Будучи людьми сознательными, писатели обычно чувствуют себя обязанными слегка принизить свои достоинства, прежде чем предлагать публике инструкцию о том, как читать книги, признавая эту затею дерзкой. Подобная скромность может быть напускной. В такой ситуации от писателя не требуется быть скромным, он должен лишь польстить самолюбию читателя, подчеркнув свою незначительность.

К примеру, неизменно тактичная Вирджиния Вулф начинает свой текст "Как читать книги?" с такого замечания: "Единственный совет... который один человек может дать другому по поводу чтения, - это не слушать никаких советов". Что позволяет ей далее по тексту в явной форме давать читателю советы, включая и такой: "Никогда не диктуйте автору свою волю. Попробуйте стать им". Монтень в начале своего вызывающе оригинального манифеста "О книгах" (оригинального с точки зрения классических канонов его времени) сразу спешит извиниться: "Конечно, мне часто случается говорить о таких вещах, которые больше пристало обсуждать мастерам своего дела". Дэвид Денби очерняет свои "Великие книги" (где по ходу действия 48-летний автор возвращается в колледж, чтобы поучиться читать классиков, а после принимается учить этому нас) таким вот скромным признанием своего невежества: "У меня была информация, а не знания; мнения, а не принципы; инстинкты, а не убеждения".

Однако с недавнего времени авторы книг о том, как читать книги, стали обходиться без предварительного заискивания перед читателем. Может быть, потому, что среди них все больше попадается известных профессоров, которые меньше зависят от благосклонности читателя, чем простые писатели. Возможно также, что постоянное вращение в среде напыщенных ученых и благоговейно трепещущих старшекурсников укрепляет этих профессоров в мысли о превосходстве своих интеллектуальных познаний и о некомпетентности всех остальных. Мы наблюдаем кончину культуры письма, заявляют они; а раз такое дело, то ради чего тратить слова на извинения? В книге "Как читать и почему" (опубликованной в 2000 г.) у Гарольда Блума прорываются нотки апокалиптического помешательства. Он сокрушается по поводу настоящего, подобно библейскому пророку, предсказывающему неминуемую гибель Израиля: "На смену детству, проведенному у телевизора, приходит отрочество с компьютером, и университетский студент уже вряд ли способен осмыслить тот факт, что нам придется уйти из этого мира, так же как мы в него пришли; зрелость - это все". (Блум отсылает к мудрому изречению о примирении со смертью из заключительной части "Короля Лира".) "Чтение перестает существовать как факт, и вместе с ним во многом разрушается личность. И стенания тут не помогут".

Для меня самое поразительное в профессорских книгах о том, как читать книги, - то, что без них спокойно можно обойтись: стенания авторов быстро надоедают, хотя порой основания для стенаний и имеются. Если обычный читатель знает достаточно для того, чтобы понять: ему нужно купить книгу о том, как читать книги, - то почему он в своем стремлении к знанию должен наталкиваться на разглагольствования о мещанстве? К тому же литературоведение как раз и учит нас читать, и лучше всего литературоведам удается поучать тогда, когда поучительность их трудов не слишком очевидна. По крайней мере, так мне казалось.

Но я была неправа. На днях я все-таки заставила себя прочесть книгу Блума и труд его предшественника Роберта Олтера с удручающим названием "Прелести чтения в век идеологии" (1989) и обнаружила, что они вовсе не так удручающи. Да нет, они меня даже радуют, особенно когда Блум и Олтер перестают делиться своими мрачными предчувствиями и углубляются в тему чтения. Этим двум маститым литературоведам неплохо было бы объединиться и сделать телевизионное шоу. Нам было бы весьма полезно посмотреть, как эти две взаимодополняющие противоположности возьмутся за дело. Нам бы сразу напомнили: что бы там ни говорили эти двое, абсолютного рецепта чтения не существует. Можно лишь освоить базовые навыки - дальнейшее зависит от личного вкуса.

Олтер, один из известнейших ныне живущих исследователей Библии, - разборчивый и придирчивый читатель. Блум, литературовед энциклопедического размаха, известный своим определением литературы как борьбы между сильнейшими и слабейшими поэтами, - читатель дерзкий и небрежный. Олтер пытается оттачивать наше понимание приемов повествования и поэтического творчества и посвящает отдельные главы стилю, аллюзиям, структуре и т.п. Блум же старается пробудить в читателе чуть ли не религиозное осмысление способности литературы освобождать дух и первым делом обращает внимание на такие вещи, как писательская мощь, жизненность персонажа и необходимость наличия высокого вкуса у литературоведа. Блум требует, чтобы мы развивали в себе способность удивляться чуду; голос его дрожит, когда он читает стихи, и мы чувствуем, как глаза его наполняются слезами. Олтер просит нас быть внимательными; он более спокоен и рассудителен, но не менее настойчив. И тот, и другой в плане толкований необычайно великодушны. И тот, и другой способны с трепетом наблюдать, как мастер делает свое дело, с единственным намерением: показать нам, что значит делать дело хорошо.

В сущности, вот каково неоспоримое преимущество жанра книг о том, как читать книги: он не требует от литературоведа никаких тезисов - по крайней мере, в явной форме. Позвольте критикам выуживать из текста скрытые смыслы и хвалить или осуждать культурные воззрения автора. Простому читателю нужно лишь понаблюдать за толкователем в действии и решить, пробуждает ли у него его труд потребность в большем. Олтер становится наиболее убедительным, когда приводит примеры из древнееврейской Библии. Его видение Давида, трагической фигуры царя, чей горячо любимый сын возглавил восстание против него, - шекспировское по своей глубине и пронзительности. Блум, исписавший тысячи страниц об этом драматурге, до сих пор умудряется поражать нас - и заинтересовывать - размахом, с которым доказывает величие Шекспира.

Чтение как процесс всегда связано с уединением и никогда - с одиночеством. Мы можем пригласить собеседника и приобщить его к своему сокровенному пониманию книги, но испытываем отвращение к толпе. Критики, отстаивающие разные серьезные идеи, часто пытаются нам внушить, что здравомыслящие люди читают так или эдак. Авторы книг о том, как читать книги, больше уважают читателя. (Во всяком случае, лучшие из них. А если нет, если они упорно продолжают повышать на нас голос, мы вольны немедленно захлопнуть книгу.) Они позволяют нам заглядывать через плечо, но не навязывают свое мнение. Никому еще не удавалось развить страсть к чтению, учась втискивать литературу в некие категории. Литература стоит того, чтобы тратить на нее время, и она никогда не будет вписываться в рамки, в которые пытаются ее впихнуть. Вот что, к примеру, говорит Вулф: "Разве не бывает у нас дел, которыми мы занимаемся, потому что они хороши сами по себе, и ради конечного удовольствия? И разве чтение - не одно из таких дел?" Безусловно, да - даже если (на что намекает Вулф зловещим прилагательным "конечное") крайний солипсизм чтения способен, с чуть ли не ужасающей логикой, затмить все остальное.

The New York Times, 27 января 2002 г.

---

Концертная публика любит читать на лицах исполнителей знаки эмоционального сопереживания действу. Так что же, прикажете музыкантам притворяться? Сьюзен Тоумс. Главное - исполнение, а не улыбка. The Guardian.

Много времени прошло с тех пор, как кинозрители впервые зачарованно смотрели "Триумф воли" и "Олимпию", но гений Лени Рифеншталь по-прежнему занимает умы и лишает покоя. Уильям Кук. Темная сторона. New Statesman.

Олимпийские игры - это торжество соперничества, ловкости и жесткости. Не для того их придумали, чтобы объединять людей в дружеское и сплоченное сообщество. Дэвид Брук. Олимпийский фарс. The Daily Standard.

"Америка, - считает Норман Мейлер, - влюблена в себя почти до неприличия". Знаменитый писатель все тот же: ему не терпится дать кому-нибудь в глаз и ввязаться в драку. Интервью Нормана Мейлера. arts.telegraph.co.uk.

Если вам выпало сражаться с неизлечимой болезнью, говорит Сьюзен Зонтаг, вы становитесь глубже и сильнее: "Это называется жить". Та, что не боится рисковать. The Guardian.

Устали от "Колец"? В малых дозах стиль Толкиена непреходяще величествен, прост и даже красноречив. В больших количествах он приедается. Толкиен словно пишет на мертвом языке. Ричард Дженкинс. The New Republic.