Где-то над Иркутском, в самолете авиакомпании "Чайна Эйр", совершающем рейс из Пекина в Москву, я начинаю понимать, как сильно изменился мир - во всяком случае, на поверхности. На борту в основном китайцы, русских совсем немного. Программа развлечений состоит из современных китайских мелодрам и старых фильмов о героях революции, сражающихся со всевозможными врагами. Но над Иркутском нам начинают показывать документальный фильм канала "История" о военных подвигах эсминцев США. Под комментарий в наушниках, извергающих поток оборотов вроде "борьбы за независимость" и " духа Америки", выпускают торпеды вертолеты военно-морских сил и грохочут орудия свободы. Я оглядываюсь: интересно, как отреагируют на это русские и китайцы. Но большинство пассажиров крепко спит.

Цель, которую я преследовал, садясь в этот самолет, - проверить предположение, а вернее сказать, сложившееся мнение о том, что китайцы успешней, чем русские, преодолевают переход от коммунизма к капитализму. В России все вверх дном: экономика подорвана ельцинской шоковой терапией и жадными до наживы олигархами; простые люди страдают от разгула коррупции и преступности. Китай же, как считают многие, сумел усвоить урок, преподанный Россией. Китайские лидеры восприняли "ошибку" Михаила Горбачева как предостережение против политических реформ, способных поколебать могущество правящей партии. И отдали предпочтение экономическим преобразованиям, опираясь на колоссальные внешние инвестиции. Мало кто из китайцев, включая членов партии, искренне верит в коммунизм. Но большая часть населения возможному хаосу поспешной демократизации предпочитает авторитарную однопартийную систему, вписывающуюся в историческую традицию.

Эту точку зрения не раз высказывали при мне иностранные бизнесмены и дипломаты. Китайский президент Цзян Цзэминь недавно подтвердил ее в интервью. "Если Китай попытается примерить на себя парламентарную демократию Запада, 1,2 миллиардов китайцев станут голодать, - сказал он. - Страна будет ввергнута в хаос".

Китай, где доля сельского населения огромна, - совсем не то, что Россия - более урбанизированная, высоко образованная, богатая полезными ископаемыми и близкая к Европе. Но несмотря на то, что китайская экономика здоровее российской, проблем и здесь предостаточно: неплатежеспособные банки, бездумное уничтожение природных богатств, банкротство государственных предприятий, массовая безработица, продажность чиновников. Вопрос в том, станет ли в конечном счете авторитарный китайский капитализм, направляемый одной-единственной партией, обществом более стабильным, чем российская спотыкающаяся демократия.

Пекин больше не похож на город, в котором правят коммунисты. В роскошном, недавно выстроенном международном аэропорту приезжих встречают фотографии местных достопримечательностей: Великая стена, Запретный город, китайские танцоры. О коммунизме ни слова, призывов к классовой борьбе и диктатуре пролетариата почти не видно. Провозглашается "руководящая роль партии", однако революционный долг подменяется патриотизмом. В партию сейчас вполне может вступить и капиталистический предприниматель.

Пустынные просторы площади Тяньаньмэнь, с портретом Мао с одной стороны и его же мавзолеем - с другой, по-прежнему вызывают гнетущее чувство и несут на себе отпечаток власти. Но площадь эта смотрится анахронизмом в городе, где все ширятся владения торговых пассажей, дискотек, международных гостиниц, крупных банков, "Макдональдса" и "Старбакса". В воздухе ощущается нервозность, совсем не похожая на революционное воодушевление. Последователей секты "Фалун Гонг" арестовывают, стоит им воздеть руки к небу в молитвенном жесте. Полицейские в форме и штатском караулят на каждом углу.

В нынешнем году Пекин был избран столицей будущих Олимпийских игр, и так уж случилось, что в этот же год страна отмечает 80-летие Китайской коммунистической партии. Официальная партийная газета "Народный ежедневник" опубликовала список всевозможных праздничных мероприятий, но дух патриотизма и здесь задает тон: чего стоят хотя бы оперы, "отражающие стремление китайского народа к воссоединению его исторической родины". Я решаю посетить Мемориал тысячелетия, где проходит выставка, посвященная 80-летней истории партии.

У входа очередь, многие одеты в военную форму. На лицах скука, словно эти люди здесь исполняют некую неприятную обязанность, - так оно в основном и есть. Меня останавливают у двери. В продаже только групповые билеты. Но меня интересует история, говорю я. Хочу попасть внутрь. Пойдите поговорите с начальником, советуют мне. Начальник, надутый тип в синем костюме, окидывает меня подозрительным взглядом. Кто я такой? Из какой организации? Почему интересуюсь историей Коммунистической партии? Ему кажется странным, что кто-то пришел на выставку по своей воле. Следует несколько телефонных звонков в вышестоящие организации, потом меня впускают в сопровождении молодого улыбчивого экскурсовода и фотографа, щелкающего камерой всякий раз, как я на что-нибудь указываю.

Выставка смещает акценты в сторону современности. История партии начинается с Мао Цзэдуна, его бедняцкого детства, борьбы за "освобождение" Китая и триумфа 1949 года. Но потом - огромный провал. Есть несколько фотографий промышленных предприятий 50-х, есть модель первого китайского автомобиля. Но нет упоминаний ни о "большом скачке" конца 50-х, когда от голода умерло больше 30 миллионов, ни о культурной революции 60-х, ни о партийных чистках и других делах рук человеческих, сотрясавших общество.

В центре внимания - восьмидесятые с экономическими реформами Дэна Сяопина и девяностые с достижениями в области торговли и технологий. Здесь празднуют победу не коммунизма, но технократии. Существование однопартийной системы оправдывают не политической догмой, но экономической эффективностью и прогрессом - они-то и вызывают восхищение у многих западных предпринимателей и выгодно отличают Китай от России с ее сумбуром.

Сочетание политического диктата и более или менее капиталистической экономики привлекает иностранных инвесторов. Это ли не мечта? Ни тебе профсоюзов, вечно ставящих палки в колеса, ни беспокойных выборов, делающих демократическое общество столь непредсказуемым. Китайская народная республика, конечно, не единственный пример. Образец - Чили времен генерала Аугусто Пиночета.

Было бы странно, если б Коммунистическая партия в открытую объявила Пиночета примером для подражания, но, как мне говорили, сторонники главной линии партии между собой им восхищаются. В китайских правительственных кругах спор идет не между либералами и автократами, а между теми, кто склоняется к государственной модели Пиночета, и "левыми", усматривающими - и не без основания - в стремлении к капитализму предательство идей социализма. Те, кто сейчас управляют страной, по всей видимости, принадлежат к лагерю сторонников Пиночета.

Есть в Китае и либералы, которые воспринимают происходящее в ином свете и высказываются за демократические реформы, но они оттеснены на задний план. Теперь им уже не грозит ни тюремное заключение, ни физическое насилие. Эти методы приберегают для тех, кто достаточно смел или безрассуден, чтобы примкнуть к организованной оппозиции. Сегодня диссидентам просто затыкают рты, лишая их возможности преподавать и печататься.

Так было с Цинь Хуэем, профессором истории экономики пекинского университета Цинхай, человеком большой эрудиции и либеральных взглядов: ему больше не разрешают преподавать. Другой пример - Лю Сяобо, известный литературный критик: он провел годы в тюрьмах и лагерях за то, что в 1989 году поддержал студентов на площади Тяньаньмэнь и защищал гражданские права. Его книги теперь в списке запрещенной литературы. Известная журналистка-экономистка Хэ Цинлянь в 1998 году написала книгу "Западня для Китая" об опасности капитализма без политических свобод - книга стала бестселлером. С тех пор ей не разрешали подавать голос и в этом году вынудили эмигрировать.

Защитники однопартийной системы отмахиваются от интеллектуалов-диссидентов: мол, их взгляды устарели, их действия дестабилизируют общество. Как ни современен внешне Пекин, Китай и в самом деле не так уж стабилен, как может показаться, и главным источником нестабильности с полным основанием можно считать однопартийную систему.

Прежде всего, весь чиновничий аппарат поражен коррупцией. Поскольку оппозиция молчит, высшие чины по существу могут творить все, что им вздумается, в том полукапиталистическом казино, в которое превратился Китай. Госчиновники покупают сырье по ценам, установленным правительством, и продают с громадной прибылью на частном рынке. Или "приватизируют" государственные отрасли промышленности, увольняя рабочих без выходного пособия и дочиста обирая предприятия. Любой, кто пытается протестовать, тут же оказывается за решеткой. Результат - описанная в книге Хэ Цинлянь мафиозная экономическая структура, в которой трудно провести границу между политическими руководителями и криминальными баронами.

При переходе к капитализму коррупция, пожалуй, неизбежна. Очевидно, ее сети опутали и Россию. Но в Китае коррупция, возведенная в систему и никак не сдерживаемая политически, уже вызывала беспорядки. Именно из-за нее начались демонстрации на площади Тяньаньмэнь в 1989 году, и против нее протестуют, порой отчаянно, фермеры и рабочие, как только представляется случай. Правительство это знает и время от времени проводит кампании против коррумпированных чиновников. Но поскольку экономической мафией заправляют в основном партийные руководители и их подчиненные, такие кампании по существу оборачиваются устранением политических соперников. Они мало способствуют укреплению стабильности и законности; а оттого, что правительство никто не контролирует, дело принимает совсем дурной оборот.

Многие считают, что экономические свободы порождают средний класс - именно он строит "гражданское общество", из которого в конечном счете возникает демократия. Того же ожидают и от Китая - вот откуда взялось распространенное мнение, что китайское правительство поступает совершенно правильно, делая поначалу упор на экономические реформы. В Пекине средний класс уже явно народился, судя по переполненным ресторанам и дискотекам. Но любые попытки создать хотя бы подобие гражданского общества подавляются, от кого бы они ни исходили: от независимых профсоюзов, политических партий, студенческих организаций или религиозных общин. На деле любая организация, неподконтрольная партии, оказывается запрещенной.

Литературный критик Лю Сяобо не раз открыто защищал права человека, свободу слова, демократию и, отважнее других ораторов, право Тибета на самоопределение. И не только в частных беседах, но и публично - на площади Тяньаньмэнь в 1989 году, а позже - в петициях правительству. Он вышел из тюрьмы в 1999-м.

Мы встретились в кофейне захудалой гостиницы у его дома, неподалеку от Мемориала тысячелетия. Как и Цинь Хуэй, Лю считает, что русским во многом живется лучше, чем китайцам, - если не материально, то хотя бы потому, что "они живут в демократическом обществе и могут свободно высказываться". Проблема Китая не в том, что людям нечего есть. А в том, что "любое общественное начинание, не контролируемое правительством, пресекается. Рабочие и фермеры не могут создать организации, которые представляли бы их интересы. А если в журнале или газете печатают что-то, что не нравится правительству, редакторов увольняют или закрывают издание. Какой толк в собственном мнении, если его нельзя высказать публично?".

То, что авторитаризм сделал с китайским народом за века, омерзительно, говорит Лю Сяобо. Как случилось в Китае со многими интеллектуалами, критиковавшими правительство все последнее столетие, Лю постигло разочарование в собственном народе. В последних работах он обличает китайский характер, трусость интеллигенции, неисправимый материализм простых людей. "Страшно то, - рассказывает он, - что в Китае почти все дома говорят одно, а на людях другое". Почему страшно? "Из-за психологических последствий, - говорит он. - Это развращает общество. Это унижает человеческое достоинство".

Лю совершенно прав, но разочарование не решает политических проблем, оно лишь помогает их диагностировать. Диктатура партии не способна мирным путем разрешить конфликт интересов, без которого не обходится ни одно общество, в особенности такое большое и сложно устроенное, как китайское. Первым делом Китайская коммунистическая партия свела проблему к заурядной и грубой классовой борьбе. Когда же люди устали от маоизма, их успокоили обещаниями всеобщего процветания, которое обеспечит им технократическая элита. Как только стало очевидно, что многим, если не большинству, процветания этого не видать, - в ход пошла активная националистическая пропаганда. Так проблему конфликта интересов в стране пытаются подменить общенациональными кампаниями: за величие Китая, за противостояние Америке, за право проводить Олимпийские игры в Пекине, за горы золотых медалей и т.д.

Всенародные кампании и призывы - традиционная форма управления населением в Восточной Азии. Возможно, однопартийная система в стране еще какое-то время продержится на боязни хаоса. Но насущные проблемы коррупции власти и конфликта интересов решены не будут. Когда иссякнут все мирные способы противостояния, насилия будет уже не избежать.

В Пекине признаков тому пока не видать. Но стоит напомнить, что кровопролитные восстания постоянно случались в истории Китая на протяжении тысячелетий - в первую очередь в провинции, где сейчас снова зреет недовольство. Экономическая технократия сама по себе не может приструнить правительство. А если люди восстанут, в условиях экономического кризиса, когда миллионы останутся без гроша, никто не сможет их остановить. Михаил Горбачев допустил много ошибок, но его политические реформы, по крайней мере, минимальной кровью положили конец авторитаризму. Китаю еще только предстоит пройти это испытание.

Я приезжаю в Москву и сразу же звоню Татьяне Толстой, писательнице и автору политических эссе. Рассказываю, что бывал в Будапеште, Праге и Варшаве и ни разу - в сердце бывшей Советской империи. Она: "Да, но это все европейские города. А здесь - Азия". У другого русского я поинтересовался, почему в Москве почти нет интернет-кафе, и услышал то же самое: "Здесь ведь Азия". Но в Азии много интернет-кафе, говорю я. "Только не в нашей", - последовал ответ.

Слово "Азия" не всегда употребляют в позитивном значении. Да, подчас оно выражает гордое противопоставление Западу, но в этой стране оно обозначает и нечто устаревшее, неэффективное, инертное, порочное - неевропейское лицо России. Это одна из форм самоочернения, проявление того, что один русский социолог назвал опытом поражения, убежденности в вечном отставании России от Запада. Когда в 80-х Михаил Горбачев взялся проводить политические реформы, он пытался спасти социализм, но вместе с тем подлаживался под вкусы Запада. Как и прежние реформаторы, он хотел, чтобы Россия стала частью Запада. Ему льстило, что он так популярен на Западе, даже когда многие русские обвинили его в новом поражении - развале Советской империи.

Китайцы тоже болезненно воспринимают явное превосходство Запада. Однако корни их национализма кроются не столько в комплексе неполноценности, сколько в оскорбленном достоинстве, ведь именно западный империализм выявил в XIX веке слабость Срединного царства. Китайский национализм напыщен и претенциозен - взгляните на новые монументальные постройки Пекина, на грандиозные сооружения из гранита из стекла, увенчанные нелепыми пародиями на крыши китайских пагод. Новые здания в Москве тоже бывают монументальны, но здесь восстанавливают и старые строения - в надежде возродить связь с более гуманным, более европейским докоммунистическим прошлым. В Москве, в отличие от Пекина, где беспорядочная модернизация времен Мао почти полностью уничтожила прошлое, историю видишь своими глазами.

Ольга Алексакова - русский архитектор, работает в Роттердаме. Она рассказывает мне, что здания докоммунистической эпохи в Москве восстанавливают, надеясь возродить культурные процессы, прервавшиеся при Сталине. Отсюда такая тяга не только к архитектуре XVIII и XIX веков, влияние которой сказалось и на сталинских постройках, но и к стилям "модерн" и "ар деко". Значительная часть постмодернистской московской архитектуры выполнена в стилях "квазидеко" и "квазимодерн".

Мы обедаем в квартире ее родителей, в обшарпанном угрюмом здании неподалеку от центра Москвы. Ольгин отец Александр Алексаков, проектировщик атомных электростанций, демонстрирует мне собственные средства борьбы с неудобствами российской жизни: самодельный нагреватель в ванной снабжает их горячей водой, когда ее отключают - каждое лето на несколько недель. На стене в прихожей - фотографии, сделанные во время недавнего отпуска в Испании.

Мать Ольги Татьяна Голубкина работает в страховой компании, но страстно увлекается французской литературой. Она рассказывает о первой своей поездке на Запад, в 1989 году, - ей тогда было 36 лет. Вспоминая, как ночью из мрачного восточного Берлина въезжала в сверкающий огнями западный, она и сейчас не может сдержать слез. Пока мы смакуем красную икру и отменное холодное мясо под водку, Александр замечает, что жизнь в России изменилась так быстро, что молодое поколение даже и представить себе не может, какой она была при коммунизме. "Мы забываем, каково нам было", - говорит он. "Я - нет", - возражает его жена. В самом страшном своем кошмаре она видит, как снова закрывают российские границы.

Относительное процветание Москвы, где много превосходных ресторанов, шумных кафе и шикарных магазинов, разумеется, обманчиво. Как Пекин выделяется богатством на фоне большинства районов Китая, так и Москва слишком далека ото всей остальной России. И проблемы сражающейся за себя российской демократии далеко не всегда так же заметны, как московские торговые пассажи. Пока продолжается жестокая чеченская война, русские не в праве обвинять китайцев в нарушениях прав человека, а попытки президента Путина обуздать независимую прессу напоминают методы китайского правительства.

Но главная проблема москвичей - правонарушения. Вот один из характерных случаев. В течение недели я несколько раз наблюдал одну и ту же сцену. Милиционер на улице останавливает машину, требует от водителя показать документы и заявляет (без всякого повода), что тот нарушил правила дорожного движения: совершил поворот на слишком большой скорости, переехал сплошную линию и так далее. Водитель достает из кошелька банкноту, отдает ее милиционеру, и обычно на этом все и заканчивается. Но если милиционер жаден или просто не в духе, он может обвинить жертву в распространении наркотиков и стребовать гораздо больше.

Толстая рассказывает мне кое-что о жизни москвичей. Мы сидим в небольшом парке у статуи Феликса Дзержинского, начальника тайной полиции при Ленине и основателя ГУЛага, - памятник этот многие годы стоял напротив главного управления КГБ в Москве. "Зарплаты у всех довольно низкие, - говорит она, - так что каждому приходится так или иначе добывать деньги на стороне, в том числе в виде взяток. Люди живут по собственным правилам, которые, в общем-то, оказываются осмысленнее тех, что пытается навязать правительство".

В коммунистическом правительстве здесь, как и в Китае, процветала коррупция. Именно это, в числе прочего, побудило Горбачева взяться за проведение реформ. И вот что произошло после развала Советской системы: вместо одной мафии - партии - возникло множество конкурирующих мафий. Я спрашиваю у Толстой, стало ли проще от этого жить. "Все стало проще, - отвечает она. - Пока вся власть была у одной шайки, любую инициативу душили в зародыше. Люди вечно были подавлены. Жизнь была ужасна. Теперь все несравнимо лучше".

Тот же вопрос я задаю Егору Гайдару. Круглолицый Гайдар в бытность заместителем премьер-министра и министром экономики и финансов в правительстве Бориса Ельцина проводил либерализацию цен и другие экономические реформы, которые привели к обнищанию населения в 90-е годы. Он посчитал, что единственным способом "поставить больного на ноги" была шоковая терапия. Но, увы, в процессе излечения больной также лишился большей части накоплений. Гайдар, который теперь руководит центром либеральной политики, до сих пор чрезвычайно непопулярен. Он раздумывает, причмокивая красными губами, потом говорит: "В России коррупция, по крайней мере, у всех на виду. В каких только грехах ни обвиняют друг друга политики. Многие обвинения несправедливы. Но все они хотя бы открыто обсуждаются. Это помогает нам уяснить проблему и, возможно, ее разрешить".

В начале 80-х, когда Егор Гайдар был еще молодым экономистом и вместе с другими диссидентами посещал нелегальные собрания, где обсуждалась неоклассическая экономическая теория ("рыночная экономика" тогда еще находилась под запретом), мысль о том, что Россия может стать демократической страной, была чем-то из области фантастики. Российские реформаторы тогда рассматривали китайскую модель как возможный путь развития России. Экономическая политика, которую проводил Дэн Сяопин, по сути была либеральнее российской, особенно в области сельского хозяйства. Когда же Горбачев изумил всех, в том числе и диссидентов, призывами к политическим реформам, реформисты-либералы перестали воспринимать Китай как пример для подражания.

Теперь на Китай оглядываются лишь старые коммунисты и те, кто считает приемлемой модель Чили времен Пиночета (некоторые из них поддерживают Путина). Любопытный факт: восхищение генералом Пиночетом сближает российских сторонников авторитаризма и китайских коммунистов. "Да, такая тенденция имеется, - говорит Егор Гайдар. - Наше демократическое общество еще очень молодо. Первое в истории России. Мы пришли к согласию в вопросе рыночной экономики, но не в вопросе демократии". Что может обеспечить поддержку демократии? Гайдар смотрит на меня, как-то задумчиво улыбается: "Жизнь".

Сергей Тихвинский, почетный председатель Общества китайско-российской дружбы, руководивший когда-то отделением КГБ в Лондоне и работавший на дипломатической службе в Китае в 50-х годах, когда Россия еще была официальным "старшим братом" Китая, - один их тех, кто считает, что Китай на правильном пути, в отличие от России. Мы пьем с ним зеленый чай в его огромной московской квартире, уставленной китайскими безделушками - не всегда высшего качества.

Любимое его слово - "эффективный". Политические реформы Горбачева не были "эффективны". Он соглашается, что в 80-х годах преобразования были необходимы, поскольку партию поразила коррупция, а политбюро работало "неэффективно". Но переход от коммунизма к рыночной экономике может быть "эффективным" лишь если государством правит партия. Вот почему у китайцев дела идут лучше. Слушая Тихвинского, я понимаю, что идея технократии и мировоззрение работника КГБ на самом деле очень близки. Он не проповедует коммунизм, он - за авторитаризм. Не имея полного контроля над государством, проблем не решить, считает он.

Подобно большинству западных китаистов, Тихвинский оценивает политику Китая преимущественно с точки зрения культуры. Он восхищается Дэном Сяопином, поскольку тот "восстановил связь между конфуцианством и марксизмом". Классический марксизм устарел, говорит он. "Приходится приспосабливаться. Такова китайская традиция. Этот путь очень эффективен". И восхищение это не односторонне. "В Китае интерес к деятельности президента Путина все растет, и интерес этот позитивный".

Чем в первую очередь привлекает китайцев президент Путин? "Главным образом, попытками установить централизованный контроль над регионами и избавиться от сепаратизма". - "А как же свобода прессы?" - посмеиваясь, спрашиваю я. Тихвинский брезгливо фыркает в свою чашку. "Я очень критически отношусь к средствам массовой информации, - говорит он. - Что в них хорошего? Китайцы умеют сдерживать все негативное... преступность, порнографию, секс. В нашей стране все это пока не контролируется".

Мнение старого кагэбэшника, возможно, столь же далеко от точки зрения среднего россиянина, как и мнение убежденного либерала вроде Гайдара. Но как узнать, о чем думает обычный житель России или любой другой страны? Для этого-то членам свободного общества и предлагают голосовать и публично высказываться в средствах массовой информации. Может, большинство россиян и не верят в демократию так же твердо, как Гайдар, но, как показывают опросы, они не хотят расставаться с новоприобретенными правами.

В этом отношении неопределенная политика президента Путина, возможно, четко отражает общественное мнение. Многие люди разделяют не только его недоверие к прессе и стремление положить конец ельцинскому организационному хаосу, укрепляя государственную власть, но и его желание сохранить многопартийную систему. Россия уже могла бы скатиться назад к авторитаризму, но этого до сих пор не произошло. А что касается модели Пиночета, Гайдар хорошо сказал в 1991 году: те, кто думают, что Россия могла бы последовать примеру Чили, не понимают разницы между неупорядоченной, плохо дисциплинированной и экономически безграмотной Советской армией и опытнейшей военной элитой Чили.

Как бы там ни было, вера - не главное в демократическом обществе. Но однопартийное общество без веры существовать не может. Раз люди не могут голосовать, от них требуется верить. Как еще человек или партия может монополизировать государственную власть? А ведь в Китае сегодня уже не верят в старые догмы. Поэтому тот, кто не верит, что китайскому народу присуще слепое повиновение власти, понимает, что система трещит по швам. Да, Москва, возможно, действует не так эффективно, как Пекин. Российская экономика еще полностью не оправилась от потрясений. Но одной эффективности мало. Германия в начале ХХ века была "эффективна" и горда своими промышленными достижениями, но до демократии ей было далеко, и слишком глубоко увязла она в злобствующем национализме. Каждый знает, что из этого вышло.

Перед отъездом из Москвы я звоню Владимиру Скосыреву, с давних пор специализирующемуся по Китаю. Сейчас он журналист Времени МН, а когда-то, в конце 50-х, учился в Китае. В 1992 году он вновь там побывал в качестве корреспондента Известий. Поездка выбила его из колеи, вспоминает он. Он ощущал зависть, беспокойство и странную отчужденность. Особенно остры эти чувства были при посещении съезда Китайской коммунистической партии. К тому времени Россия успела избавиться от символов коммунистического прошлого. Гайдар уже осуществлял экономические реформы, статую Дзержинского увезли с Лубянки, и путчисты потерпели поражение. А там, в Пекине, перед Скосыревым вновь предстало прошлое: люди в костюмах, хором запевающие "Интернационал", разглагольствующие на "деревянном языке" и изрекающие все те же лозунги - "прямо как раньше у нас в России". Слишком живо все это напомнило ему брежневскую эпоху, застывший в безвольном оцепенении Советский Союз. Он был глубоко потрясен.

Я спрашиваю, почему он почувствовал зависть. "Потому что экономические реформы в Китае оказались эффективнее". А почему беспокойство? Понимаете, объясняет он, "нас принимали очень тепло, но все как будто шло по расписанному сценарию. Каждый китаец играл свою роль. Меня беспокоит то, что китайцы всегда подчиняются приказам. Никогда не противятся им. Каждое утро начальники раздают им задания. Сейчас отношения между Китаем и Россией неплохие. Но проблема российско-китайской границы так и осталась нерешенной. Что если когда-нибудь они потребуют назад свои бывшие территории?".

Есть тут что-то от древнего русского страха перед Чингисханом и татаро-монгольскими ордами. В общем-то, война с Россией вряд ли возможна. Но Скосырев, безусловно, ошибается, считая китайцев послушными. Это не так. Они могут быть непокорными и бунтующими. У русских, как и у индийцев, есть, хоть и слабые и не слишком эффективные, институты, позволяющие им выразить свое недовольство. Российская демократия далеко не совершенна и может еще хлебнуть горя. Но она оказалась более стойкой, чем многие предполагали. Китайцы же не могут легально излить свой протест - вот почему однажды Китай может взорваться, а бедная, "неэффективная" Россия будет ковылять все вперед и вперед.

Перевод Ольги Юрченко
The New York Times, 2 сентября