- В своем последнем сборнике стихов "Другое пространство" вы ищете язык, с помощью которого можно было бы описать считающуюся неприкосновенной сферу религиозной жизни. Меня поразило, что временами вы делаете это с точки зрения агностика.

- Это правда. Я пишу стихи той частью своего естества, которую я назвал бы атеистической. Поэтому надеюсь, что моя книга - и для верующих, и для неверующих. Впрочем, я не согласен с тем, чтобы меня причисляли к религиозным поэтам. Пожалуй, о.Ежи Шумик, написавший обо мне книгу, слегка перетянул одеяло на свою сторону... Главная тема моих стихов - это вопрос, откуда берется зло. На него нет ответа, но все же им стоит постоянно задаваться.

- Польское катoличество отталкивало вас тем, что использовало религию в качестве политического рупора,

- В католичестве меня всегда отталкивала его связь с национализмом, особенно в 30-е годы. В последние годы отвращение у меня вызывало благословение, освящение всевозможных мероприятий. Мне кажется, это какое-то вырождение религии. Конечно, религия связана с обрядностью, но сращения с политикой очень вредны.

- Ваши нелады с Богом наводят на мысль о романтиках.

- Я чувствую тесную связь с той эпохой. Как написано в моем "Трактате", в 1820 г. я "бывал" в Щорсах, где находилась самая большая в Литве библиотека и где молодой Мицкевич читал Якоба Беме.

- И после этого вы еще удивляетесь, что вас считают классиком?!

- В самом деле, я питаю явную склонность к классике, по крайней мере если говорить о языке. Я всегда считал, что лучше всех по-польски писали Красицкий и Трембецкий, ну и, конечно, Мицкевич. Я люблю нашу литературу с того момента, как ей удалось преодолеть сарматское барокко.

- О современной литературе вы выражаетесь прохладно: "Чем больше в ней артистизма, тем она скучнее".

- Я испытываю неприязнь ко многим вещам, появляющимся в литературе. В Польше существует странное уважение к т.н. артистизму. Заключается оно в том, что все скучное по неизвестным мне причинам считается художественно привлекательным. А все, что вообще невозможно понять, называют постмодернизмом. Поэтому сам себя я называю антимодернистским писателем. Однако в применении к последним десяти годам я стараюсь делать скидку: должно пройти некоторое время, прежде чем польские писатели сумеют отыскать в новой действительности свой собственный язык. Больше всего такого псевдоартистизма я вижу в польском театре. Меня раздражает и повсеместный эксгибиционизм искусства.

- Но ведь эксгибиционизм охватил всю культуру. Это подтверждают и программы типа reality show.

- Что ж, в этом же нет ничего нового! Человечество проходило это еще в древнем Риме, где устраивались зрелища копуляции на сцене или взаимного убийства гладиаторов. Скоро мы начнем показывать в прямом эфире, как убивают людей... Я думаю, что это величайший грех нашей цивилизации: секс и насилие легче всего доходят до людей неграмотных, которые перед ними беззащитны. Проф. Джордж Стайнер из Женевы даже предложил однажды... ввести цензуру, что, конечно же, не вызвало одобрения. Но это доказывает серьезность проблемы.

- Изменила ли Нобелевская премия жизнь профессора литературы в Беркли?

- Пожалуй, нет... Наверняка она изменила мое положение в Польше - меня, наконец, начали издавать. В Америке помимо лекций у меня было еще одно занятие: я ездил по стране с авторскими вечерами, на которых читал свои стихи. До Нобелевской премии я получил престижную в Америке литературную премию "Нейштадт", и мои акции повысились.

- Дело пошло!

- Еще как.

- Вам близко манихейское деление мира [на добро и зло]. Искусство рубежа веков тоже затосковало по нему.

- Я замечаю это прежде всего в кино - взять хотя бы "Простую историю" Дэвида Линча или знаменитый фильм "Властелин колец". Я читал Толкиена в 60-е годы в Беркли - тогда это был культовый автор моих студентов. А ведь его книга - это история борьбы Добра и Зла, очень ясно очерченная и нравственно аскетическая. Толкиен был консервативным римским католиком и не вставил в нее ни слова о сексе. И все-таки длинноволосые битники из Беркли, на каждом шагу кричавшие о сексуальной свободе, просто помешались на нем.

- Рядовой поляк думает: хорошо этому Милошу, он небось здорово устроился благодаря своей премии. А как все обстоит на самом деле?

- Всю жизнь у меня были проблемы с деньгами. Я зарабатывал по-разному - как чиновник, дипломат, наконец, как преподаватель. Хорошо платили - особенно после Нобелевской премии - за вечера поэзии. Нобелевская премия - это не такие уж огромные деньги. Я не сказал бы, что могу иметь все. Да я бы этого вовсе и не хотел.

Беседу вела Юстина Кобус
журнал "Новая Польша", # 4, 2002 г.