Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Новости | Путешествия | Сумерки просвещения | Другие языки | экс-Пресс
/ Вне рубрик / Другие языки < Вы здесь
Унтер-офицерская вдова
Вместо ответа "клеветнику от России"

Дата публикации:  5 Марта 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Объемистая статья Станислава Куняева "Шляхта и мы", опубликованная в этом году на страницах возглавляемого им "Нашего современника", вызвала определенный резонанс. Трудно было не заметить столь внушительную по размеру (54 страницы) и столь далеко идущую в своих намерениях публикацию, автор которой явно задался целью заново переосмыслить всю историю польско-российских отношений. На этот текст уже обращали внимание польских читателей профессор Ежи Помяновский и автор этих строк на страницах газеты "Жечпосполита". В России значение выступления Куняева уже отмечалось, в частности, в статье Дмитрия Бабича и Валерия Мастерова "Клеветник от России" в "Московских новостях", где оно было названо "самым, наверное, антипольским памфлетом со времен Достоевского".

Действительно - накал ненависти к Польше, ко всем ее историческим традициям, ее политическим лидерам (за исключением коммунистов сталинской эпохи) в статье Куняева просто поражает. Однако московские журналисты отметили, что "все эти годы польские публицисты как будто провоцировали русских коллег на [подобный] ответ". Разгул русофобии в Варшаве должен был в конце концов откликнуться эхом во взрыве полонофобии в Москве.

Попробуем поразмыслить над этим фактом.

Современный символ польской русофобии для Куняева (и не только для него) - "вечные претензии" по поводу преступления в Катыни. Это-де обобщенное выражение той позиции, которую поляки (т.е. часть польских публицистов) занимают по отношению к России, - позиции невинной, жестоко пострадавшей жертвы. России в этой картине остается роль варвара-палача. Действительно, убийство польских офицеров - которое, разумеется, было преступлением советского государства, а не России или русского народа - широко воспринимается у нас в контексте чрезвычайно длинного перечня исторических претензий к нашему восточному соседу: с того момента, как Россия добилась над Польшей геостратегического преимущества, а затем и политического доминирования - то есть еще с XVIII века.

"Мы" сражаемся за независимость и целостность польского государства, начиная, по крайней мере, с образования Барской конфедерации (1768-1772), провозглашения Конституции 3 мая 1791 г., в ходе оборонительной войны в ее защиту с памятной резней левобережной Варшавы, устроенной солдатами Суворова (1792), затем во время восстания Костюшко (1794), ноябрьского восстания (1830-1831), январского восстания (1863-1864) и вплоть до покушений на царских сановников и генералов, совершенных боевиками Польской социалистической партии (ППС) Пилсудского во время революции 1905-1907 гг.

"Они", то есть русские власти, лишают нас независимости, жестоко подавляют очередные попытки вернуть ее, вешают польских заговорщиков и повстанцев, тысячами ссылают их в Сибирь, грабят польские культурные ценности. Затем разгорается война 1919-1920 гг. с большевистской Россией, грозящая возрожденной Польше и советизацией, и новым разделом во взаимодействии с Германией. Впоследствии подписывается известный пакт между Риббентропом и Молотовым с "ударом в спину", нанесенным Красной Армией Польше 17 сентября 1939 г., и начинается новая, охватывающая уже сотни тысяч поляков, депортация на русский Север, в Сибирь и Казахстан. За этим следует уже упоминавшаяся Катынь, а потом полякам силой навязывают новую власть, опирающуюся на "московские штыки" - те самые, что бездействовали в 1944 г., когда Красная Армия остановилась напевом берегу Вислы, ожидая, пока Гитлер выполнит "черную работу" - уничтожит цвет польской интеллигенции, участвовавшей в Варшавском восстании. И еще 45 лет, проведенных в политическом лагере, центром которого была Москва, а языком, сопровождавшим процессы укрепления политического господства, - русский язык.

Так вкратце выглядит наша историческая память, в контексте которой и функционируют сознательные и подсознательные ассоциации, связанные с Россией.

Существующий уже тринадцать лет новый политический порядок, при котором Польша больше не зависит от центра влияния в Москве, постепенно отодвигает в тень актуальность этих ассоциаций. С другой стороны, после целых десятилетий вынужденного молчания о подлинных обидах и ранах, которые оставили в памяти поляков "исторические встречи" с восточным соседом, прекращение зависимости от этого соседа привело к вполне естественной реакции: желанию напомнить об этих обидах и увековечить память их жертв.

Будем ли мы помнить о них вечно? "И Бог меня забудь, когда о том забуду" [пер. Б.Левика] - эта клятва записана пером Адама Мицкевича в III части "Дзядов", и в ней говорится о том, как ссылали поляков в Сибирь. Мы не можем не помнить, ибо лишь пока мы помним, мы составляем единое национальное целое. Но одновременно мы должны помнить и об обидах и ранах, нанесенных нами! Только так мы можем занимать свое собственное место среди иных народов и находить с ними взаимопонимание.

В последние годы вокруг этого последнего вопроса развернулась дискуссия, указавшая на конкретные случаи вины поляков по отношению к украинцам (акция "Висла"), немцам (депортации и преследования сразу после II Мировой войны) и прежде всего евреям (в межвоенный период и во время II Мировой войны). Символом вины поляков перед евреями стало Едвабне, местечко в Подлесье, где после вступления немцев в июле 1941 г. было уничтожено еврейское население при значительном участии в этом польских жителей. Значит, Польша, во всяком случае в лице своих официальных авторитетов: Сейма, президента, - готова посыпать голову пеплом, смиренно признавая свою вину по отношению к другим народам. А по отношению к России она последовательно придерживается роли благородной и героической жертвы. По отношению к России поляк - по-прежнему "кичливый лях".

Эту, одну из фундаментальных черт стереотипа поляка в русском сознании и рассматривает Куняев в своей статье, делая ее важным исходным пунктом всего своего рассуждения. Его можно свести к двум основным посылкам.

Во-первых, Польша в течение веков остается жалкой прислужницей Запада в его экспансии на восток Европы, на земли восточных славян, на Россию. На этом направлении она представляет собой авангард западного колониализма. Куняев использует здесь образ, непосредственно воздействующий на воображение своих читателей: Польша - это "спецназ" Европы, Европы кровавой колонизации и инквизиции. Доказательством этой роли Польши должны стать месяцы польской оккупации Кремля 390 лет назад, а также полные презрения и высокомерия по отношению к русским как к людям "низшей категории" строки из польских записок того времени. Подтверждением этой роли и этого отношения Польши к России должны затем послужить участие армии Варшавского княжества в походе Наполеона на Москву в 1812 г.; затем война Пилсудского с советской Россией в 1919-1920 гг.; планы совместной с Гитлером польской агрессии против Советского Союза во второй половине 1930-х, которые были сорваны благодаря предусмотрительному решению Сталина о заключении с Гитлером в августе 1939 г. "оборонительного пакта" (в этом вопросе Куняев идет по следам уже обсуждавшейся мною на этих страницах книги М.Мельтюхова [Советско-польские войны. Военно-политическое противостояние 1918-1939 гг. М., "Вече", 2001]. Последним, самым загадочным для историка доказательством оказывается у Куняева участие огромного числа "поляков-фашистов" (по его выражению) в гитлеровском нападении на Советский Союз, ибо целых 60280 таких "польских фашистов", в том числе пять генералов, попали в советский плен. (В связи с этим нельзя не задаться вопросом, что именно означает эта цифра и это определение: ни один историк до сих пор и слыхом не слыхивал о польских коллаборационистских формированиях, сражавшихся против Советского Союза плечом к плечу с Вермахтом или войсками СС в июне 1941 г. или впоследствии. С другой стороны, известно, что из находящихся в трагическом положении советских военнопленных немцам удалось создать насчитывающие несколько сот тысяч человек формирования Русской освободительной армии (РОА) и Русской народной освободительной армии (РОНА). Кстати, именно части ЮНА принимали участие в самых кровавых операциях против гражданского населения во время Варшавского восстания 1944 года. Но откуда же взялась вся эта польская армия, идущая вместе с Гитлером на Москву? И о каких пяти генералах идет речь? Я хотел бы обратиться к автору очерка "Шляхта и мы" с просьбой выяснить эту историческую загадку.) Куняев подытоживает свой список так: "Это был уже четвертый - после 1612,1812 и 1920 годов - поход поляков на наши земли". 1

Современным доказательством лакейского отношения поляков к извечно агрессивному Западу для Куняева служит тот факт, что именно перед Западом (немцами, евреями) поляки готовы сегодня занять полную смирения позицию, тогда как перед Востоком-Россией - ни за что.

Во-вторых, признание поляками, польскими государственными органами, преступлений, совершенных против еврейского населения в Едвабне, приводит к тому, что рушится весь миф Польши как жертвы и страдалицы. В истории с Едвабне Куняев находит идеальный исходный пункт, чтобы перечеркнуть весь каталог польских претензий к... России и сформулировать собственное обвинительное заключение по адресу поляков. Это обвинительное заключение Куняев хочет предъявить не столько самим полякам, сколько русским полонофилам. Исходя из утверждения, что все нынешние русские полонофилы - это евреи, Куняев взывает к ним: "Видите, вот они, ваши кумиры, поляки! Нация, которая вершит "Холокост по велению сердца"". Теперь Россия может с облегчением посмотреть Польше прямо в лицо: Польша и есть единственный очаг антисемитизма в Восточной Европе, она и есть историческая преступница, и у России нет перед ней никакой вины. Как раз наоборот, теперь-то можно будет, наконец, представить перечень польских вин и преступлений по отношению к России, который всем политическим действиям российского (или советского) государства по отношению к Польше и полякам позволяет придать характер не более чем возмездия или даже дальновидных упреждающих действий. Куняев составляет такой перечень и предлагает именно такую интерпретацию всей российской и советской политики - от Екатерины II до Сталина.

Количество беспардонной лжи, которая содержится в рассматриваемом очерке, физически превосходит возможность опровергнуть ее в нашем журнале. Текст, автор которого попытался бы ответить на все лживые утверждения, разъяснить все натяжки в интерпретации, занял бы несколько полных номеров "Новой Польши". Я как историк польско-российских отношений могу лишь заявить, что до сих пор не видел ни одной публикации, содержащей хотя бы сравнимое число измышлений. Однако большинство из них уже встречалось в трудах различных служителей имперской - царской или сталинской - пропаганды, так что они не заслуживают внимания исследователя. Быть может, стоит обратить внимание только на два из них. В одном случае речь идет о вполне конкретном факте: Куняев пишет о погроме, который в 1921 г. Войско Польское якобы учинило в украинском городке "Тешиево" - по словам автора, там было убито 4 тысячи евреев. В вышеупомянутой книге М.Мельтюхова появляется то же самое обвинение, хотя название местечка звучит несколько по-другому: "Тетиев". Я занимался изучением советско-польской войны 1919-1920 гг. и никогда до сих пор не встретился со свидетельствами об этом мрачном событии. Так что я хотел бы обратиться к гг. Куняеву (и Мельтюхову) с просьбой о дополнительной информации... Второй вопрос носит более общий характер. Речь идет об интерпретации у Куняева "катынского дела". В одном месте он пишет, что за это преступление несут ответственность еврейские сотрудники НКВД (некий полковник Рейхман) - что некоторым образом оправдывает это преступление как возмездие за кровавый польский антисемитизм и даже как своего рода "профилактическое мероприятие" (если бы польские полицейские не были расстреляны в Медном, то, быть может, впоследствии убивали бы евреев в польских гетто...). Однако дальше Куняев вновь выражает сомнение: не несет ли все-таки ответственность за катынский расстрел гитлеровская Германия, а вся история с советской ответственностью за это преступление - не больше чем геббельсовско-ельцинская фальшивка. Здесь сразу возникает простой вопрос: "А как же в таком случае обстоит дело с этими 6 тысячами польских полицейских из Осташкова? ведь туда гитлеровская армия не дошла?" Даже абстрагируясь от этого вопроса, можно усомниться в логической последовательности автора статьи "Шляхта и мы". Если он доказывает, что в агрессии против СССР поляки были среди главных коллаборационистов Гитлера, то отсюда следует простой вывод, как у Гоголя: "Унтер-офицерская вдова сама себя высекла".

Впрочем, тема настолько серьезна, что здесь не до шуток.

Куняеву, который докатился до утверждения, что даже участие России в разделах Польши в XVIII веке - не что иное, как "либеральный миф", отвечать трудно - да и стоит ли? Но зато стоит задуматься над проблемой, которую во всей полноте выявляет его текст: отчего значительная часть российской элиты не желала осознать и принять на себя ответственность за преступления, совершенные Россией, русским государством. против меньших народов, завоеванных и ввергнутых под ее господство, но при этом замечала исключительно преступления и угрозу - не только для России, но и для всего человечества - в действиях этих народов, защищающих свое право на независимость? Сегодня это прежде всего проблема Чечни - проблема трагическая как для самих русских, жертв террористической акции Бараева в московском театре, так и для чеченцев, жертв кровавых карательных акций, продолжающихся на их родине уже семь лет. Но с конца XVIII века это была прежде всего проблема Польши.

Куняев, к сожалению, прав, когда пишет, что для многих выдающихся творцов русской культуры: Пушкина, Карамзина, Лермонтова, Чаадаева, Тютчева и, разумеется, Достоевского (а список этот можно бы и расширить: от Державина до Демьяна Бедного) - стонущая под российским игом Польша была предметом отнюдь не сочувствия. но ярой враждебности. И над этими явлениями и их отголосками в сегодняшнем сознании русских стоит задуматься.

"Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа"

- это слова Александра Пушкина. Он не отрицал ни очевидного факта разделов Польши, ни решающего участия в них России. Это отличало его от лицемерно лгущего Куняева. Ему было 23 года. и он находился в ссылке, когда записал эти слова в своих тайно ведущихся "Заметках по русской истории XVIII века". Читающему сегодня эти слова поляку трудно не задуматься: почему? Откуда эта враждебность, откуда эта удовлетворенность уничтожением Польши у юноши, который вскоре снискал себе славу величайшего русского поэта?

Ответить на поставленные здесь вопросы лучше всего нам помогут сами русские - те, кто над ними тоже задумывается. Пятьдесят лет назад их ставил крупнейший историк Киевской Руси и православия, Георгий Петрович Федотов. В своем эссе "Певец империи и свободы", опубликованном в 1937 г. в Париже, он как раз на примере Пушкина показал, как в сознании уходящей своими корнями в XVIII век русской элиты сформировалась идея империи как гарантии не только государственного, но и культурного величия России и даже как необходимой основы для некой великой, всемирной миссии России (независимо от содержания этой миссии) - и как эта идея столкнулась с опытом польского протеста против империи [выражаясь словами Федотова, "свободолюбивой империи". - Пер.]. Величие империи, столь ярко описанное Пушкиным в его ответе вдохновляемым поляками "Клеветникам России", было для него важнейшей гарантией свободы - свободы России идти своим путем среди других народов Европы и в то же время свободы контактов с Европой, с Западом. Препятствием на этом пути была шляхетская Речь Посполитая, затем созданное Наполеоном Герцогство Варшавское, еще позже - восстание Поляков в 1830 г. (а для Куняева, добавим, препятствием на этом пути стала Польша, оторванная от советского лагеря после 1989 г., Польша, связанная с НАТО).

Претензии Польши на независимость и культурные связи с Западом, с Европой, а не с Россией были угрозой не только в стратегическом плане (для целостности империи и ее присутствия в Европе), но и для того самого идеала "детей Екатерины Великой" - идеала, сочетающего и объединяющего империю, культуру, свободу и великую миссию русского народа. Упрямое польское стремление к собственной государственности, собственной свободе и культуре, проявлявшееся еще со времен восстания Костюшко и Герцогства Варшавского, разрушало неотделимую от самой идеи империи (любой империи) уверенность, что лишь в рамках империи могут воплотиться в жизнь самые главные культурные и социальные чаяния всех входящих в нее народов, что они добровольно будут "сливаться" в одно имперское "море". Поляки первыми показали, что русское царство культуры и свободы - это в то же время "тюрьма народов", что подрывало основы и свободы, и культуры, и любой иной высшей миссии, которую русские хотели воздвигнуть на фундаменте этой империи. Что еще хуже, эта неприятная для русских просвещенных патриотов констатация достигала их слуха как отражение польского опыта, польских жалоб и претензий в общественном мнении Запада, то есть той самой, "настоящей" Европы, которую русские критиковали, но одновременно восхищались ею и стремились ей подражать. В этой ситуации единственным остающимся аргументом могла быть только сила. А этой силе сопутствовало формирование коллективного образа врага, который сам заслужил свою судьбу - судьбу "растоптанного бунта" (снова выражаясь словами Пушкина).

Изданная в прошлом году превосходная книга московского литературоведа Андрея Зорина "Кормя двуглавого орла" показывает тот момент, когда формировался этот исторический стереотип Польши - извечного и коварного врага России. Это было время второй войны России с Наполеоном, которую некоторые историки той эпохи называют "первой польской войной", то есть 1806-1807 гг. (второй "польской" войной тогда становится война 1812 года). Тогда, в период между поражением под Аустерлицем и Тильзитским миром, часть русской элиты отождествляла идущую с Запада (из Франции) угрозу с влиянием при дворе Александра I "польской мафии" (выражаясь современным языком), с тем фактом, что второй по значению пост в министерстве иностранных дел занимал близкий друг и советник царя, князь Адам Чарторыйский. Ему приписывалось авторство концепции восстановления польского государства после его окончательного раздела - а концепцию эту должна была претворить в жизнь враждебная России западная держава: наполеоновская Франция. После более чем двухсотлетнего перерыва вновь заговорили об эпохе "Смутного времени", о поляках в Кремле и народном восстании против иноземной интервенции. Лишь тогда в национальном самосознании русских укоренились забытые на два столетия имена купца Минина и князя Пожарского. Тогда был объявлен конкурс на проект памятника обоим национальным героям, который до сегодняшнего дня стоит перед церковью Василия Блаженного. Тогда начинает литься неиссякаемый поток драм, поэм, исторических романов, опер и ораторий (Державина, Хераскова, С.Глинки, Ширинского-Шихматова, Львова, Горчакова и др.), напоминающих о борьбе против поляков за государственную целостность и независимость России. Мощное воздействие сформированной в то время националистической интерпретации истории (позже еще подкрепленной могучим талантом Карамзина) позволила поддерживать в массовом сознании на протяжении следующих ста лет образ России как жертвы Польши. Продолжавшаяся несколько месяцев польская оккупация Кремля и победоносное восстание русских, которое их оттуда изгнало, с тех пор припоминались при каждом удобном случае на протяжении длившейся более ста лет русской оккупации Варшавы и по поводу все новых, всегда подавляемых польских восстаний.

Каковы были мотивы этой интерпретации исторических событий? Зорин указывает прежде всего на характерную для консервативных кругов антизападную позицию, в рамках которой Польша (как у Куняева) рассматривалась просто как "спецназ" Европы - извечного врага России. Однако наряду с этим существовало и новое явление - формирующийся в столкновении с подрывающим целостность империи "польским вопросом" российский национализм Нового времени. Из него произрастал протест молодых офицеров, которые разбили Наполеона и в 1814 г. дошли до Парижа, против слишком либеральной, по их мнению, политики Александра I по отношению к полякам. Они считали, что Польша не должна опережать их родину на пути к Европе, а ведь по милости Александра Польша уже получила и конституцию, и парламент, которых у России не было... Из этой уязвленности завидующих Польше "молодых реформаторов" вырос, о чем нередко забывают, заговор декабристов.

Был и еще один мотив: оскорбленные чувства в связи с отвергнутым "славянским братством", которое Россия предлагала Польше в границах своей империи. Об этом мотиве в книге Зорина упоминается в связи с пропагандистской кампанией, развернутой в рамках подготовки ко второму разделу Польши (1793). Одним из ее элементов стала написанная в то время Василием Петровым ода "На присоединение польских областей к России" - и это отнюдь не было антипольское сочинение. Наоборот, несмотря на только что закончившуюся войну с поляками, в которой те защищали свою независимость и конституцию 3 мая, Петров предвещал близящийся расцвет польско-русского братства, которое должно стать провозвестником объединения всех славян - во главе их, разумеется, должен был стоять "верный росс". Три года спустя, в своей очередной оде (уже на третий, окончательный раздел Польши) Петров с горечью констатировал, что поляки еще не созрели для этого братства. Восстание под руководством Костюшко (1794) было решающим доказательством, что поляки, "как дети", заразились "французским духом" и отказались от исторического шанса, который давало им братское слияние с Россией. С того времени каждое восстание на берегах Вислы будет для русских поэтов поводом припомнить "польскую измену" и "польскую неблагодарность". Поляки, как предполагалось, не только должны были согласиться с ликвидацией своего государства, но и полюбить восточного оккупанта. Никто лучше и точнее не определил этой особенности мышления части российской имперской элиты о народах, которым довелось на себе испытать все благодеяния империи, чем... наместник царя в Польше, великий князь Константин Павлович. Фактический проводник российской политики в Польше заявил в письме к своему брату, императору Николаю I, что он - в отличие от вскармливающего русский шовинизм Карамзина - не принадлежит к числу тех самовлюбленных и глупых русских, которые полагают, что им все дозволено, а другим - нет. "Матушка наша Россия берет добровольно, наступая на горло", - подытожил великий князь подобную "мудрость" своих соплеменников, разочарованных отсутствием отклика на их бескорыстное желание взять под свою опеку судьбы других народов...

Об этих мотивах, об их живучести - вплоть до очерка Куняева, собравшего их все воедино и полившего соусом уже сталинской пропаганды, - задуматься стоит. Есть ли у сегодняшней России причины бояться Запада и рассматривать Польшу, которая хочет быть его частью, как "острие" вражеского наступления? Есть ли у сегодняшней России причины праздновать 7 ноября как день изгнания из Кремля "польских интервентов"? Или иначе: есть ли у сегодняшней России причины "завидовать" Польше - то есть тому, какой ее видит Запад? Или еще иначе: есть ли у сегодняшней России причины сокрушаться над неблагодарностью поляков, которые не желают возвращаться к политическому союзу с центром принятия решений в Москве? И самый важный, самый актуальный вопрос: есть ли у России причины отождествлять сегодня свою свободу, культуру, подлинную мощь и достойное место в мире с продолжением существования империи, с унижением других, меньших народов? Над этим стоит задуматься, вместо того чтобы отвечать на измышления публициста, который наверняка не является первым пером России. Это будет полезнее, чем писать очередную отповедь "Клеветникам"...

Примечания:

Вернуться1 Нам кажется, что загадка разгадывается просто: Куняев имеет в виду польских военнослужащих, захваченных в сентябре 1939 г., да только забывает уточнить, что тогда не польская армия шла походом на СССР, а Красная армия - на Польшу.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Пол Ватт, Синто и буддизм: Источники японской духовности. Окончание /20.01/
Несмотря на свою несхожесть, две религии сумели мирно ужиться друг с другом. Японцы с самого начала посчитали Будду еще одним ками, а буддисты провозгласили синтоистских богов воплощениями своих будд и бодхисаттв.
Пол Ватт, Синто и буддизм: Источники японской духовности /13.01/
Божество синто может привлечь к себе внимание каким-нибудь хулиганским или даже разрушительным поступком, но лишь немногие божества злы непоправимо. В целом они незлобивы. Им полагается помогать человеку и защищать его.
Джон Хорган, Между наукой и мистицизмом. Окончание /18.12/
Ни наука, ни теология, ни эсхатологические учения не могут открыть нам тайну нашего существования, сообщить конечную истину. А способы расширения сознания опасны тем, что могут навсегда увести от реальности. Остается лишь открыть глаза пошире и попытаться увидеть, чем хорош наш мир.
Джон Хорган, Между наукой и мистицизмом /09.12/
Наука не может убедительно объяснить, как и почему возникла Вселенная и откуда на Земле взялась жизнь. Действительно ли мы существуем благодаря набору случайностей, каждая из которых происходит раз в вечность?
Роберт Эверетт-Грин, Солист и по сей день /22.11/
Для многих ценителей музыки пианист Глен Гульд до сих пор остается легендой, но в сегодняшнем мире исполнительского искусства он - лидер, не имеющий последователей, причина, не вызвавшая следствий.
предыдущая в начало следующая
Анджей Новак
Анджей
НОВАК

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100




Рассылка раздела 'Другие языки' на Subscribe.ru