, авторитета интеллигенцию стали опережать другие группы. Этому падению способствовали конкуренция со стороны других верхов общества, бегство многих активных личностей в бизнес и политику, уход способной, только начинающей свою карьеру молодежи, стремящейся сегодня реализовать свои мечты вне традиционных интеллигентских занятий. Во-вторых, деградировало материальное положение интеллигента. Это не всегда означает уменьшение индивидуальных доходов. У некоторых групп интеллигенции возможности заработка многократно увеличились вследствие распространения частных школ и расширения государственных вузов, роста потребностей учреждений и частного сектора в различных экспертизах и консультациях. Но далеко не у всех. Более того, зарабатывать приходилось и приходится, платя за это интеллектуальным ростом, качеством выполняемой работы, здоровьем. Одним словом, рост материального благополучия отдельных интеллигентов совершается за счет общественной роли польской интеллигенции как группы в целом. В-третьих, уменьшилось публичное значение интеллигенции. Ее присутствие в общественной жизни мало ощутимо в ее традиционной аналитической, критической, мифотворческой функции, функции общественного пространства, где вырабатываются коллективные проекты, нормы, представления о лучшей Польше. Слабеют интеллигентские партии, биографии которых были связаны с антитоталитарным сопротивлением. Возник новый политический класс, состоящий из тысяч амбициозных, зачастую случайных людей, которые после 1989 года бросились на площадь ради карьеры, в поисках "великого клада", смысла жизни или служения обществу. Шок, вызванный тем, что homo novus вытеснил интеллигенцию, столь много сделавшую в период борьбы демократической оппозиции, возбудил на Востоке и на Западе слезы над "революцией, пожирающей собственных детей". Им сопутствовали апокалиптические прогнозы угрожающего постсоветской Европе национализма, фундаментализма, правого якобинства. Однако не революция, а новая демократия привела к вымыванию интеллигенции из политики, к устранению из публичной жизни многих крупных деятелей прошлого, не сумевших или не пожелавших найти свое место в новых условиях свободы и конкуренции. Интеллигенция часто проигрывала в политике из-за того, что своими традициями, иерархией ценностей, специфическим типом культуры она оказывалась лучше подготовлена к сопротивлению диктатуре, к провозглашению абсолютных истин, к заявлениям: "Non possumus", - нежели к выбору меньшего зла, этически сомнительным союзам, ограниченным, иллюзорным успехам.

Чеслав Милош: Сегодня польской интеллигенции предстоит оценить прошлое прежде всего в его литературной форме. В чем, к примеру, заключалась суть полонистики на протяжении всего XIX и большей части XX века? Если взять в качестве примера профессора Игнация Хшановского и его учебников, то польская литература служила патриотизму. Возможно, это не совсем то же, что служение национализму, но близко к тому. Служение мессианизму, конечно. Я, во всяком случае, обращаюсь к своему литовскому, виленскому, опыту - у меня были такие учительницы, мелкие дворянки из провинции, специализировавшиеся в польской литературе, то есть обучавшие Мицкевичу, Словацкому, польскому патриотизму. Это огромный вопрос: каким образом воспринимать все это наследие, чтобы оно не приводило исключительно к идеологическому воспитанию патриотизма старого типа? Это настолько против течения XXI века! Ведь мы же не скажем, что хорватский, боснийский или сербский патриотизм - наш идеал будущего. Следовательно, нужна какая-то новая оценка, новое приближение к этой литературе. Nota bene, очень интересное явление, которое, с моей точки зрения, тоже относится к истории современной интеллигенции, - университетская полонистика, на 90% женская. Можно сказать, что подобно тому, как вышеупомянутые учительницы были в XIX веке глашатаями патриотизма, сегодня совершается некая колоссальная феминизация культуры польской интеллигенции. Потому что роль школьной полонистики несомненно огромна, я убедился в этом на собственной шкуре. Правда, я боролся с ней, за что и получал плохие отметки с припиской "телеграфный стиль".

Поскольку тема нашего "круглого стола" - "Интеллигенция перед лицом прошлого и будущего", я обращаю ваше внимание на эту проблему борьбы интеллигенции с прошлым. Восприятие некоторых писателей играет сегодня огромную, ключевую роль. Не знаю, многое ли воспримут дети, которых ведут смотреть "Пана Тадеуша". Или, например, восприятие таких писателей, как Гомбрович. Очень интересно, что видят в Гомбровиче: видят ли одну только иронию, считают ли его весельчаком, который показал язык всем патриотическим ценностям, или же читатель проникает глубже?

Я касаюсь этих вопросов лишь слегка. В последнее время я редактировал новое издание своей книги о Станиславе Бжозовском. Сегодня необыкновенно важно осмыслить всю философию Бжозовского.

Мне хотелось бы добавить к сказанному еще кое-что. Само слово "интеллигенция" появилось в середине XIX века на территории Германии, Польши и России. А теперь я спрашиваю: что произошло в России вследствие революции? Насколько отличается сегодняшнее положение польской интеллигенции от положения интеллигенции русской, если она там вообще выжила? Несмотря на то, что масса людей получает в России образование, задачи, которые ставила перед собой русская интеллигенция в XIX веке, оказались полностью забыты. Быть может, то, что произошло в Польше в 70-80-е годы, есть повторение роли интеллигенции в XIX веке. Сегодня, захоти мы обратиться, например, к русской интеллигенции, мало с кем можно вести разговор, так как эту интеллигенцию, можно сказать, поглотил государственный институционализм. Этот вопрос я оставляю без ответа.

Богдан Осадчук: Когда "внутренняя империя", бывший довоенный СССР, увеличилась после второй мировой войны за счет "империи внешней", стран-сателлитов, - изменилась система международных отношений. Возникли новые правила игры, место прежнего равнодушия и отмежевания от Востока заняли трансформирующиеся элементы сотрудничества и конкуренции.

Украина выиграла на этом лишь частично - в том, что касалось реализации стремлений к территориальному объединению своих этнических земель, получения псевдосуверенного статуса в форме членства в ООН. Но духовные различия - следствие разных судеб в межвоенный период - сохранились в виде двух отличных типов умонастроения и скрытых или явных установок. Вследствие совершившихся перемен в международных отношениях и растущей конкуренции между создающейся евро-атлантической коалицией и сталинско-советской формацией, интеллигенция стала как инструментом, так и участницей игры, особенно начиная с необъявленной, но разгоревшейся "холодной войны", впервые в истории не признавшей границ и цензурных запретов благодаря развитию техники связи.

Для Украины Польша в этой области сыграла необычайно важную роль. Она была и остается школой интеллектуального сопротивления, свободы мысли, мировоззренческого плюрализма. Не случайно молодые, да и пожилые украинцы в период "Солидарности" начали стихийно учить польский. Впрочем, благодаря этому духу свободы украинцы стали забывать прежние негативные стереотипы "ляха" и "белополяка".

Проф. Мариан Харасимюк: Что предстоит сегодня сделать интеллигенции в Польше? Перед ней стоят огромные задачи. В результате разного рода политических и экономических водоворотов мы оказались свидетелями страшной дезориентации общества относительно иерархии ценностей общественной жизни. И здесь я вижу огромное поле деятельности для интеллигенции. Интеллигенция должна указать обществу, что представляет сегодня ценность и в каком направлении нам следует двигаться. Эту руководящую роль, с моей точки зрения, должны взять на себя университеты как центры формирования культуры, как место работы значительной части интеллигенции. Думаю, что в ближайшие годы мы можем ожидать появления таких тенденций - смещения центров формирования культуры в университеты, так как на протяжении последнего десятилетия университетам все-таки удалось сохранить некоторый авторитет, в то время как почти все другие авторитеты оказались разрушены, а ведь сегодня мы так нуждаемся в них. Университеты аполитичны, в последние годы они пережили весьма отчетливую эволюцию к аполитичности - и в этом можно усмотреть определенную их легитимизацию. Они существуют вне власти, которую, будь она левой или правой, оценивают очень по-разному, но, как правило, негативно. Общество же нуждается в чем-то позитивном: оно не может функционировать на основе одного лишь отрицания. Думаю, что университеты должны, готовы и могут выполнять именно такую функцию формирования культуры, выработки определенных направлений мысли и определенных направлений деятельности для всего общества.

Проф. Вожена Пухальская: Мне бы хотелось сказать о том, как я понимаю термин "интеллигенция". Потому что речь все время идет о гуманитарной интеллигенции, то есть писателях, художниках, композиторах. Мне кажется, что это глубокое недоразумение. Я сама физик, работаю в среде физиков, биологов, математиков. И это люди абсолютно творческие! То, что писатели или художники не разбираются в математике, не означает, что математики не играют необычайно важной роли в жизни нашего народа. Быть может, и хорошо, что в будущем слово "интеллигенция" исчезнет, но, пока оно существует, хотелось бы обратить внимание, что такие люди, как Грошковский или другие крупные физики и математики, тоже играют чрезвычайно важную роль в польской интеллектуальной жизни.

Анджей Наков: Мне бы хотелось обратить ваше внимание на то, что польская культура, пережившая эту систему и вторжение коммунистической идеологии, выжила благодаря эмиграции, благодаря парижской Культуре, чего лишена была Россия. В России было уничтожено несколько поколений. Русская эмиграция на Западе, когда после первой мировой войны она стала таковой, уже находилась в состоянии конфликта с новым российским поколением, которое является предметом моих исследований, - поколением так называемого интеллектуального, художественного, музыкального авангарда. Когда это поколение 10-х годов выступило со своей темой, оно уже противостояло предыдущему. А это предыдущее поколение эмигрировало. Таким образом, культура, которая должна была развиваться дальше, подверглась нападению двух врагов. Я всегда говорил своим западным друзьям, что коммунистический строй падет в Польше, Чехии, Венгрии в тот момент, когда из этих стран уйдет советская армия.

Мне кажется, что проблема поколений и преемственности исключительно важна. Хотелось бы подчеркнуть, что польская культура, культура XX века, и русская культура, которая, надеюсь, не умрет, очень многим обязаны Ежи Гедройцу. Почему? Потому что его представление о европейской культуре было открыто по отношению к России, он не был настроен националистически, у него отсутствовала какая бы то ни было фобия по отношению к славянской или русской культуре. Это, собственно, единственная позиция, приемлемая сегодня для мира и Европы.

Альгис Каледа: Я хочу вспомнить и подчеркнуть огромную роль Культуры и ее круга. Я бы определил ее роль, ее миссию как профилактическую. Вся политика Культуры развивалась с опережением как минимум на двадцать лет. Я цитирую слова Ежи Гедройца, сказанные в 1975 году: "Важнейшей задачей мне представляется нормализация не только польско-российских и польско-украинских отношений, но и взаимоотношений этих народов между собой... нормализация отношений между этими народами". Это - взгляд из Парижа, из Мезон-Лаффита. Это влияние Культуры, идей ее круга мы действительно в очень большой степени наблюдаем в среде интеллектуальной элиты Литвы. Леопольд Унгер вспоминал о встрече с Ландсбергисом. Ландсбергис много лет читал Культуру, и эти идеи были ему очень близки. Можно добавить множество имен литовских мыслителей, политиков, деятелей, которые в те давние времена разными путями получали доступ к Культуре - например, через литовскую эмиграцию. Круги литовской и польской эмиграции в США очень близки и тесно сотрудничают. Литовская группировка "Свет понимания", как мне кажется, - явление аналогичное парижской Культуре. Идеи международной солидарности, международной политики, проводившиеся Культурой, формируют сегодняшнюю национальную ситуацию в Литве и меняют всю систему взглядов и образ мыслей. Произошел переход от антагонистического восприятия "свой-чужой" к восприятию "свой-другой". Это уже не "чужой", но "другой". Другой человек, который ценен как таковой именно потому, что он другой.

То же касается культуры. Культура, особенно культура порубежья - я имею в виду и Гданьск, и Вроцлав, и Вильнюс, и Львов, и многие города Франции или Германии, - носит характер палимпсеста, это наложение разных слоев. И только варвары или люди неинтеллигентные не понимают этого и стремятся разрушить эту естественную историческую систему.

Новая Польша, #10 (13), 2000 г.