Первый документ в моих "досье" относится к сентябрю 1945 г., последний - к концу 1989-го. 44 года я был объектом внимания коммунистических спецслужб. Сначала - министерства общественной безопасности, затем - разных управлений МВД: II -разведывательного, III - по делам оппозиции и IV - по делам Церкви. Или по очереди, или одновременно. И на протяжении всех этих лет, вплоть до крушения системы в 1989 г., я был врагом первой категории.

Институт национальной памяти к настоящему времени располагает 15 погонными метрами - такова длина по корешкам папок, поставленных одна за другой, - дел с надписью "Бартошевский". Из этих запасов директор ИНП проф. Леон Керес передал мне пока что один метр. Десятки мест в ксерокопиях, в соответствии с требованиями закона, замазаны. Зачернены фамилии лиц, так или иначе проходивших в делах против меня, гебистов, которые вели эти дела, тех, кто на меня доносил, судей, выносивших мне приговор. Естественно, во многих случаях эти имена и так известны.

На доступ к досье, то есть к материалам слежки, провокаций и террора против тех, кого коммунистическая власть считала врагами, я смотрю как один из очевидцев и одновременно многочисленных жертв этой системы, притом как жертва отнюдь не исключительная. Многих лишили жизни - вот это особые жертвы. Другие от избиений или психического террора потеряли здоровье.

От многих жертв меня отличает, во-первых, то, что время коммунизма я прожил в неплохой физической и психической форме. Во-вторых, на протяжении всех этих лет я знал, что власти неустанно меня преследуют. Это сознание было небольшим, но надежным козырем в поединке с гонителями. Человек, представляющий себе опасность, ведет себя иначе, нежели тот, кто ничего такого не ожидает. В-третьих, я десятки лет профессионально занимался новейшей историей Польши. Это давало мне специфическую установку: я мог профессионально регистрировать факты, оценивать их и делать выводы. И это давало мне перевес над теми, кто вел за мной слежку. Помогало мне, конечно, и то, в какой среде я рос, помогали люди, которых посчастливилось встретить. Мы были воспитаны в привязанности к польскому государству - великой ценности, в ощущении общественных интересов, хотя и в отрыве от всякого кудахтанья об отечестве. Не припомню такого случая, чтобы в школьные годы я в разговоре с кем-то из одноклассников употребил слово "отечество". Он бы в ответ покрутил пальцем у виска. Об этом не говорили - отечество было очевидностью. Даром судьбы было то, что моими учителями в гимназии были такие священники, как Роман Архутовский или Юлиан Хрустицкий, а потом - тоже учителем, но уже не в школе - Ян Зея. Ибо они не только научили меня понимать, что в жизни ценно, но и помогли в том смысле, что в трудные минуты, когда надо было принять серьезное решение, достаточно было подумать: а что сделали бы в этих обстоятельствах они?

И, наконец, что важнее всего, у меня был опыт военных лет. Семь месяцев я пробыл в Освенциме, где только трезвое поведение давало хотя бы минимальный шанс выжить. Потом я пошел в подполье и знал, что, если попадусь немцам в руки, с меня шкуру сдерут. А единственным способом спасти эту шкуру было соблюдать все правила конспирации.

Во время войны я служил в довольно элитарном формировании - в отделе информации Бюро информации и пропаганды Главного штаба АК. Он занимался так называемой белой разведкой, то есть деятельностью, до сих недооцененной в разведывательной работе. Разумеется, в АК была и традиционная разведка - 2-й отдел Главного штаба; там работали профессионалы из довоенной "двойки". В противоположность им, мы собирали не военные, а политические сведения. Анализировали общественные настроения, взгляды отдельных подпольных группировок, как левых, так и правых, их отношение к АК и лондонскому командованию [Польскими вооруженными силами], фракционные расколы, публицистику подпольной печати и т.п.

Тогда я был основательно переобучен не только на предмет правил, действующих в подполье: меня научили находить толкование фактов и мыслить в политических и исторических категориях.

Более того, с зимы 1942/43 гг. я одновременно занимался в управлении внутренних дел Делегатуры правительства на родине [польского правительства в лондонском изгнании] другой специальной областью: вопросом об уничтожении евреев и терроре оккупантов против поляков. И по этим вопросам я прошел обучение, получая доступ к свидетельствам очевидцев и жертв. Таким образом, я хорошо знал и приемы, используемые на следствии, и как вести себя в лагере и тюрьме. Это мне пригодилось, когда подобные методы начала применять другая вражеская власть - так я относился к команде, представлявшей советские интересы в Польше. Меня не удивляло, что можно без оснований производить обыски, бить на следствии, использовать провокации. Не удивляло и то, что человек, случайно вошедший в подозрительную квартиру, может на многие месяцы попасть в тюрьму, и ему предъявят обвинения в чем угодно. Разумеется, одно дело - знать о чем-то, другое - самому испытать. Однако судьба захотела, чтобы я сам очень скоро стал объектом таких методов.

Был июнь 1945 года. Недавно, в конце февраля, я вернулся в Варшаву из Кракова, где пережил смену гитлеровской власти советской, а затем "народно-польской". В Кракове я работал в центральном печатном органе АК "Информационном бюллетене", возобновленном здесь после Варшавского восстания. Приехав в Варшаву, я начал работать в учрежденной в начале апреля Делегатуре вооруженных сил [лондонского правительства] на родине. Но петля начала сжиматься. В конце июня я попался в первый раз: пришел на ул. Мицкевича, 27, в один из больших корпусов в Жолибоже [район Варшавы], и попал в засаду. Там, как выражались, "колхозом" жили несколько семей, в том числе и я. Гебуха искала кого-то другого, и хотя несколько дней меня продержали, но мне удалось затуманить им мозги. Когда у меня спросили биографию, я сказал, что во время войны был в Варшаве. - А в АК не были? - Нет. - Почему? - Боялся. - Ну, так вы не патриот, а трус. - Наверное...

Меня отпустили. В сентябре пришли снова - теперь уже за мной. По счастью, я был тогда у отца в Лодзи и как раз возвращался оттуда, а какая-то женщина во дворе мне шепнула, что в подъезде, где я живу, что-то происходит. Я сделал поворот кругом. Они дожидались меня несколько дней, после чего конфисковали письменный стол, книжный шкаф, пианино (кстати, мебель была не моя, а хозяйки квартиры, у меня самого никакого имущества не было), а также столик, буфет, стол и вешалку. Нашли и тайник под кушеткой, а в нем - материалы, свидетельствующие о моей деятельности в АК как во время войны, так и в 1945 году. Там, в частности, была бумажка о присвоении мне очередного воинского звания и о награждении.

Протокол этого обыска от 5 сентября 1945 г - это и есть первый документ в моих досье.

В январе 1946 г. я начал работать в "Газете людовой", органе Польского стронництва людового [крестьянской партии]. В феврале вступил в ПСЛ. До сих пор у меня не было связей с крестьянским движением, но мой отец родился в крестьянской семье, а в ПСЛ у меня было много знакомых. Кроме того, я считал ПСЛ единственным местом, где можно попробовать делать что-то разумное для Польши, тем более что партия обладала массовой поддержкой. Народники из ПСЛ Витоса и Миколайчика ¹ стояли на демократических, антитоталитарных, но реалистических позициях - реализм всегда был характерной чертой польских крестьян. Они были противниками подпольной деятельности, зато сторонниками органического построения самоуправляющегося общества, приверженцами традиций идейной общественной деятельности, самообразования, народных университетов и т.п. Я знал, что встречу в ПСЛ людей, которые не хотят подчиняться марксистско-ленинской власти, присланной из Москвы. Эта партийная принадлежность не противоречила и моему католическому мировоззрению.

Однако, несмотря на то, что я был активистом легальной партии, которую возглавлял заместитель премьер-министра, 15 ноября 1946 г. я был арестован и просидел полтора года. Все это время для меня старались найти статью, которая не была бы связана с моей работой в ПСЛ - это им было не с руки, - но позволяла бы оставить меня за решеткой. Из этого ничего не вышло: я был политически настолько хорошо воспитан, что всегда воздерживался и не говорил ничего лишнего.

Тем не менее, как вытекает из переданных мне папок госбезопасности, власти интересовались именно моей партийной деятельностью. В досье лежат документы не только о моей деятельности в Главном штабе АК во время войны, но и о моей работе в "Газете людовой" и аппарате ПСЛ. Об этом спрашивали на допросах - нашлись все протоколы моих показаний того времени и протоколы различных показаний обо мне (эти последние сохранились не полностью: мне известно еще о нескольких людях, подвергшихся допросам).

Через полтора года дело прекратили, и в апреле 1948 г. я вышел на волю. Мне вручили только "справку об освобождении подследственного заключенного", так до конца и не предъявив обвинений в письменной форме и не дав никакого заключительного документа на чтение и подпись.

Из досье следует, что после освобождения госбезопасность продолжала слежку за мной. За этот период документов немного: лишь какие-то обрывочные наблюдения.

14 декабря 1949 г. я был опять арестован и на этот раз просидел пять лет. Документация за этот период в высшей степени обширна: документы относятся и к следствию, продолжавшемуся полтора года, и к отсидке в тюрьме, куда меня отправили за мнимый шпионаж.

Главным виновником моего несчастья был Адам Г. из Познанн, тогда студент-медик, который дал обширные ложные показания против меня. Вероятно, он рассчитывал, что его за это освободят. Мне отказали в очной ставке с ним, тем не менее я получил 8 лет тюрьмы "за шпионаж" главным образом на основе его показаний. В досье записаны его россказни - часть из них я уже знал, так как читал их во время судебного процесса.

Есть в досье и немало документов о заключенном Бартошевском. Некоторыми я горд. Вот, например, в одном из рапортов о беседах с заключенным Бартошевским опер отмечает:

"Бартошевский живо интересуется Х корпусом [корпус в Мокотовской тюрьме госбезопасности, где держали подследственных по политическим делам. - К.Б.] и методах обращения, принятых в этом корпусе. Это свидетельствует о том, что хотя замеченного он никогда не записывает, но живет с мыслью, что, как только изменятся условия, ему будет о чем писать". Или донос из камеры от 17 марта 1953 г., вскоре после смерти Сталина: "Бартошевский с ненавистью выражается о сотрудниках аппарата госбезопасности, он ходячая энциклопедия многих дел, говорит о ряде людей, с которыми сидел. Подробно рассказывает о методах следствия, о том, что после публикации за границей книги о Х корпусе методы изменились, и т.п. Интересуется всеми событиями (...) в тюрьме (...). Недавно я слышал обрывок одного разговора, в котором вышеназванный размышлял о переменах советской политики после смерти И.В.Сталина и возможностях ускорения войны, в которой он видит свое спасение. В разговоре со мной Бартошевский сказал, что рассчитывает на помощь председателя окружного суда [фамилия зачернена. - К.Б.], которой он во время оккупации сделал немало добра и которая обещала жене Бартошевского, что поддержит ее заявление о помиловании. Как Бартошевский, так и [фамилия зачернена. - К.Б.] рассказывают об условиях во Вронках и Равиче как о чудовищном мучительстве, что там существуют истребительные отделения, где постоянно открывают окна, чтобы простудить людей. Информатор [фамилия зачернена. - К.Б]".

В тюрьмах - Мокотове, Равиче, Рацибоже - я находился до 16 августа 1954 г., и тут, спустя год с лишним после смерти Сталина и Берии, меня временно освободили от отбывания наказания по причине туберкулеза. Во время этой увольнительной адвокат добился пересмотра моего дела, и в результате 2 марта 1955 г. Судейская коллегия Верховного военного трибунала объявила меня осужденным несправедливо. Коллегия констатировала, что против меня нельзя выдвинуть никакого обвинения, отменила приговоры обеих инстанций и сняла с меня судимость. Теоретически я имел право говорить, что судимости не имею. Тем не менее, как вытекает из досье, госбезопасность продолжала относиться ко мне как к виновному по всем выдвинутым во время следствия обвинениям: контакты с подпольем, с ВиНом ², деятельность в ПСЛ. Этим они обосновывали необходимость дальнейшей слежки и гонений.

Уже 12 сентября 1955 г., то есть всего лишь через пять месяцев после моей официальной реабилитации, 2-й отдел III управления министерства общественной безопасности (управления, осуществлявшего надзор и слежку за оппозицией) постановил, о чем свидетельствует находящийся в досье документ, об открытии на меня "учетно-наблюдательного" дела.

С 1955 г. различные управления МОБ, а затем МВД (II, III и IV) систематически занимаются моей персоной. По очереди, но чаще параллельно. Однако всегда с использованием полного набора средств: постоянной перлюстрации писем, прослушивания телефона, установки подслушивающих устройств в квартирах, где я жил, вербовки секретных сотрудников в моем окружении, в частности среди прислуги. Они пытались завербовать по очереди двух домработниц, но те оказались хитрее: обе просто ушли от меня. Простые девушки, и неполной средней школы не кончили, а оказались благородней и умней многих интеллигентов, которые сдались и стали доносить.

Слежка в это время касалась разных сторон моей деятельности. То за мной следили как за бывшим членом ПСЛ, то как за бывшим аковцем, который теперь пописывает исторические тексты о Польском подпольном государстве и движении за независимость, особенно в "Тыгоднике повшехном". А то как за личностью, поддерживающей контакты с польской политэмиграцией, с давними коллегами, начальниками и подчиненными времен подполья: многие из них тогда еще были живы и находились главным образом в Лондоне и США. Иногда слежка касалась и моей деятельности в католических кругах. Сотрудничество с "Тыгодником повшехным" я начал летом 1957 года. И что самое смешное: гебуха сочла меня самым крайним в редакции, радикализующим весь круг. Поэтому слежка была особенно интенсивной. К этому прибавились мои связи с клубами католической интеллигенции [КИК] в нескольких городах.

Моя работа в "Тыгоднике" и связи с КИК совпали с началом сбора документации по польско-еврейским отношениям во время оккупации. Это опять-таки обратило на меня внимание гебистов, занимавшихся слежкой за посольством Израиля. С 1961 г. в досье встречаются обширные рапорты обо мне в роли агента мирового сионизма и Тель-Авива. Лежат многочисленные фотографии, на которых видно, как я вхожу в посольство. Есть сообщения с приемов у посла и целые страницы стенограмм моих разговоров с послом Авигдором Даганом, писателем и публицистом родом из Чехии, бывшим секретарем Яна Масарика в лондонской эмиграции, - он и по сей день живет в Иерусалиме. Источником была установленная в посольстве подслушка. Ничего преступного из подслушанных разговоров не вытекало.

В конце 1966 г. госбезопасность начала подозревать, что я один из тех, кто поставляет сведения из Польши на радио "Свободная Европа". Я изучил досье на эту тему и с горьким удовлетворением могу сказать, что основания для этой гипотезы дала им не моя неосторожность.

Еще в Мокотовской тюрьме я подружился с адвокатом Витольдом Лисом-Ольшевским. Он был родом из Львова, сидел тоже за политику, мы пробыли с ним много месяцев в одной камере, вместе работали в тюремной типографии. Выйдя из тюрьмы, он вернулся в адвокатуру, в частности был, что требовало немалой отваги, защитником на многих политических и скрыто-политических процессах - например, защищал свидетелей Иеговы, которых тогда сажали за отказ от военной службы. Я к нему относился с полным доверием. Мы с ним принимали меры предосторожности, не разговаривали там, где могла стоять подслушка, - только на улице или в заведениях, где близко от нас никто не сидел.

Однако теперь - из этих досье - выясняется, что в близкое окружение покойного Витольда был внедрен сексот. Он и доносил о том, что говорил обо мне Лис-Ольшевский. А тот рассказывал, что я такой человек, через которого он все может устроить и которому доверяет безгранично. Ручался, что если он мне сообщит о том или ином деле, то можно быть уверенным, что оно найдет надлежащий отголосок. И складывалось так, что речь шла как раз о делах, о которых недавно вещала "Свободная Европа", и госбезопасность это сопоставила. Аналитики МВД несколько месяцев изучали даты моих встреч с Ольшевским, информацию от сексота об интересах адвоката на данный момент, дела, которые он вел, и передачи "Свободной Европы". Сопоставив все это, они пришли к выводу, что сведения в Мюнхен идут через меня. Разумеется, на Ольшевского эта история не кладет никакого пятна. В досье нет фамилии сексота - можно только вывести, что это был интеллигент, к которому Лис относился с доверием. Но адвоката уже нет в живых, и опознать этого Иуду, вероятно, не удастся...

Со "Свободной Европой" я начал сотрудничать в ноябре 1963 года. Об этом знали только три человека: директор польской редакции Ян Новак-Езеранский, его заместитель, мой друг Тадеуш Женчиковский и капеллан радиостанции о.Тадеуш Киршке. И больше ни одна душа. Не знали об этом и друзья из "Тыгодника повшехного".

Интересно, что ни в моих досье, ни в досье, которые ИНП предоставил Новаку, нет никаких следов попыток ГБ проверить мои контакты с радио через своих мюнхенских агентов. А ведь если они вели расследование на предмет моих контактов с радио, то, должно быть, и это делали.

1 октября 1970 г. в мою варшавскую квартиру вошли 18 гебистов и перетрясали ее 27 часов.

Теперь передо мной документы этого дела. Несколько сот листов. Они показывают, как запускали дело, какой ему дали ход, кто какие давал показания, что госбезопасность действительно знала и какую диверсионную операцию с использованием фальшивок проводила. Имеются директивы о том, как ссорить между собой замешанных в дело лиц и как подмачивать мою репутацию в общественном мнении

Из досье вытекает, что "врагом #1" был я, а не те, кто был арестован по делу. Еще смешнее: одно из управлений МВД, ведя за мной слежку, дало мне кличку "Сатана".

Меня не посадили, так как это им было невыгодно: я был членом редакции "Тыгодника повшехного" и членом правления, а затем генеральным секретарем Польского ПЕН-клуба. Но идея такая у них появлялась. Есть следы внутренней партийно-гебешной переписки: некоторые управления МВД жаждут меня арестовать, но партия колеблется. В конце концов было принято решение: не сажать, но скомпрометировать. Пошли в ход фальшивки, что я-де раскололся и покаялся. Запустили также слухи о якобы существующих острых конфликтах между мной и другими людьми. Посылали анонимки, вызывали людей на беседы, намекая им, что я пошел на сотрудничество.

Теперь у меня есть протоколы этой операции. Я располагаю также некоторыми показаниями, данными по делу - как моими, так и теми, которые дали арестованные: доцент С.С. и две женщины с университетскими дипломами, - Э.Д. и Д.Б. Фамилий называть не буду: двое из них живы - они знают, о ком идет речь. Следствие пустило в ход коварные, но старые методы: использовали различия в том, что арестованные говорили, знали, в их настроениях и психическом состоянии. Старались создать впечатление, которое пытается вызвать любой следователь: власть и так все знает - уж лучше признаться. Оперировали обрывками сведений, материалов, доносов.

В моих показаниях нет ни слова, которое можно было бы использовать против кого бы то ни было. Двое из арестованных говорили. К счастью, С.С. и Э.Д. (ныне уже покойная) знали о моих фактических связях со "Свободной Европой" всего ничего: вроде бы, мол, какие-то контакты существуют.

Между тем до самого конца госбезопасности остались неизвестными те, кто действительно играл роль в передаче сведений в Мюнхен, - связные, те, кто занимался проверкой данных, и т.п. О них знал я один - и, к счастью, больше никто. Это были в основном иностранцы, реже поляки. Например, один раз эту важную роль исполнила Мария Страшевская, профессор польской филологии Варшавского университета (ныне на пенсии), которая во время войны была секретарем редакции "Информационного бюллетеня" АК.

В свою очередь одним из моих главных источников передаваемых в Мюнхен сведений о событиях в стране был Веслав Хшановский. Мы встречались в городе, чаще всего в кафе, в такое время, когда было мало народу. В наших разговорах никогда не раздавалось слово "радио". Я спрашивал: "Ну, что слышно, Весек, в адвокатуре?" Он рассказывал. Потом я только спрашивал, можно ли это рассказывать дальше. Он, конечно, догадывался, но признался мне в этом только в 90-е годы. Достаточно откровенно, хотя без точек над "i", разговаривал я и с адвокатами Казимежем Островским и Анджеем Розмарыновичем. Разумеется, передавал мне информацию и Ян Юзеф Липский, с 60-х вошедший в число моих ближайших друзей. Кроме того, я никогда не передавал на радио сведений о "Тыгоднике", потому что обнаружить их источник было бы нетрудно. Разве что если возникала необходимость что-то опровергнуть.

Материалы этого дела могут стать для всех предостережением. Разумеется, трудно себе представить, чтобы в Польше когда-либо снова воцарилась авторитарная система. Однако никогда нельзя исключить возможность, что та или иная власть захочет использовать против граждан незаконные методы.

Как С.С., так и Э.Д. сидели в камерах с наседками. В результате гебисты располагали - а теперь располагаю я - десятками страниц донесений о том, что они изо дня в день рассказывали в камере о своем деле, о себе и обо мне. В какой-то момент было сказано, что только в этом следствии набралось 7 томов, 900 страниц. Следует добавить, что С.С. был намного разумней и сдержанней, а Э.Д. - менее, хотя была юристом, вдобавок бывшим судьей, и ей следовало бы быть в курсе таких приемов.

Гебисты потом могли сколько угодно сравнивать все эти сведения, оценки, подозрения, предположения; в том, что сегодня читать приятно, лестны высказывания о том, что я наверняка не расколюсь и не скажу им всю правду. К сожалению, в деле есть также полная запись разговора доцента после его выхода из тюрьмы с одним заслуженным борцом за независимость: оба наперегонки высказывают подозрения в том, что я сотрудничаю с ГБ.

Интересно, кстати, что если первоначально с доцентом в камере сидел один человек, то потом к ним посадили третьего (значащегося в досье как С.Н.). И тот, что был наседкой, жаловался своему начальству, что третий сокамерник усложняет дело: доцент стал осторожнее и меньше рассказывает, потому что наседке он доверял, а третьему - не доверяет.

Можно себе представить, предметом какого интереса властей стала моя деятельность в демократической оппозиции 70-х: многочисленные контакты с КОРом [Комитетом защиты рабочих], письма протеста, лекции в рамках Товарищества научных курсов. Между тем материалы за этот период довольно скудны. Я не нашел ни слова о "Польском соглашении сторонников независимости". Но это была небольшая и фактически тайная организация. О моем участии в ней знали всего несколько человек.

Не много материалов и о моем секретарстве в ПЕН-клубе и преподавании в Люблинском католическом университете - есть только сведения о том, какие студенты ходят ко мне на занятия, и рекомендация вести за ними наблюдение, причем и по месту жительства, так как некоторые были не из Люблина. Гебуха собирала также копии доносов, которые один из священников-профессоров университета писал на меня Примасу Польши и ректору. Не знаю, откуда они их получали.

В целом же из документации IV управления МВД, которое должно было заниматься моими контактами с церковными кругами, мне передали жалкие остатки. Дела этого управления, по-видимому, действительно были в большой степени уничтожены. У меня есть только запись моих лекций у познанских доминиканцев, лекции в рамках Недели христианской культуры во Вроцлаве, дискуссии в Краковском КИК, а также сообщение сексота о том, что заместитель председателя Краковского КИК недоволен тем, что я подвергаю клуб опасности, и обещает, что этого больше не повторится.

Многие документы - это донесения филеров о том, как я отрывался от слежки. А я это делал внаглую. Машины у меня не было, и я чаще всего ходил пешком. А хожу я быстро. Иногда, когда мне долго наступали на пятки, я поворачивался, подходил к филеру и говорил:

"Простите, вы не знаете, который час?" Сколько он после этого мог дальше за мной идти? Есть многочисленные оперативные фотографии, снятые на улице. Есть упоминания о прослушивании телефона у меня дома - они записывали, в частности, мои разговоры с Киселем [Стефаном Киселевским], но, к сожалению, сами записи не сохранились. Подслушка была установлена не только у нас в квартире, но и в номерах 11 и 12 гостиницы "Харама" в Закопане, где мы обычно проводили отпуск.

Мало материалов и в досье 80-х гг., - есть лишь отдельные документы, связанные с интернированием. Есть, в частности, отказ отменить решение о моем интернировании, так как "нет позитивного прогноза на дальнейшее поведение по выходе из места изоляции".

Единственное исключение за этот период - материалы, связанные с моим пребыванием в Германии. Я там с 1983 г. преподавал в трех университетах. И вот что снова трудно объяснить: о моих предшествующих частых контактах с немцами - католическими иерархами или организациями типа "Pax Christi", "Maksimilian Kolbe-Werk", "Акцией знаков покаяния" и Центральным комитетом немецких католиков - сохранились лишь обрывки. Зато за 80-е - практически полностью. Могу выразиться анекдотически: под конец жизни я получил почти "полное собрание сочинений" Владислава Бартошевского, составленное разведкой и контрразведкой ПНР. Я получил, в частности, записанные на магнитофон и переведенные с немецкого на польский, все мои важнейшие публичные выступления во многих немецких городах на протяжении нескольких лет. К этому прибавлена профессиональная оценка аудитории, записи происходивших дискуссий. Все это записывали сотрудники или "секретные сотрудники" разведки МВД.

Важно отметить следующее: сейчас многие люди доброй воли в Польше считают, что деятельность разведки ПНР принципиально отличалась от деятельности госбезопасности и что тот, кто сотрудничал с разведкой, помогал государству. Оказывается, однако, что эта разведывательная деятельность состояла и в том, чтобы заниматься, к примеру, таким врагом государства, как Бартошевский (и ясно, что не мной одним, но наверняка и сотнями других). С этой целью десятки людей годами ездили за ним по Германии, записывали его открытые встречи с общественностью, писали оценки, переводили тексты и отправляли в Польшу. На этих документах стоят также многочисленные расписки людей в генеральских чинах и директорских должностях. Эти фамилии на моих копиях замазаны, но в некоторых случаях известно, о ком идет речь. Видно, что эту бессмысленную слежку одобряли высшие чиновники аппарата ПНР.

Рассказы Владислава Бартошевского выслушал и записал Кшиштоф Бурнетко "Тыгодник повшехный". 17 февраля 2002

Примечания:

¹ Винценты Витос (1874-1945) - крупнейший деятель крестьянского движения в Польше первой половины XX в., основатель и председатель крестьянской (народной, "людовой") партии Станислав Миколайчик (1901-1966) - ближайший соратник Витоса, с 1931 заместитель председателя партии, во время войны - в изгнании, заместитель премьер-министра, затем премьер-министр лондонского правительства; в 1944 в первые дни Варшавского восстания вел безуспешные переговоры со Сталиным о советской помощи восставшим; в 1945 вернулся в Польшу, возглавил ПСЛ, был заместителем премьер-министра ПНР. В 1947, после массовой фальсификации результатов парламентских выборов и развязанной против ПСЛ и ее сторонников (начатой еще до выборов) кампании устрашения и террора, бежал за границу. Зная это, можно заметить, что Бартошевский попал в тюрьму, когда ПСЛ еще готовилась к выборам, а вышел - когда се остатки начали превращаться в марионеточную партию, придаток коммунистической власти. - Пер.

² ВиН ("Вольность и незавилость" - "Свобода и независимость") - часть подразделений Армии Крайовой, которые не вышли из подполья и, некоторые, продолжали даже вооруженную борьбу - кое-где вплоть до 1950 года. - Пер.