Картинки превращают глаз в любопытное животное.

Его зрачку Петербург беструдно предстает коллекцией открыток в нестойких отражениях разговоров о собственной судьбе.

Это столь же необременительно, как играть с оловянными солдатами - фигурка ближе или дальше, дым кукольного сражения, история в масштабе, смерти нет, звон бокалов; однако разговор перенесен за скатерть, за поле условий. Пейзаж неизменен.

Оглавление затерто до дыр. В них порой удается углядеть солнце белых ночей. На моем счету это, пожалуй, третий июнь со снегом на листве. Если бы этот свет можно было продавать, мы бы жили, как в Кувейте, - до полного разорения Голливуда. В июле жар музык угасает, свечи темнеют, заморские трофеи покрываются патиной случайности, а за спиной возникает мираж еще одного золотого сезона.

Но позолота не клеится. У кого бокал или телефонная трубка, у кого совершенное знание географических или, на худой конец, игральных карт, многие из обстоятельств оказываются гораздо запутанней, нежели это казалось весной или просто в минувшем году. Прозрачна только математика, остальное ищет превосходства или изгнания в истории.

Под крыши вернулись стрижи, и воробьиным оргиям в пять утра настал конец.

Вероятно, преимущество открыток или репортажа в том, что ими дается всего одна картина, впоследствии другая, потом еще. В этом контексте "журналист" напоминает персонажа сказки, где из осколков остывшей воды кто-то пытался сложить имя, и где последняя буква всегда ускользала, как тающий кристалл.

Но сколько бы открыток не явили себя в искупительных перспективах, случается, на стол, в самом деле, ложится верная карта, неизъяснимым образом соединяя виды еще не сведенной в кольцо дороги, давно безводной "тавриги", бессонного залива, пешеходов, прорезанных в косой кисее перемещений, росы на уже призрачных трамвайных рельсах, близоруких оперных лож, etc. - с бесконечными препирательствами: таков ли город.

Перечисленного достаточно для великой китайской стены. Распри также включены в сумму достояния и дистанции, наряду с мировыми фестивалями, фонтанами, фантазмами или же дискуссиями, как бы это сделать город "гаваной", - хотя Гаванью ему дано владеть до скончания веку.

В оптике Петербурга вполне различимы разные очертания. Для одних они являют стройные колоннады разума и блеска среди куртин ностальгии. Другим - изощренные конфигурации власти и ее атрибутов. Для кого-то очертания складываются в непроницаемую заботу каждодневной жизни, в чьих пределах полустертые повторением хрупкие вещи всплывают в неожиданных соположениях, обнаруживая пронзительную исключительность: газетная фотография на стене под обоями, слетевший на пол латунный наперсток, о чьем существовании в этом местах никто не догадывался, третий том "вольфовского" Полонского или "гослитовского" Арсеньева, смех за стеной, а если к тому же и пора цветения жасмина, то кто, спрашивается, обратит внимание на горящие помойные баки за углом.

Точно не помню, но, кажется, в 60-е в Нью-Йорке был снят (12 часов?) спящий. Человек спал, камера снимала. На пленке был только спящий - снов его не досталось, хотя ни единой монтажной склейки сделано не было. Сокуров снял Эрмитаж много позднее. Можно ли допустить, что человеку снилось то, как он спит, и вместе с тем то, как камера неотступно фиксирует фазу за фазой его подрагивающее полубытие, бег теней уходящего дня или наступающего рассвета?

Отчего же не предположить, что Петербургу также снится, как он возникает из бесконечно смывающих себя описаний одного и того же, обращенный к самому себе?

Но двоение - всегда разлучение с единым. И в этом несводимом разлучении рано или поздно возникают отнюдь не унизительные разочарование и отстраненность. Вместе с тем, само раздвоение, разлучение становится результатом намерения увидеть не собственно себя, но себя, очарованно смотрящего "на себя". В некотором смысле литература Петербурга многим обязана подобному предприятию, и лучшие ее описания не сводят концы с концами.

За ними порой открываются области крайней визуальной простоты, состоящие из арифметических жилищ формата "корабль" или "пятиэтажка", автомобильного лома у тротуаров и прелестных пустырей, утопающих в аметистовом кипрее, битом кирпиче и зарослях мать-мачехи.

Те же открытки здесь являют другое. Число монтажных срезов немыслимо. Иногда летом за горизонтом Пороховых горит торф. Воздух уплотняется. Время становится ощутимо вещественней и факт, сообщение, событие входят в небезопасное сближение.

И все-таки плотность воздуха трудно отнести к разряду событий, как тишину и звон в ушах. "Картина лета" тоже мало на него похожа.

"Картина" города как таковая вряд ли существует вообще - знакомство с иными городами, странами, языками, встречи, воспоминания о книгах, прочитанных или забытых в Каире, Париже, Стокгольме прозрачнейшими слоями затягивают материю того, что можно было бы счесть "единственным" впечатлением и окончательным суждением.

Не вполне уверен, что привел это в правильном порядке. Быть может, все обстоит по-другому. Так, есть событие, создающее факт. Между ними пролегает неизбежное сообщение. Что оно меняет? Трудно сказать, вероятно, в первую очередь того, кто его создает. Потом сообщение обращается в дополнительный элемент. Иногда в грезы, иногда в самодостаточный факт.

В итоге, поспешно набирая номер, звонишь кому-то и сообщаешь, что панорама слагается не из мозаики картинок, расположенных по осям цен и ценностей, и дело не в том, чтобы отойти подальше и все разом увидеть, но в том, что "подальше" - как бы и нет, как и неких последних фактов, обещавших опыт события.

* * *

Я не люблю картинок, они убивают воображение, доводят скуку до сентиментального самопотакания, а следовательно - иронии. Так образом будет правомерным вполне сказать, что Петербург давно мол стал собранием открыток: арфистки, сладострастно льнущие к изножью Тициана, озаренные пламенами ростральных колонн или лампами ночных клубов, где представляется очередной фолиант видов какой-то парадной лестницы в окружении более чем знакомых лиц, два-три не лишенных известной яркости книжных переплета и десяток обрекающих на бездумный кивок головой газетных подписей.

Кое-где мелькнет знакомая вывеска. Например, "фассбиндер", "пиво", "чехов", "пляж", "послание к человеку"... Вывески тоже азбука. Но особая, по ней мы медленно разучиваемся читать, изводя сознание в мир стрелок и указателей.

Удивительное дело, но никто не публикует альбомы в сафьяновых переплетах с видами станционных киосков, безмятежных тел на газонах, "гражданки", "пороховых", "веселого поселка" и так далее... Неужели там находится менее бесценная субстанция, нежели в "Эрмитаже" и прилегающих к нему окрестностях?

Признаться, я люблю эти места, которым выпала участь Лимба. Я из них - получивший по жизни более, чем кому-либо сможет прийти в голову. Но искомая картина состоит не из открыток, расположенных по отношению одна к другой. Не из рассекающих швов необходимости или неизбежности.

Скорее из фактов, которым предшествовал опыт, которому предстояло событие, а до того сны (быть того не может, чтобы их не запечатлела чья-то камера), - а затем опять описание, пересказ, молва и вновь встреча с событием.

Поспешность речи - вот в чем, мнится, истоки пресловутой мифологии Петербурга. Любовь к раковинам, стремительность выпуклой реки и тщательно утаиваемая страсть к удвоению и зеркалам. Но замечаешь тень на асфальте, шелест больного тополя, немытое окно на четвертом этаже, - не может быть, чтобы любовь случалась там, а сверху стрижи, сшивающие холсты продолжения. В ответ жест, исполненный неопределенности.

Неужто именно там или здесь были написаны или легко упущены в будущее какие-то упорно избегающие публичности воспоминания, поразительные по красоте и сдержанности строки, провозглашены бесшумные идеи, изведены представления, незримо изменившие мир?

Но только не географию и способы управления ею. Климат давно не тот.

Постоянство есть одна из граней метаморфоз. Согласен, в определенной мере мы в самом деле состоим из ткани одних и тех же "воспоминаний", непрестанно превращающих нас в иное. Иногда "воспоминания" с известной натяжкой можно уподобить дорогам. Одни разбиты, другие пожирают мечты, велосипедные колеса, время, деньги и догадки о поворотах.

Есть мнение, Петербург несколько отличается от других городов. И то сказать, многие города "создавались" путем зерна, осадка и после медленно расцветали благородными друзами, впадая в нескончаемую летаргию действенности. Вообразим, как протекают сотни и тысячи историй. И мы, как если бы смотреть из заднего окна автомобиля, видим вещи, предметы, которые появляются будто бы из ниоткуда, вписываясь в поле зрения нашего настоящего.

Затем все, из чего состоит пейзаж, словно "стареет", уменьшается и уходит за горизонт. И это все, с одной стороны, становятся памятью, а с другой стороны - прошлым (что чему предшествует, неясно) - осадком зрения, и о котором мы знаем, что оно существует. Обратимся к привычной метафоре: время проходит, но остается его осадок.

Иногда - это города. Но дело в том, что Петербург отнюдь не остаток истории. Это место создано мгновением силы, развернувшей зрение в обратную сторону. Мгновением опустошающей вспышки. В чем и залегает различие, а потому и другая точка зрения. Пускай даже на взаиморасположение открыток, с которых этот город неким предвосхищением всегда будет только начинаться для другого. И никогда не будет определен и преодолен, поскольку пределен.

Не исключено, что и по этой причине для многих он становится трудом праздности, исключения, включая и поля понимания того, что Петербург - изначально дан как чистая форма желания.