Грядущее настало...

И.Бродский

Всякого, кто берется за перо (или за мышь!) в конце двухтысячного года, охватывает трепет от сознания значимости каждого сказанного слова. "Пофилософствуй - ум вскружится", как говорил Фамусов, обращаясь, впрочем, к Петрушке, к тому самому, "с разодранным локтем"... Стремление осмыслить время ("Ужасный век!.. Все умудрились не по летам...") охватывает как отцов, так и детей, желающих, конечно же, "посмотреть да посравнять век нынешний и век минувший". Что ж, конец тысячелетия провоцирует на это, пожалуй, в большей степени, чем начало 20-х годов прошлого века. Хотя забота, или, по Фамусову, комиссия, у нас сегодня та же, что и у самого Павла Афанасьевича и его молодого оппонента. Эта забота - воспитание и образование тех, чей ум по-прежнему алчет познаний.

Замечательно, что споры, чему и как учить наших детей, сводятся к тому же контрапункту, что и почти два столетия назад: "собрать все книги бы да сжечь", то есть мало-помалу сократить, упростить, снизить уровень гуманитарного образования, или снова "книги сесть читать". Есть, между прочим, свои резоны у тех, кто утверждает, что "в чтенье прок-то невелик", и ратует за расширение более полезных дисциплин, - это, конечно, вызывает энтузиазм у выпускников, которым предстоит жить и работать в следующем тысячелетии. Помните, как говорил Пьер Безухов о своих разногласиях с Николаем Ростовым: для Николушки "думать забава... а для меня забава все остальное". Спор о том, чья правда выше, вечен. И хотя сам по себе он весьма бессмыслен, потому что в мире есть и, Бог даст, будет и то и другое, - этот спор все равно ведется.

Школьники всех времен делились на тех, кто любит конкретные задачи - выучи, реши, сделай упражнение номер такой-то, и тех, кто будет сам изобретать колеса, искать нестандартные решения, оспаривать общепринятое мнение - иначе говоря, "ума искать". Учебные пособия, равно как и школы, для разных учеников могут быть разные. Но некий блок знаний, который они обязаны освоить, наверное, должен быть единым. Как мы ни бунтовали против обязательной для всех программы по литературе при советской власти, однако была в ее основе железная логика, пусть чудовищная и ложная, но позволяющая выстраивать некую стройную систему взаимосвязей.

Так, литературный процесс в основном определялся степенью осмысления революционных (прогрессивных) идей: Стародум обличает не сам институт крепостного права, но лишь его издержки; Чацкий, которому не нравится, что "Амуры и Зефиры все распроданы по одиночке", выражает идеи декабристов; Онегин, Бог даст, одумается и тоже выйдет (наверное, вместе с Чацким) на Сенатскую площадь - благо, время у него еще после объяснения с Татьяной есть; трагедия Печорина, конечно, в том, что на Сенатскую он уже не успел, а до убийства Александра II явно не доживет; в "Ревизоре" и "Мертвых душах" обличается помещичье-чиновничья (поди - выговори), то есть "мертвая", Россия и провозглашается вера в "живую", народную, представленную грязноногой девкой Палашкой, которая не знает, где право, где лево, но дорогу-то указывает. Вина Раскольникова, и это понимать должен был каждый школьник, в том, что он в одиночку пошел на старушку с топором, каковой, между прочим, символ русского бунта, оно, конечно, из песни слова не выбросишь, "бессмысленного и беспощадного", но это до тех пор, пока недостаточно образован народ, а вот когда "настанет времечко" и "мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет", тогда и появится настоящий герой, не лишний человек и не Базаров (он ведь тоже не все понимал в силу исторической ситуации и классовой ограниченности), а совсем другой, в котором и воплотится мечта русских писателей о положительном герое. Это будет Павел Власов.

Про дальнейшее развитие образа положительного героя в официальной, а стало быть, программной советской литературе мне уже совсем не хочется говорить. Но вот ведь так и шел литературный процесс - поступательно - от менее прогрессивных направлений к все более прогрессивным. Постепенно - от попытки классицистов показать предметный мир ("багряна ветчина, зелены щи с яйцом") к прогрессивному (буря и натиск) романтизму с его не столько томлением по идеалу (Жуковский), сколько неудовлетворенностью реальной действительностью, то есть крепостничеством, а от романтизма - к принципам реалистической типизации - характер героя определен средой, его воспитавшей, - это уже реализм, а от него - через реализм критический (это Гоголь!) - к вершине литературы - соцреализму, когда действительность показана не просто так, а в ее революционном развитии...

Конечно, вся эта стройная система - а я лишь чуть-чуть позволила себе ее утрировать (мои ровесники не дадут соврать) - приведет в недоумение нынешнего студента-филолога. Ему это так же дико слышать, как когда-то Чацкому про Максима Петровича, который "упал больно - встал здорово"... Но именно по этому принципу писались и учебники по литературе. Конечно, наши замечательные учителя ими сами не пользовались и нам запрещали. Ах, как хорошо ответила когда-то покойная Наталья Григорьевна Долинина одному чиновнику, который спросил у нее: "Что же вы предлагаете преподавать литературу, как Бог на душу положит?" И она ответила: "Да, именно так, как Бог на душу положит". А потом добавила: "Если положит". Да, кому Бог на душу положит, тот с задачей преподавания литературы справится без всяких учебников и навязанных систем, но таких учителей, как и прежде, очень мало. И все мы знаем, что вне культурно-исторического контекста, без филологического инструментария, без серьезного осмысления не только литературе ХIХ, но и закончившегося уже ХХ века обучать невозможно.

Мы прошли уже счастливый период преодоления той дикой системы, которую я поминала выше. Многие новые учебники - как удачные, так и откровенно плохие (даже они) - тому свидетельство. Советской власти давно нет. Пора бросания камней, кажется мне, закончилась. Пришла пора собирания, осмысления, создания тех учебников, в которых литературный процесс не только века минувшего, но и нынешнего, тоже уже почти ушедшего, будет достойно освещен. А то... Страшненькую весть из будущего принесла Татьяна Толстая в новом своем романе. Казалось бы, чем еще может поразить и напугать антиутопия после Замятина, Оруэлла, Зиновьева. А вот ведь - и поразила, и напугала. Нет, не тем, что после Взрыва Москва станет Федор-Кузьмичском, и не мерзкими лакомствами жителей этого странного города, и не Оленькиными когтями, и не гребешками по всему телу Варвары Лукиничны... и не Бенедиктовым хвостиком, а тем, что книжки-то все остались. А избранные люди, они-то и есть "санитары", то есть по-старому опричники или чекисты, - избранные люди их прочли, и деревянный памятник Пушкину, хоть и с шестью пальчиками на каждой руке, но поставили, и ради удовольствия от чтения готовы уничтожить всех прочих, однако понять в книгах они ничего не смогли. Азбуку-то им не оставили!

Нет, создавать азбуку я не предлагаю. Азбука пока еще есть. А вот оставить потомкам простой учебник по литературе, где отразилось бы все, что было: и недоброй памяти соцреализм (был ведь!), и все многообразие послереволюционных творческих исканий, и выхолощенная официальная литература, и великая поэзия XX века, и литература русского зарубежья, и явление самиздата...