В зале их было не меньше тысячи, и все бородатые. Они напоминали талибов, то есть эта ассоциация возникает у меня сегодня, тридцать лет спустя, сегодня, когда после атаки террористов на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке всякий телезритель знает, как выглядят талибы. Хотя это были германцы, а не афганцы, лица их были по-афгански густо заросшими, ибо такова была тогда молодежная мода, а всем им было по двадцать лет. Тем же самым немцам теперь около пятидесяти, и наверняка они уже облысели. А в глазах под нависшими бровями у них светилась та же мрачная ярость, что сегодня у талибов.

*

Я приехал в Дюссельдорф на встречу драматургов со студентами. Драматургов было трое, перечислю по возрасту и значительности: Эжен Ионеско, я и молодой баварец по фамилии Бауэр. Мы прибыли, нас посадили за стол президиума: Ионеско в середине, слева - Бауэр, справа - я, на просцениум поставили микрофон, а за рампой бушевали они, их молодость и страстные идеи. Ведь это было десятилетие "бури и натиска". Всяческие "красные бригады" не в одной только Германии выстрелом в затылок ликвидировали капитанов крупной индустрии, политики и финансов; заодно доставалось и не таким крупным псам, пресмыкающимся и земноводным империализма-фашизма-капитализма. Революцию не делают в перчатках, как говорил Ленин. Так что если среди жертв анонимных бомб в поездах, ресторанах, музеях, супермаркетах оказывался какой-нибудь не особенный лакей буржуазии, то его списывали в издержки революции, и никаких сантиментов он не заслуживал. Да и вообще личности были не в счет - речь шла о благе всего человечества. Те немногие, кто от имени масс лично убивал кровопийц, даже самих себя считали не личностями, а орудиями, избранными Духом Истории, - все же остальные были только тестом в квашне, которую сей могучий Дух месил согласно неизбежным законам исторического и диалектического материализма. Выпечка должна была произойти на втором этапе, когда тесто как следует взойдет. Это была теория, произвольная в своих посылках, и лишь после ее осуществления обнаруживалось, насколько преступная и ошибочная. А в процессе - все-таки по-своему благородная и в деталях внушительно цельная, логичная и рациональная. И, следовательно, вся масса интеллигентов, в том числе, по определению, студентов, восхищалась террористами, а чем меньше у них было смелости подражать террористам, то есть убивать собственноручно, тем усердней они демонстрировали, что стоят на их стороне или, по крайней мере, придерживаются тех же мнений.

*

Ионеско был объявлен первым, что, наверное, польстило его тщеславию, но и принесло ему погибель, а мне - спасение, о чем нам немного погодя предстояло узнать.

Ионеско было уже за шестьдесят. Классик, творец эпохи, но эпоха-то как раз менялась. Сюрреализм, который Ионеско ввел в театр, перестал быть новинкой, стал достоянием телевидения и реклам, обыденным явлением и уже никого не пленял. А театр стал "ангажированным", "разоблачительным", обвиняющим и поучающим, односторонне идеологическим. Одновременно менялся и сам Ионеско. Он больше не писал лаконичных и беззаботных шедевров, как в пятидесятые годы, - то ли они ему надоели, то ли он хотел угнаться за новым театром хотя бы формально. Теперь он писал пьесы длинные и кропотливые, морализаторские, философствующие, а в итоге - никакие, поскольку не было в них ни прежней искры Божьей, ни марксистского пламени. Ионеско, правый анархист, никогда не скрывал своей неприязни и отвращения ко всякой левизне и страха перед ней. Более того, публикуя в 1968 году "Journal en miettes" ("Осколки дневника"), он признался в своей непримиримой ненависти ко всему левому. Ионеско был неизлечимым метафизическим пессимистом. Те, кто был знаком с ним лично, знали о его депрессиях, маниакальном страхе смерти и прогрессирующем алкоголизме.

"Какая польза рабочему классу от твоего творчества?" - таков был их первый вопрос. Согласно революционному этикету, на "ты" они обращались ко всем, а стало быть, и к нему. Ионеско, все еще не понимая, что попал в западню, начал им что-то толковать про роль искусства, которое, хотя оно, конечно, менее важно, чем политика, все же помогает простым людям, разнообразя их жизнь. И мне вспомнилась польская песенка начала пятидесятых (слова и музыка - по заказу соцреалистического министерства культуры и искусства) о том, как "голубые трамваи звенят и снуют", а "рабочие после работы поют". Но их это не удовлетворило. Меня тоже. Тем временем наш коллега Бауэр налил себе первый стакан виски. Бутылку, уже изрядно початую, он принес с собой.

*

Это был допрос. Ионеско повезло в одном: следователей было около тысячи, и каждый хотел превзойти коллег в служебном рвении. Поэтому они мешали друг другу и слушали не столько обвиняемого, сколько самих себя, и каждый бдительно следил, оценили ли другие его революционную эрудицию. Я-то ее оценил, будучи знаком с речами Жданова (в польском переводе) и Сокорского¹ (в польском оригинале). Почему Ионеско согласился на эту встречу? Не знаю и не хочу рисковать, выдвигая гипотезы. Могу лишь сказать, какие чувства он во мне тогда вызывал: жалость, сострадание и, увы, легкое презрение. Этот человек был старше меня на целое поколение, он был моим учителем, я уважал его, я им восхищался. И вот он унижен и сам себя унижает. А мне приходилось смотреть на его лицо вечно печального клоуна, но теперь - клоуна в ужасе, потное, придавленное обычным человеческим страхом. Чего он боялся и что ему было терять? Не мне судить его. Да у меня уже и не было времени ждать, пока с ним покончат и примутся за меня, - я предпочел подготовиться. Как себя повести, как из этого выпутаться? И тут мне на помощь пришел опыт - правда, чужой, переданный мне бывшими узниками Лубянки, теми, кто выжил, хотя их допрашивало НКВД. Как показывает их опыт, самая горькая судьба, самые суровые приговоры ожидали "попутчиков", то есть тех, кто "хотел как лучше", был согласен с партией, но допустил отдельные ошибки и потому рассчитывал на снисходительность. Таких на следствии терзали нещадно. А если кто сразу заявлял "я враг, я фашист" - того оставляли в покое: дело ясное, не о чем с ним разговаривать. Он быстро получал расстрел или лагерный срок - и с плеч долой. Так что, когда Ионеско вернулся в камеру, мой план уже созрел. Я предстал перед палачами и, услышав вопрос: "Зачем ты пишешь?" - сделал глубокий вдох, посчитал до десяти и сказал очень громко и отчетливо: "Ради денег".

Тишину, которая воцарилась, я приписал тому, что они опешили. Но взоры их были устремлены вовсе не на меня, как-никак героя этого спектакля, а куда-то мне за спину. Я обернулся следом за ними и увидел: в глубине сцены, задом ко мне и к талибам, стоял коллега Бауэр и отливал на стенку.

Перевод Андрея Базилевского
"Новая Польша", # 2, 2002

Примечания:

¹ Министр культуры ПНР. - Ред.