Захолустье - захолустье в метафизическом смысле - может быть такой же реальностью, как рельеф местности, мировой океан, тундра или вельд. Тени пражских гениев лишили бы меня всякой творческой воли, если бы я не пошел на хитрость: я вижу себя не в компании писателей, а среди их персонажей. Грегор Замза шевелит щупальцами и усиками, а я - авторучкой. Писатель, позволяя себе придумывать персонажей, должен быть готов к тому, что с ним поступят точно так же. Я часто снюсь Праге - и это трудный, липкий сон.

***

- Тебе пора, уже восемь, - слышу я голос жены. Она лежит рядом, глаза ее закрыты. Я напрягаю спину, но вместо того, чтобы встать, скольжу по простыне панцирем.

- Разве тебе не нужно на работу?

Я открываю рот и слышу сквозь треск и писк собственный голос.

- Ладно. Сейчас встану. Уже встаю. - Я стараюсь говорить внятно, неторопливо, но писк и треск не идут на убыль. Словно мне набили глотку ржавчиной и опилками. Может быть, я простудился? Горло для меня все: я работаю на радио. Спина по-прежнему скользит, словно она выпуклая и жесткая. Я зеваю и вытягиваю вперед руки, но вижу перед собой ворсистые щупальца. Я хохочу, но слышу надрывный хрип. Жена скашивает на меня глаза, и я слышу визг. Пять секунд, пятнадцать, минута. Жена вскакивает и бросается к настольному зеркалу. Пристально вглядывается:

- Слава Богу!

Она берет зеркало в руки и подносит к моему лицу. Я вижу чешуйки, усики, вытаращенные зрачки без белков. Входит сын, разбуженный визгом. Он пахнет вчерашним вечером в пивной. Повезло сыночку. Года в четыре он, лежа рядом со мной, сказал:

- Папа, не дыши.

Я не храпел, не сопел, а просто дышал. Тогда-то я понял, чего он мне желает.

- Папа... папочка, что случилось? Честное слово, это не я! Я к тебе не прикасался. Хочешь, принесу тебе завтрак?

Я не могу удержаться от улыбки: так вот он какой...

- Спасибо, сынок.

- Это голос зверя, - надрывно кричит жена. - Игорь, Игорь, что ты с нами делаешь!?

Сын приносит поднос с едой: щепотка сахара, соли, колотый сухарь, огрызок сыра. Я вопрошающе смотрю на сына.

- Прости, па. - Он уходит и возвращается с тремя блюдцами: в двух из них вино, белое и красное. В третьей - арак: я его пью, когда болею. Внюхиваюсь. Белое - местное, зелене велтлинске. Красное - чилийское каберне. Какой смрад! Как я мог это пить? Зато арак приводит мои усики в дрожь, холодит панцирь. Нечего кукситься! Я впиваюсь клешнями в сыр.

- Сынок, вызови такси и отвези меня на работу. У меня через час - студия, - хриплю я.

Сын приносит коробку из-под нового кухонного комбайна, выстилает его ватой и бережно, как елочную игрушку, помещает меня внутрь. Я мысленно готовлюсь к разговору с директором. Во-первых, я член профсоюза - и так просто меня не раздавишь. Во-вторых, радио - не телевидение, так что внешним видом я шокировать никого не буду. В-третьих... Директор одобрительно кивает головой:

- Видите ли, Игорь, мне даже жаль, что мы не телевидение. Благодаря вам мы увеличили бы аудиторию до 50-55 миллионов. Да вся страна сбежалась бы к экранам!

Меня несут в студию. Кладут на зеленое сукно стола. Рогом я подтягиваю микрофон, щелкаю по нему усиком. Он тенькает. Загорается лампочка.

- Доброе утро! У микрофона Грегор Померанцев. Говорит радио "Метаморфозы"...

Я вижу, как за студийным стеклом коллеги показывают мне оттопыренные большие пальцы. Мне даже кажется, что я слышу их возгласы:

- Давай, Грегорек, жми!

После передачи коллеги устраивают мне овацию. Сын осторожно вытирает носовым платком бурую жидкость, стекающую из моей пасти. В обед - прием у генерального директора. На вечерний эфир приезжает съемочная группа из ЦТ-РТ. Домой я возвращаюсь к полуночи. Мы ложимся. Я щекочу жену всеми усиками. Она хихикает... Нет, сегодня я не услышу ни "Ничтожество!", ни "Слабак!". Я счастливо засыпаю, и мне снится веселый сон.

***

Игорь Швейк шел мимо ручья, в котором купался русский солдат, удравший из австрийского плена. Швейк решил проверить, каково ему будет в чужой форме. Так Швейк попал в плен к своим. Когда он при раздаче кукурузного хлеба попробовал объясниться с конвоиром-мадьяром, тот ударил его прикладом, прибавив: "Baszom az elet. А ну-ка в строй, русская свинья!". От боли Швейк заревел по-тирольски: "Голарио, голарио..." В вагоне Швейк рассказал свою историю русскому пленному, но тот не понял ни слова:

- Не понимат, я крымский татарин. Аллах ахпер.

Швейк понял, что ему повезло - в эшелоне с ним ехали татары, грузины, осетины, черкесы, мордвины и калмыки. На этапе в Добромиле их переписали: Муглагалей Абдрахманов, Беймурат Аллагали, Джередже Чердедже, Давлатбалей Нурдагалиев, Игорь Швейк... Швейк отметил про себя, что чешские фамилии не намного благозвучней: Гашек, Шванкмайер, Подмышечка... Фельдфебель-писарь ни с Джередже, ни с Муглагалеем общего языка не нашел. Построив пленных, он заорал: "Wer kann Deutsch sprechen? Кто говорит по-немецки?". Швейк радостно сделал шаг вперед. Вскоре он оказался в канцелярии. Писарь допрашивал его по-немецки:

- Ты еврей? Ну?

Швейк задумчиво покачал головой: не-е-е.

- Не запирайся. Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей. Как твоя фамилия? Швах? Не робей. У нас тебе бояться нечего, в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага - бывал, это в Варшаве, на правом берегу Вислы. Евреев там не меньше, чем у нас в Вене. А какой номер твоего полка?

- Девяносто первый, - с надеждой ответил Швейк. Писарь полистал военный справочник.

- Девяносто первый, эриванский, кадры в Тифлисе. Не удивляйся, мы тут все о вас знаем. Держи табак, еврейчик. Наш табак получше вашей махорки. Будешь старшим в эшелоне. Если кто сбежит, еврейчик, мы тебя расстреляем.

- Осмелюсь доложить, господин фельдфебель, я попал к нам в плен. Я - чех.

- Чех? Предатель! Перебежчик! Кру-гом!

Ночью Игорь Швейк убедился, что русская шинель теплей и шире австрийской, и что жуки, обнюхивающие спящего, пахнут сыром. Соломенный тюфяк и русская шинель располагали ко сну.

***

Орысей менэ зовуть, Орысей. Працюю я в ресторациии "У добрэго вояка Швейка". Посудницей. По 14-16 часов. И по 18. Гроши збыраю. У меня мама и донька в Сад-Гори пид Чернивцямы. У нас там праци нема. Чоловик Грыць у Польщи робыть. Сто лит тому мамын прадид подався в Гамерику, як той жыд. А мы зараз: чоловик в Перемышль - а я до Праги. Сусиды казалы, що мы в теплые края видлитаем. А воны не теплые - дощ, мжичка. Так що, дякую вам файно, сусиды. Бог лише знае, як ту крону гирко заробыты. И дэ той Бог? В Прази его нема. Я шукала. До ворожки ходыла. Не знайшла Бога. Може, вин в Гамерыци? Так тут тяжко, що хоч сокыру в серце вбий, щоб воно пукнуло. Сьогодни я не в кухни, а в зали. Официянткою. Трохы причепурылась. Одяглась в сорочку з вышывкою на рукавах. Сама вышывала: вышни, червони-червони, з зеленымы хвостыкамы. А не треба було. Там за столом биля музык сидять хлопци, Муглагалей, Беймурат, Чередже... Сказалы, що забырають мене писля праци. А я не хочу. В Прази я без реестрации. До полиции задзовонити не можу: арештують, вышлють. А з цымы звирямы я не пиду. Краще выпью медыцыну и помру. Е в кухни медыцына вид жукив, щурив, швабив та пацюкив. А чим я гирша за жука? Ось вона, медицина. Я пью. Яке ж воно огыдне. Я блюю, и пан Подмышечка бье мене по твару, в ливе око. Он вона, кров. И сокыры не треба. Я чую, як музыкы спивають: "Как упоительны в России вечера...". Це Муглагалей, Беймурат та Чередже замовылы. В дальний комирци е газова пич. Я йду до комиркы, видчиняю газ. Лягаю на пидлогу, головой до пэчи. Спомынаю маму, як вона чеше мени волосся, заплитае косу...

К Орысе подходит смерть. Глядит на ее посиневшую кожу. "Ну давай: или туда, или сюда", - говорит смерть. Нюхает Орысю. От тухлого запаха газа смерть тошнит. Она чихает, отворачивается.

Ну что, Орыся, так сюда или туда? Таким сном - глубоким, беспробудным - ты еще не спала.

***

Звонит будильник. Прага потягивается. В голос зевает. Похрустывает суставами и позвонками. Спроси ее, какие ей снились сны, и она только пожмет плечами. Я включаю радио. "Доброе утро!" - говорит голос. На что он похож? Так могли бы говорить ржавые водосточные трубы или тупые ножницы, или старый напильник. Нет, не могли бы. К вечеру я найду сравнение поточней.

Ночью оно мне может пригодиться.