Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Новости | Путешествия | Сумерки просвещения | Другие языки | экс-Пресс
/ Вне рубрик / Путешествия < Вы здесь
Как я взбирался на Фудзи
Субъективные заметки о ментальности японцев

Дата публикации:  30 Августа 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Кикиси ери мо
Омоиси ери мо
Миси ери мо
Ноборитэ такаки
Яма ва Фудзи но нэ.

В гору, и если
Выше гора, чем слыхал,
Выше, чем думал,
Выше, чем видел, то что ж,
Фудзи сродни та гора.

Када-но Адзума-маро

Так уж случилось, что та моя поездка в Японию пришлась на летнее время. И так удачно вышло, что работа была не хлопотная: сидеть в библиотеке, собирать материал для монографии. Если разумно расходовать время и деньги, то можно позволить себе и небольшое путешествие.

А раз лето, то значит - надо совершить восхождение на Фудзи. Делается это только в июле и августе: в остальные месяцы на вершине холодно, снег лежит.

Подумывал я об этом больше двадцати лет, с тех самых пор, как закрылась всемирная выставка в городе Осака и мой друг, такой же, как и я, экскурсовод советского павильона этой самой ЭКСПО-70, в один из тех двух или трех дней, что оставались у нас до отправки в родную Москву, вдруг взял да и сел на поезд. И доехал до той станции, откуда восходят на Фудзи. И взошел. Причем ни у кого не спросившись. Ни у какого начальства. И это - в тыща девятьсот семидесятом! Обошлось без последствий: в предотъездной неразберихе никто не заметил, что один из сотни с лишним сотрудников куда-то ненадолго уезжал.

Хотя как сказать... Были, были последствия, только совсем другого рода. Друг мой уже тогда был редкостно восприимчив к звукам чужих языков и тонкостям иных культур. В общем, спустя несколько лет он женился на японке и впоследствии переселился в Токио. У его детей два родных языка, русский и японский. А сам он сейчас готовит докторскую диссертацию по некоторым совершенно неисследованным аспектам японской устной речи.

Хотя жить ему в Японии, кажется, нелегко. В любом другом чужеземье было бы гораздо легче. Не почему-нибудь, а просто потому, что японцы из тех народов, что особенно остро ощущают себя одной семьей. И если ты в этой семье не родился, то вряд ли будешь сколько-нибудь всерьез признан своим.

Я ему, пожалуй, не завидую, но взобраться на Фудзи мечтал. И вот наконец-то представился случай.

Как известно, Фудзи - самая высокая гора Японии. Кстати, встречающееся до сих пор название "Фудзияма" - результат чистейшего недоразумения. Японцы свою главную гору так не называют и никогда не называли. Называют они ее либо просто "Фудзи", либо "Фудзи-сан", причем "сан" в данном случае вовсе не вежливый суффикс (про этот суффикс почти каждый знает), а "гора". Видимо, кто-то из ранних европейских японоведов неправильно прочел этот последний иероглиф - у него ведь есть и другое чтение: "яма". Да-да, "яма" (это тоже многие знают) по-японски значит "гора". Бывают же такие случайные совпадения. Словно бы нарочно придумано, чтобы продемонстрировать не то что различие, а диаметральную противоположность всего русского и всего японского.

Что же до ошибок и неточностей ранней японистики, то разве уследишь за подробностями, когда тебе открывается совершенно новый и ошеломляюще сложный мир. Все непохоже. Именно в таком положении находились люди Запада, когда они впервые познакомились с Японией в XVI веке; немногим лучше обстояло дело и в середине XIX-го, когда эта страна отворила им свои двери по-настоящему. Ну, спутали название горы с фамилией - действительно, есть такая фамилия: Фудзияма. Ну, слышали от кого-то, что в поэзии гору эту часто называют "Фудзи-но яма". Это словосочетание отличается от "Фудзи-сан" примерно тем же, чем русское выражение "Волга-реченька" от выражения "река Волга". Однако в нем есть непременная частичка "но". Должно быть, показалось, что она здесь не обязательна, тем более что во многих других случаях ее и впрямь можно опустить без ущерба для смысла. И пошла "Фудзияма" гулять из одной западной книги в другую. Вот и слово "харакири" стало в европейском мире официальным и единственным обозначением этой японской реалии, хотя у японцев слово это имеет вульгарный оттенок, а в серьезной речи самоубийство посредством вспарывания живота называется "сэппуку".

Что ж, есть японская пословица: мягкое - и то разжуй трижды девять раз. (А мы говорим: век живи, век учись.)

В сущности, Фудзи не так уж высока: 3776 метров. Или, как утверждал британский японовед Бэзил Холл Чемберлен в своей знаменитой энциклопедии "Things Japanese", 12365 футов. Легко запомнить: в году 12 месяцев и 365 дней. Тоже замечательное совпадение. Правда, по моим подсчетам 3776 метров - это чуточку больше: 12388 футов. Но ведь чуточку. Большая гора, но не очень. И склоны довольно пологи.

Поэтому восхождение на Фудзи - отнюдь не альпинизм, то есть не приключение смелых одиночек. В прошлом, возможно, такое восхождение действительно требовало незаурядного мужества. Но в наши дни это ежегодная массовая акция, охватывающая десятки и сотни тысяч людей. Поднимаются семьями, фирмами, кооперативами, религиозными общинами. Лезут дети, старики, старухи. Возможно все это лишь благодаря тому, что наверх проложена пешеходная тропа - строго говоря, даже две, потому что часть обратного пути обычно проходит другой дорогой. Тропа огорожена частью каменным забором, частью массивными цепями, и через определенные промежутки расставлены станции-приюты (по-японски "коя", домики, хижины), где можно перекусить, поставить печать на посох (это такая деревянная палка длиной в полтора метра, шестигранная в сечении, печать - своя на каждой станции - выжигается раскаленной медью), а в случае нужды остановиться на ночлег. Домики слеплены грубо, хотя и надежно.

Электричество в них от движка. Каждый домик имеет красивое название: Хинодэкан - "Дом восхода", Хакуунсо - "Вилла белых облаков". Оборудовать и обслуживать такую трассу - дело, должно быть, недешевое, но за все платят паломники. Мандарин или банка кока-колы обходится в таком "домике" раз в пять, а то и в десять дороже, чем в обычной жизни, и чем ближе к вершине, тем больше накрутка.

По высоте гора разделена на условные зоны, или ступени. Почему-то часто говорят, что ступеней десять. Китай и Япония придерживаются строго десятичной системы счета с незапамятных времен. По-моему, их восемь: начинают считать от места, обозначенного на дороге отметкой "первая ступень" (никакой нулевой отметки, насколько я мог заметить, нигде нет), а отметка "девятая ступень" - это и есть вершина. Значит, восемь. Знак первой ступени находится, кстати, вовсе не на уровне моря, а на высоте что-то около полутора тысяч метров. Так вот, пешее восхождение начинается от отметки "пятая ступень", где устроена своего рода база с несколькими нарядными сооружениями для отдыха, еды и закупки сувениров (последние примечательны ужасным качеством). До пятой ступени едут на автобусах, автомобилях и вообще кто на чем по серпантинному шоссе.

Я добирался сюда долго и не без приключений. Можно было бы все организовать очень просто и сравнительно недорого - через турагентство. Но меня пригласил к себе в гости японский коллега - профессор университета, в котором я, собственно, и работал, будучи приглашен на несколько месяцев в качестве иностранного сотрудника. Жил этот профессор в деревне в двухстах километрах от Токио. Воздух, объяснял он, там гораздо полезнее для здоровья, чем в мегаполисе, а земля дешевле. Раз в неделю он наезжал в столицу читать лекции - разумеется, на собственном автомобиле. У меня автомобиля не было, предстояло ехать в гости поездом, а раз так, то был прямой резон на обратном пути завернуть туда, откуда восходят на Фудзи - это всего лишь немного в сторону. Не ехать же до самого Токио, а потом когда-нибудь еще раз по той же дороге, уже специально. Да и по времени выходило как нельзя удачнее: не нужно было выкраивать для восхождения особый лишний день.

Я порасспрашивал знакомых, вооружился картой, спланировал маршрут. В условленный день приехал в деревню моего коллеги, провел приятный вечер в обществе самого профессора и его семьи, а также еще двоих гостей - пожилой супружеской четы, державшей в деревне (sic) картинную галерею, или, точнее, выставочный зал, переночевал под гостеприимным профессорским кровом и рано утром пустился в одиночное, независимое путешествие.

Сойдя с поезда на полпути, на станции Оцуки, я пересел на электричку местной линии, идущую в сторону Фудзи, и доехал до того места, откуда, по моей карте, до великой горы было ближе всего - до городка Фудзи-Есида. Но оказалось, что надо было ехать дальше, до другого городка, именуемого Кавагути-ко, то есть Озеро Кавагути. Следующая электричка в этом направлении ожидалась лишь через несколько часов. К счастью, деятельные расспросы позволили обнаружить маленький, едва ли не игрушечный двухвагонный составчик, совершавший челночные рейсы между этими двумя городками. Так что до Кавагути-ко я все-таки добрался, а уж оттуда по серпантину к отметке "пятая ступень" ходят регулярные туристские автобусы. Но стало ясно, что карты врут, ибо не сообщают подробностей. На пятой ступени я оказался только к часу дня.

Зато я был сам по себе и никому не был обязан отчитываться в своих действиях.

От первой до шестой ступени дорогу окружал лес, совсем как подмосковный. Я еще не знал, что от шестой до седьмой будут в лучшем случае кустики, а дальше только лава, местами в виде россыпи (шагаешь как по гравию), местами же в виде огромных застывших камней, своего рода крутых неравномерных ступенек. И всюду будет тяжелый, неприятный запах, похожий на запах паленой пластмассы. Все-таки вулкан, хотя и потухший.

Господи, сколько же их тут? - подумал я, пустившись наконец-то в пеший путь наверх. Паломники всех возрастов шли плотной толпой - ну, не как на похоронах Сталина, но как на подходах к стадиону перед матчем. Или вот еще, кто помнит: как от метро "Краснопресненская" к Белому Дому в полдень 20 августа 1991 года.

Пахло навозом: желающие могли прокатиться вверх на лошади. Как я понял, до шестой ступени.

Но главное - всюду, через каждые сто метров, да просто буквально на каждом шагу виднелись четкие, уверенные указатели: "К вершине".

Отступление об указателях.

Сегодняшняя Япония - страна наглядных указателей. Дорожное хозяйство содержится в идеальном порядке. На самых сложных и запутанных транспортных узлах, на гигантских пересечениях множества линий метро и железной дороги, вроде станций Сибуя или Синдзюку, практически невозможно заблудиться. У каждой линии свой цвет, для каждого направления своя цифра и своя стрелочка, причем многократно продублированная. Об автомобилистах и говорить не приходится: захочешь потеряться, да не сможешь. Ярлыки информативны. Вывески красноречивы. Нумерация домов в кварталах по традиции прихотлива и иррациональна, но чуть ли не на каждом перекрестке выставлена карта, где все разъясняется ко всеобщему удобству. Семиотика городской среды обитания продумана и, как говорят компьютерщики, дружественна.

Но вот что любопытно. Указатели вообще-то, хотя это не сразу сообразишь, бывают сообщающие, а бывают предписывающие. Нужно тебе на электричку линии Яманотэ - вот она, эта линия, вон там, еще метров пятьсот, и направо. А не нужно - ну и не иди. А вот на ограде спортивного комплекса в Токио, рядом с которым я некоторое время жил, висела схема движения джоггеров. Там ясно указывалось, по каким дорожкам и в каком направлении бегать. И все, кто бегал от инфаркта по утрам и вечерам, бегали именно в этом самом направлении. Строго единообразно.

Я тоже бегал. Но как-то так вышло, что схема эта не сразу попалась мне на глаза. И направление бега я выбрал себе сам, повинуясь уж неведомо каким душевным побуждениям. И оказалось, что я бегаю навстречу всем. Все в одну сторону, а я в противоположную.

Бегал я так восемь месяцев, и за это время мне не встретился ни один человек (а постоянных джоггеров было там человек сто), который бежал бы в одну сторону со мной. Схеме подчинялись все. А, собственно, отчего бы и не подчиниться. Какая разница-то.

Но почему схема? Почему стрелки? Неужто бежать против течения грех? Почему тут вообще должно быть течение?

Ну как же, вот ведь, указано.

Конец отступления об указателях.

На каждом шагу виднелись четкие, уверенные указатели: "К вершине", и дорога казалось нетрудной. Но только первое время. Да, это не альпинизм, но очень скоро возникло чувство, будто идешь наверх по крутой лестнице. Я только велел себе ничего не есть, не пить и не останавливаться. Строго соблюсти эти правила не удалось - на одной из станций-приютов купил банан (одну штуку - за двести иен: у меня в токийском районе Васэда, в лавочках близ университета, за эти деньги дали бы целую гроздь). Иногда отдыхал. Но недолго.

Ладно, решил я, будем считать, что это такая работа, что-то вроде перевода длинной книги: вот, только начал переводить, а впереди еще гораздо больше. И все-таки когда-нибудь я доделаю эту проклятую книгу, и даже довольно скоро, вот хорошо-то будет, а пока что ж, надо стиснуть зубы и потрудиться.

Пейзаж становился все более лунным. Зелень исчезла, под ногами хрустела буро-лиловая лава.

На главной станции восьмой ступени я попросил выжечь мне печать на визитной карточке (посох я из экономии покупать не стал, так что больше выжигать было не на чем). Дядька, занимавшийся этим сервисом, удивился и сказал, что еще ни разу такого не делал, но попробует. Вышло. От слов "заведующий кафедрой" до номера домашнего телефона протянулась рыжая иероглифическая надпись: "Восьмая ступень, Главная станция. Высота три тысячи четыреста метров". За спиной у дядьки висела доска с надписью, сообщавшей, что тот, кто выпьет здесь сладкого сакэ (есть такая особая ритуальная разновидность этой японской рисовой браги), дойдет до вершины за полчаса (это было написано красным), а кто не выпьет - лишь за час (это уже черным). Я подумал, что если я сейчас выпью хоть немного, то эта печать, скорее всего, так и останется у меня единственной, а мне нужна была печать с самой вершины, и я полез наверх трезвехоньким. Дальнейшее показало, что в известном смысле это было все равно зря. Но обо всем в свое время.

Между тем проблема времени начинала меня беспокоить.

Следует иметь в виду, что большинство восходящих начинает подъем с вечера, в темноте. Забравшись достаточно высоко, они пережидают самые холодные ночные часы на какой-нибудь из станций-приютов, а с рассветом продолжают восхождение и встречают восход солнца на вершине. Это стандарт. И даже те, кто стартовал днем, вместе со мной, скорее всего собирались ночевать в домике, пить пиво в старой приятной компании, потом растянуться на татами под теплым футоном и видеть сны, пока не рассветет.

Не то чтобы я этого не знал. Знал еще из университетских учебников. Но, видите ли, у меня все сложилось иначе. Я, по своим нестандартным обстоятельствам, хотел полезть на гору утром и спуститься к вечеру. Ну, не увижу я восход на самой высокой точке страны. У всех так, а у меня вот так, и, пожалуйста, удивляйтесь, сколько хотите, но мне так удобнее, и у меня есть на это полное право.

Однако реальность внесла в мой план серьезные коррективы. Я начал восхождение не утром, а днем. Это означало, что спускаться придется в темноте. В этих широтах даже летом уже в семь часов вечера стоит кромешная тьма. К тому же сгущался туман и собирался дождь. Все это мне не нравилось.

Я оглянулся назад. ("Назад" означало и "вниз"). По наклонной марсианской пустыне тянулись разноцветные веселые паломники.

Чего только не бывает на свете: какой-то парень тащил велосипед. Хотел бы я знать, зачем велосипед понадобился ему в таком месте. Может, он приехал на нем по серпантину к месту старта и собирался на нем же вернуться домой? Но неужели на пятой ступени негде было оставить? А он все шагал со своей поклажей, будто она ничего не весила.

Отступление о велосипедах.

В Японии на велосипедах ездят все. Практически нет дома, где не было бы одного или нескольких велосипедов. В соседний супермаркет на машине не поедешь, да и нет ее, машины, на ней глава семьи на службу убыл, а пешком долго. Чаще всего велосипедом пользуются домохозяйки и старики. Над передним или задним колесом непременно имеется вместительная корзинка, куда можно положить покупки или посадить любимого кота.

При железнодорожных станциях - а электричка здесь такой же внутригородской транспорт, как метро - имеются велосипедные стоянки, где пассажиры утром оставляют свои велосипеды на простеньком замке, а вечером по дороге с работы забирают их. Всего несколько минут, и ты уже дома. Можно даже без замка: почти наверняка не украдут.

В последние годы появились велосипеды с аккумуляторами, которые подзаряжаются от сети. На ночь втыкаешь провод в розетку, а утром на подъемах не надо напрягаться: моторчик везет.

Ах, если бы нам, россиянам, такой климат. Какие тут велосипеды, когда шесть месяцев в году слякоть, снег и гололед.

Но и еще одно соображение: если бы нам такой социальный климат.

В Японии велосипедная езда допускается только на тротуарах, то есть по существу приравнивается к пешему хождению. Специальные велосипедные дорожки оборудуются крайне редко. Конечно, велосипед - не такой грозный источник опасности, как автомобиль: и масса на порядок меньше, и скорость. Но у пешехода-то все это еще на порядок меньше! На двух колесах тоже можно человека сбить, не только на четырех. Поэтому сложилась особая велосипедная этика.

Прежде всего, когда велосипедист кого-нибудь обгоняет, он обязан звонить в звоночек. Ну, это понятно. Однако и пешеход, вступая на узкий участок тротуара, должен оглянуться: нет ли за спиной велосипеда. Если есть и он уже близко, то лучше уступить дорогу: пусть объедет.

А что сделает в такой ситуации велосипедист? На ходу слегка поклонится пешеходу в знак благодарности. Даже если он его уже объехал и, стало быть, придется на секунду повернуть голову назад, то есть отвлечься от дороги. А часто и сопроводит свой поклон особым благодарственным жестом правой руки. Хотя для этого нужно оторвать руку от руля, то есть опять-таки побеспокоиться.

Разъезжаясь в узком месте, встречные велосипедисты не только сбавят скорость, но и обменяются легкими поклонами. Перестают эти правила действовать лишь там, где и пешеходов, и велосипедистов на дороге много. Проще говоря, в толпе. Когда между людьми не возникает личных, пусть и мимолетных, отношений.

Кстати, у джоггеров тоже всегда есть звоночки, только не велосипедные, а постоянно дребезжащие на бегу. Как коровьи ботала. Когда джоггер обгоняет тебя со спины, его слышно издалека.

Обстоятельства бывают разные, но при прочих равных - так сказать, по умолчанию - японец изначально и автоматически настроен на сотрудничество.

Конец отступления о велосипедах.

Хозяин двухколесного экипажа-велосипеда весело шагал со своей поклажей на спине, будто она ничего не весила, а за ним тянулись и тянулись восходители. Почти у самой вершины из тумана вдруг выплыла каменная лестница, а за ней красные тории - ворота синтоистского храма. Я остановился, вскинул фотокамеру, пустился искать удачные точки для съемки. Неожиданно за спиной послышалось какое-то сокрушенное (так мне показалось) междометие. Я обернулся. На ступеньках лежала пожилая японка, откинувшаяся (я воспринял это так: рухнувшая) на свой рюкзак. Я инстинктивно бросился к ней - помочь подняться. Но бабушка улыбалась счастливой улыбкой. Оказалось, что она просто отдыхает. Снизу карабкалась еще одна такая же. Мы пожелали друг другу удачи.

Оставался последний бросок, финишная прямая.

Ну что же, вот и кратер. На противоположной его стороне - купол метеостанции. Храм знания, подумал я. А все-таки он выше храма веры. (Синтоистское святилище терялось в тумане где-то внизу.) Но тут же я поймал себя на мысли, что мой "храм знания" стоит на краю преисподней: чаша кратера выглядела не то чтобы бездонной, но какой-то малоуютной. По-настоящему следовало бы обойти кратер по окружности, но это не меньше часа. А между тем уже смеркалось. Да вот и дождик припустил. Восхождение завершилось, пора было думать о спуске.

Оставалось, впрочем, еще одно дело. Я отправился на последнюю, самую верхнюю станцию ставить на визитную карточку главную печать. Печать вершины.

"Все, мы уже закрылись", - сказали мне веселые дядьки, удобно устраивавшиеся возле очага попить - наконец-то - чайку (или что там у них было). "Мы только до шести".

Если в Японии офис закончил работу, то он ее закончил. Ничего сделать нельзя. Не упросишь. Японец ни за что не станет делать то, что не положено.

Вот представьте: одиннадцатого августа 1992 года, около шести часов вечера, я достиг вершины горы Фудзи. Это неоспоримый факт. Но у меня же нет никаких доказательств, что я был на вершине. Правда, сфотографированы обсерватория и кратер, но что это за доказательство - фотография? Может, вовсе и не я снимал. И кто-нибудь, того и гляди, подумает, что я добрался только до восьмой ступени. (От нее-то печать осталась. Но и та не на посохе, как полагается, а на жалкой бумажке.) А я ведь был там, на самом верху!

Даже и свидетелей нет. Полез на гору в одиночку. Японцы, те восходят большими компаниями, на виду друг у друга...

А все потому, что не хотел поступать как все.

Зато я независимая самодостаточная личность. И моя суверенная воля превыше их дурацких правил и обычаев.

Ладно, чего там. Вот только как теперь спускаться, когда в двух шагах ничего не видно. Уже совсем стемнело, стоял густой туман, дождь лил как из ведра. Спуск, конечно, не подъем, но, оказывается, и не легкая прогулка.

По тропе тянулись сотни (какое! многие тысячи!) карманных фонарей, и все - наверх. Где-то у нижней границы восьмой ступени карабкавшаяся мне навстречу молодая американка взглянула на меня с интересом и, пожалуй, с удивлением - не знаю, оттого ли, что увидела европейское лицо (вообще-то тут таких лиц - наших - было не так уж и мало), оттого ли, что я шел против течения. Быстро разойтись на этой крутой тропе было невозможно, и я решил удивиться ей в ответ: "То the summit? На вершину? Сегодня??" - "Что вы! На вершину завтра! А вы что, уже вниз?" - "Видите ли, наверху я уже побывал..." - "Ну так, может, вам лучше переждать дождь в одном из этих домиков?"

Почему-то ночевать одному среди сплоченного местного населения мне не хотелось.

Отступление об иностранцах.

Иностранцы живут среди японцев уже примерно полтора века. До того их изгоняли, но эти времена давно прошли.

В Японии иностранцы на виду. У них другие лица, акцент и странные привычки. Но в каких-то делах без них не обойтись, вот и живут. Конечно, все понимают, что это иностранцы. Даже корейцы. Которых не менее полумиллиона. У этих лица такие же, а японский язык родной и вообще единственный. Но все равно они иностранцы.

Надо сказать, что японцы ко всему иностранному относятся очень хорошо. Все книги тут же переводятся, все фильмы немедленно поступают в прокат. Лексика иностранного происхождения, прежде всего английского, составляет примерно одну десятую словарного фонда современного японского языка. Слова "папа" и "мама" - именно в таком звучании, практически неотличимом от русского - вошли в обиход миллионов японских семей.

Раньше в Японии имена были только японские. Полвека назад имя Анна можно было встретить разве что в церкви, католической или православной, ну да католики в этой стране люди особые, и мало их, а православные и вовсе. И то такое имя звучало только в церкви, а в обычной жизни женщину звали как-нибудь иначе. Ну, допустим, была одна заметная Анна - Анна Оно, известная учительница музыки, - так она была русская, это по мужу Оно, а в девичестве Бубнова, у нее еще сестра была, Варвара, художница, здесь-то она преподавала японцам русский язык, ничем другим не прожить было. И все равно обе потом вернулись в Советский Союз. Теперь дело другое. Теперь Анна - почти обычное японское имя. Есть, например, популярная молодая актриса Анна Умэмия. Есть много японок по имени Лена (а может, Рена, по-японски это неразличимо) или Эрика. Или, скажем, Джули.

Но видите ли, это все японки. По праву рождения. А не иностранки, хотя бы и прижившиеся.

Десять-пятнадцать лет назад иностранцев стало очень много. Привлеченные процветанием, в Японию нахлынули азиаты: иранцы, малазийцы, филиппинцы. Одно время я жил по соседству с учреждением иммиграционной службы, что на северной окраине Токио, и каждый день, направляясь по делам, протискивался сквозь очереди мужчин, женщин и детей явно ближневосточного или южно-азиатского облика. Тут же рядом в невероятном количестве пестрели вывески маленьких агентств по продаже авиабилетов: одно специализировалось на Таиланде, другое на Южной Корее. Как-то в парке Уэно, в одном из самых привольных и окультуренных оазисов японской столицы, я разговорился с арабом, продававшим фенечки. Мы познакомились; звали его, кажется, Джемаль. Вскоре выяснилось, что нам с ним удобнее говорить не по-японски, а по-французски. В Токио он приехал из Парижа. "Вы, наверное, алжирец?" - предположил я. "Нет, я француз", - твердо заявил мой собеседник. Воистину, неисповедимы пути перемещения и перемешивания.

Есть тут и русские. Несколько лет назад в этом же парке я наткнулся на вотивные таблички в синтоистском храме - это такие деревянные дощечки, на которых пишут желания и вывешивают на прочтение божеству. В основном таблички были, конечно, на японском, но попадались просьбы на корейском, английском, датском, шведском. А две были на русском.

"Пусть все мои друзья и близкие будут счастливы и здоровы, особенно мама, и пусть у меня будут силы и удача для выполнения всех желаний. 26.08.95. Василий".

"Хочу быть счасливой (sic), удачливой, богатой, здоровой, иметь любимого и любящего мужа и трое (sic) детей. Хочу остаться в Японии еще на три месяца. Помоги пожалуйста. Спасибо. Саша".

Кстати, русские в Японии - предмет для особого разговора. Некоторые из них, еще из первой эмиграции, закрепились тут основательно, у них наследственный процветающий бизнес. Большинство, впрочем, новенькие, в основном девочки, удачно вышедшие замуж (во всяком случае, они сами так считают). Но дело не в том, сколько их тут.

Дело в том, что иностранцы в Японии не интегрируются. Они там живут, работают, пользуются уважением и часто даже любовью. Они, конечно же, часть общества.

Но вот подумайте: у вас есть собака. Она, несомненно, член вашей семьи. Более того, любимый член семьи. Все ее права неукоснительно соблюдаются. Но не станут же ее выслушивать, скажем, в суде. Да и просто на семейном совете.

Или по-другому: вообразите, что с вами живет инопланетный пришелец. Очень может быть, что он гораздо умнее вас. И умеет делать такие вещи, которых вы сами делать не умеете. И вообще он замечательно добрый и красивый. Но инопланетный ведь. Можно было бы подумать, что если он у вас вполне освоится, то вы и замечать перестанете, что он какой-то не такой. Оказывается, напротив: чем лучше освоится, тем чаще вы будете отмечать про себя или вслух, причем не то чтобы с неприязнью, а с самой искренней симпатией: смотри-ка, не такой, а все делает совсем как люди, надо же.

Нет-нет, в Японии не существует дискриминации иностранцев. Более того, о них здесь подчеркнуто заботятся. Развернута целая сеть школ японского языка, что, несомненно, облегчает иммигрантам вхождение в местное общество. В телевизионных детективных сериалах прочно утвердился теперь уже архетипический сюжет: где-нибудь в Кобэ или в Иокогаме зверски убита проститутка из Таиланда (или Малайзии, или Бангладеш), а ведь на заработок этой бедной девочки у нее на родине жила целая семья, включая десять младших братьев и сестер, и теперь для полиции дело чести найти и покарать убийцу.

Нет, иностранцам в этом государстве положительно не на что жаловаться. Лучшее тому доказательство - телевидение. Последние лет двадцать чуть ли не каждое второе телевизионное ток-шоу проводится тут с участием говорящего по-японски иностранца. Чаще всего это американец (или американка), но, помню, в одной из таких регулярных передач довольно долго продержалась обаятельная жена одного из наших, русских, работавших в Японии - кстати, моя ученица. Раза два пришлось увидеть, как человек с недвусмысленно европейской внешностью и акцентом работает ведущим передачи - на японском языке, разумеется. Правда, это все были передачи не первого плана - скажем, образовательно-игровая программа для детей. Однако нет сомнений, что владеющие языком иностранцы на японских домашних экранах каким-то образом повышают рейтинг телекомпаний.

Но вот каким? Невозможно отделаться от ощущения, что эти этнически чуждые элементы приглашаются на экран именно потому, что они этнически чуждые. Не потому, что они одни из нас, а как раз потому, что они не из нас. Хотя совсем (почти совсем) как мы. Японцам, очевидно, льстит, что чужеземцы изучают их язык и культуру, а то ведь все самим приходится иностранные языки осваивать, а это очень трудно. Вот и появилась такая популярная маска, амплуа, обыгрывающее фактуру - инорасовый облик, подобно тому как маска "Эдди Мэрфи" обыгрывает лишний вес, а маска "Шварценеггер" - мускулы.

А так что ж, иностранцев в Японии становится все больше, их ценят, от них много пользы: и черная работа, и специальные знания. И с юридическими правами у них все в порядке, и с доходами. И смешанных браков немало.

Но, видите ли, иностранцы не интегрируются. Это невозможно.

Конец отступления об иностранцах.

Ночевать одному среди сплоченного местного населения мне не хотелось. Даже если бы в домиках нашлось свободное место. Поэтому я шел и шел вниз, спотыкаясь на мокрой лаве с известным риском сломать ногу или шею. Помогали те самые цепи, ограждавшие тропу: теперь-то и стала по-настоящему ясна полезность этого изобретения. Я то и дело хватался за них, давая себе возможность тщательно нащупать очередное место, куда поставить ногу. Без цепей просто ничего не вышло бы. Поразительно, что, несмотря на дождь, камни совершенно не скользили. Это была шероховатая лава, местами просто пемза.

Несколько раз я присаживался на камень чуть в стороне от дороги, чтобы уступить путь большой идущей вверх группе людей, и пережидал, пока трасса не освободится. Лезть прямо навстречу было бы и небезопасно, и невежливо. Многочисленные процессии состояли из людей всех возрастов, одетых в полиэтиленовые плащи и вооруженных ручными фонарями невиданных конструкций (люминесцентных, прожекторной мощности, в виде шахтерской лампочки над головой и т.д. и т.п.). Как правило, процессии возглавлялись руководителем, который шел впереди и то и дело кричал сверху что-нибудь вроде: "Все ли на месте?" или "Скоро привал!". Ну когда же они, наконец, пройдут, думал я. Ну сколько их тут может быть. Вот уже человек сто прошло, а они все выплывают и выплывают из-за поворота. Одна из таких организованных людских цепочек превзошла все мои представления о масштабах японского коллективизма: по самой скромной оценке, в ней оказалось не меньше тысячи восходителей. Как впоследствии предположил один из моих японских знакомых, это были скорее всего члены какой-нибудь религиозной группы из числа так называемых "новых религий".

А когда текущий мимо людской поток слегка ослабевал и можно было снова двигаться вниз, сквозь дождь и туман, осторожно нащупывая камни под ногами, то время от времени кто-нибудь удивленно и доброжелательно интересовался, почему это я иду вниз, а не вверх - явно подумывая, не нужна ли этому человеку помощь. И не однажды, а много раз шедшие навстречу люди задерживались и, видя, что у меня нет фонарика, некоторое время светили своими фонариками мне под ноги.

И много-много раз, как по дороге вверх, так и вниз, встречавшиеся мне люди говорили: "Коннити ва! Здравствуйте! Комбан ва! Добрый вечер! Гамбаттэ кудасай! Держитесь! Ки о цукэтэ! Будьте осторожны!". Наверное, это была не столько этика дороги в сельской местности, сколько ощущение особенной, трудной и торжественной ситуации, в которой все мы были на равных: ситуации восхождения. Но никто - ни один человек из многих сотен встречных - не посмотрел на меня косо.

Правда, какие-то хихикающие девчонки-тинэйджерки, по-моему, довольно ехидно обсудили между собой мое поведение и, похоже, пришли к выводу, что я убоялся трудностей подъема. Я не стал их разубеждать, тем более что никто не приглашал меня к разговору. В конце концов, я-то знал, что мне эта вершина уже покорилась.

К концу седьмой ступени встречные фонарики поредели, а на шестой (правда, уже пологой) почти совсем исчезли. Только тут я оценил, насколько они были в подмогу, хотя вроде бы я никого не просил светить мне под ноги. Без фонариков я раза два или три сбивался с дороги. Правда, было полнолуние, но небо прочно затянули облака, да и туман все не рассеивался.

На дорогу вверх полагается, по стандарту, что-то около шести часов. Я справился за пять. На дорогу вниз отводится немногим более двух часов. У меня на спуск ушло семь часов. В самых темных местах я передвигался мелкими, буквально сантиметровыми шажками.

На пятой ступени, где вообще-то полагался бесплатный приют, все уже было закрыто. Последний вечерний автобус ушел, первого утреннего было ждать и ждать. С часу до двух ночи я еще посидел в единственной работавшей забегаловке, но потом закрылась и она. Рубашка промокла, свитер тем более, сидеть, лежать и спать было нельзя. Я зашагал вниз по серпантинной автостраде. На ходу не простудишься.

Где-то в кустах механически вещали женским голосом громкоговорители:

"Сегодня стоянки переполнены... Сегодня стоянки переполнены..." Они работали круглые сутки и местами как-то спотыкались: возможно, износилась магнитная лента. Автостоянки действительно были полны. Правда, чем ниже, тем больше обнаруживалось свободных мест. Вскоре стоянки остались позади. Время от времени навстречу попадалась машина в гору, и лишь раз или два меня обогнала машина под гору. Скоро начало светать, запели птицы, машин стало больше.

Еще на пути туда, из окна автобуса, я приметил странную табличку - дорожный указатель: "Our Mother of Mt. Fuji". Богородица, что на Фудзи? Теперь я шел пешком и мог свернуть в сторону, чтобы рассмотреть, что это за Notre Dame. Действительно, на полпути между знаками "третья ступень" и "вторая ступень" от шоссе ответвлялась дорожка в лес. Я свернул. Метрах в пятидесяти, на поляне, стояла мраморная мадонна с младенцем, очень трогательная, а за ней как бы стена, тоже из светлого камня, в которую были вкраплены камни поменьше, разных цветов, а над ними - названия католических общин (и целых стран, в основном латиноамериканских), принимавших участие в создании статуи. Я поискал глазами церковь или хоть часовню, но ничего такого не увидел.

Симпатичные люди, но странные, сказал я себе. Век живи, век учись - и все равно не поймешь до конца, как у них все тут устроено, как хитро сплетено. Одно только ясно: единственное настоящее божество, которому поклоняются в этой стране все без исключения, перед которым трепещут, которому приносят жертвы - это божество социальной гармонии.

"Обычно я об этом не думаю, - сказал мне как-то тот самый друг, который первым взобрался на Фудзи, - но как прилетишь в Москву да выйдешь в Шереметьеве, как посмотришь на эти московские лица..." - "Какие?" - "Какие-какие. Злобные. Почти у всех. Как будто тебя сейчас обматерят".

Кстати, в одной из своих теоретических работ автор этой реплики обращал внимание на "признаваемую лингвистами ограниченность [японских] бранных средств широкого употребления, а также отсутствие в японском языке феномена обсценной речи" (П.С.Тумаркин. Лексические и фразеологические свойства японской разговорной речи. Москва, 1999).

Попросту говоря, они не матерятся.

Было уже около восьми утра. Автодорога оказалась длиннее, чем я предполагал: километров 25, а то и все 30, так что до станции Кавагути-ко я добрел только к часу дня. Буквально добрел, едва переставляя ноги. И вспомнил еще одну местную пословицу:

Тот, кто ни разу не поднимался на Фудзи, - глупец, но тот, кто поднимался дважды, - глупец вдвойне.

Моим однокурсницам, нашедшим в Японии вторую родину, посвящается эта публикация. Светке, рано ушедшей, у которой все выходило, как она хотела, да только нескладно. Томке, у которой все вышло наилучшим образом, и пусть кто-нибудь только попробует сказать, что это не так.

Люське, у которой все выходит странно и немыслимо, но чудо как прекрасно.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Наталья Денисенко, Правда о контактерах /08.08/
К людям, которые по своей собственной инициативе едут посмотреть на Россию, на Западе относятся амбивалентно. "Зачем?" - спрашивают одни, не понимая природу той силы, которая влечет человека к краю пропасти.
Жан-Мари Оме, Корсика: остров сокровищ /08.08/
В любой сезон Корсика с ее ослепительным солнцем и гостеприимством является местом встреч и поразительных открытий.
Игорь Клех, Швейцария и "штау" /01.08/
Такое государство - полигон западноевропейской цивилизации как некой наднациональной общности.
Максим Рейдер, Средиземноморский дом /30.05/
Моя манера путешествовать: я покупаю газету и выбираю тур подешевле. Почему в Стамбуле я почувствовал себя дома? Думаю, дело в сплаве реальности и приятных воспоминаний, которые реальность пробудила. Все тут одно к одному - Средиземноморье; климат, напоминающий среднюю полосу России; запахи листвы, травы, цветов, и запах моря на берегу Босфора.
Алла Ярхо, В Стамбуле все есть /04.05/
Здесь много туалетов, кошек, ковров, жуликов, лиц мужского пола, русских, барахла, мечетей, такси, золота, бубликов с кунжутом. Для меня символом старого Стамбула стали две фигуры: мужик, который тащил на спине тяжеленный мешок и при этом говорил по мобильнику, и женщина в парандже, берущая деньги из банкомата.
предыдущая в начало следующая
Евгений Маевский
Евгений
МАЕВСКИЙ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100




Рассылка раздела 'Путешествия' на Subscribe.ru