Что такое триста лет от роду для великого города? Прикинем: если Париж, Лондон, Вена живут уже тысячи по две лет, а человек живет в среднем лет около семидесяти, то петербургские 300 лет - это примерно то же, что первые 10 лет для человека, то есть возраст (по европейскому календарю) просто детский. Правда, участь у детей бывает разная. Некрасовский мальчонка, погонявший "лошадку, везущую хвороста воз", - уже не дитя, а маленький взрослый. Можно, конечно, считать, что у него отняли детство. А можно и не считать, особенно если речь идет о гениальных исключениях. Не считаем же мы, что у Вольфганга Моцарта, Коли Дмитриева или Жени Кисина кто-то отнял детство. Вот так и с Петербургом.

Грязный и беспорядочный городок в Невской дельте, весь-то состоявший из двух небольших земляных крепостей и нескольких слобод, уже в 1710-х стегал и погонял Московское царство куда ожесточеннее, чем малолетка у Некрасова - свою лошадь. Яростная насильственность так называемых петровских реформ несомненна. С нелегкой руки славянофилов это насилие принято противопоставлять идиллической патриархальности старомосковской Руси. Контраст получается впечатляющий, хотя и мало правдоподобный. Не знаю, стоит ли распространяться насчет этой отчасти поэтической, отчасти пропагандистской фикции братьев Аксаковых и компании - очень уж не хочется увязать в наезженной колее темы "Москва VS Петербург" с ее сомнительной мифологией. Пожалуй, достаточно будет взять лишь одно общее место этой мифологии: "тысячи и тысячи" людей, погибших при строительстве Петербурга.

Уточню: массовый принудительный труд, связанный с немалыми людскими потерями, использовался на невских стройках между 1710 и 1717 гг., а с 1717 он был заменен вольным наймом, что оказалось гораздо эффективнее и дешевле. Спора нет, люди (пока их сгоняли сюда силком) гибли. Сколько погибло - неизвестно. Известно только, что Петербург в этом отношении не был исключением: тогдашние "стройки века" пожирали людей. Лет за сорок до новой петровской столицы на одной из самых пустынных, безлюдных, а главное, безводных равнин Иль-де-Франс строилась новая резиденция Людовика XIV, Версаль. Впоследствии она настолько поразила московского царя (Петр еще не титуловался императором) пространственным размахом и невиданным изобилием воды и водных затей, что он избрал ее в качестве одного из образцов для своих парадных резиденций на Финском заливе. Кто хотел польстить преемникам и преемницам Петра, называл невскую столицу "Северною Версалиею" (Versailles грамматически женского рода; а так как это множественное число, то еще точнее было бы называть Петербург "Северными Версалиями").

Так вот, на версальских стройках рабочие гибли от эпидемий, в частности, из-за нехватки хорошей воды, и по Парижу ползли слухи о еженощном тайном вывозе тел, горами наваленных на телеги. Недавно предпринятая, исходя из сохранившихся документов, оценка реального количества жертв показала, что хоть люди и погибали, но вовсе не массами, как считалось, и жуткий образ этакого Освенцима XVIII века не имеет под собой оснований, а слухи о ежедневных горах трупов исходили от противников королевских затей, которых во французском обществе было не меньше, чем противников петровых затей в России. Между прочим, Петр согласился отменить всеобщую трудовую повинность после своего возвращения из Франции.

Тут нужна оговорка. Слово "погибали", когда речь идет о России петровской эпохи, надо брать в том смысле, в каком использовали его в русском культурном обиходе в те времена: гибелью считалась не столько физическая смерть, сколько потеря "праваго пути" - богохульство, разбой, переход в другую веру и т.д. А поскольку с принудительных работ (как и с военной службы) многие ударялись в бега, то потери в живой силе состояли далеко не из одних умерших. Из беглых, как известно, самые сообразительные и бесстрашные уходили на Дон, а кто поплоше - в местные разбойники, отсюда необыкновенный размах тогдашнего бандитизма. Так что люди действительно гибли "без счету". Но.

Но кто счел, сколько народу погибло в процессе, длившемся не несколько лет, а примерно два века, в процессе том самом, для которого в XIX в. придумали эвфемизм: "собирание русских земель Москвой"? Даже в многократно редактированных житиях русских святых иногда можно прочесть, как вели себя великокняжеские управленцы, присылаемые из Москвы во вновь присоединенные города. Если город переходил под руку великого князя после политического и/или военного противостояния, то грабеж и избиение местного населения новая администрация считала делом само собой разумеющимся. Но даже если город передавался Москве самым мирным способом, например, по завещанию бездетного местного князя, то с населением все равно обращались, как с военнопленными. Недаром в биографической справке об Иване Грозном, составленной одним из его вполне лояльных подданных, есть замечание: "Многия грады своя поплени" (взял в плен). По тогдашнему обычаю пленный город отдавался войскам "на поток", то есть на погром и разграбление.

Так что утверждение новой общероссийской столицы - сперва Москвы, потом Петербурга - никак не обходилось без грубого насилия и без гибели множества людей, большинство которых ни в чем не было повинно. Один вампир стоил другого. Нет смысла противопоставлять по этому критерию Петербург Москве. Если и было различие, то только в темпах. А кто из них больше "испил кровушки", неизвестно.

Примерно так же обстоит дело и с другими общими местами расхожей московско-петербургской мифологии. Вся она держится на том, что простые и резкие дихотомии (бинарные оппозиции) хорошо запоминаются, легко пересказываются и быстро поляризуют единомышленников в спорах. Куда труднее было бы спорить о достоинствах и недостатках столиц, если брать их не две, а сразу три, пять, семь - столько, сколько было главных центров, исторически сменявших друг друга: Ладога варягов, Киев Владимира и Ярослава, Владимир Андрея Боголюбского, Великий Новгород, Москва, Петербург, снова Москва. Даже попытка о. Георгия Федотова ввести в обсуждение разом три столицы вместо двух (тернарная оппозиция "Киев-Москва-Петербург") осталась без всякого продолжения. Оно и понятно. Ведь если между двумя позициями существует всего одна возможность противопоставления, то между тремя позициями их уже шесть, а между четырьмя - двадцать четыре, ну, и дальше - больше. Удерживать в голове одновременно такое количество противопоставлений нормальный человек не в состоянии, и спор даже о трех столицах почти невозможен. А уж с оппозициями большей "арности", составленными из четырех, пяти и т.д. столиц, могли бы справиться только компьютеры. Впрочем, нам вникнуть в такой спор было бы не легче, чем представить себе четырех- или пятимерные объекты: они моделируются математически, но недоступны обычному воображению. Так что вернемся лучше в уютный Гарвард.

* * *

Кембридж, штат Массачусетс, где расположен прославленный университет, можно при желании считать современной версией Левого Берега средневекового Парижа с его Латинским Кварталом. Латинским - известно почему: потому что университеты учреждались для изучения богословия, а его языком была латынь. Так как богословие было вершиной всех наук, то они тоже изъяснялись по-латыни, по крайней мере до конца XVIII века. Старые университеты потому и назывались таким высокопарным словом, что представляли собой отдельный "универсум", город в городе, со своими властями, юрисдикцией, полицией и, кажется, налогами. Ректор Сорбонны был одной из важнейших фигур королевства. Конечно, своей полиции нынешние американские университеты не имеют, но в остальном их кампусы остаются самоуправляемыми территориями с широкими правами, а президенты крупнейших из них являются фигурами национального значения.

Кембридж за вычетом университетских кампусов - это неправильная сеть узких, тесно обстроенных улиц с крошечной главной площадью. Несколько напоминает средневековые города Европы. А сходство всей ситуации с Парижем создает широкая Чарльз Ривер, на левом берегу которой лежит Кембридж с Гарвардским университетом и не менее знаменитым Массачусетским Технологическим институтом, а на правом Бостон, аналог, если угодно, Правого Берега старого Парижа, где находилась королевская столица. Если славу Правого Берега издавна составляли Луврский замок, Ратуша с Гревской площадью (местом публичных казней) и рынки, то приморский Бостон известен Старой гаванью, где водой у бывших причальных стенок пахнет точно как в Кронштадте; музеями; лугом Бостон Коммон, составляющим главное место города; первым в мире небоскребом. Кое о чем из этого стоит сказать отдельно.

О Бостонском музее изящных искусств заезжий человек знает то же, что и все, - что там одна из крупнейших коллекций живописи импрессионистов. За тем туда и ходят. Но сейчас я не об этом, а вот о чем. В американских музеях обязательно выставлены древности доколумбовой Америки. Они поражают везде, но их собрание в Бостоне поражает особенно. Потому, что особенно много ритуальной посуды древних майя. Вся она сплошь расписана сценами из быта их богов и богинь и настолько не похожа на то, что мы привыкли видеть в искусствах Европы и Азии, что именно эти небольшие витрины (а не небоскребы, не черное население, не форма полицейских, по-моему, лучшая в мире) заставляют вдруг по-настоящему почувствовать, что ты попал на другой континент. Но чем дольше вглядываешься, тем "страньше и страньше" (как говаривала Алиса в "Зазеркалье") становится картина. Герои, красавицы, старики, злые духи сидят, стоят, едут, летят, едят с такой чудесной, слегка ленивой грацией, что в каждом их жесте сразу видна утонченная городская культура, ничем, наверное, не уступавшая культуре классических Афин или позднефеодального Киото (по времени она находилась ровно между той и другой). За любой мизансценой ощущается такая же изысканность светской жизни, как за любой группой богинь с фронтонов Парфенона. Хотя каждую фигуру и каждую композицию художники майя заключают в максимально компактный, туго обтянутый контур, но в целом масса ритмически созвучных линий, бегущих по кривым поверхностям глиняных сосудов, вызывает почти физическое ощущение единой, характерной живой вибрации, той самой, которая в реальности всегда пронизывает плотную городскую среду и которую человек улавливает в любом городе, даже если не отдает себе в том отчета. Но это еще не самое удивительное.

По краям композиций идут цепи иероглифов, они объясняют сюжет и называют имена персонажей. И вот самое удивительное, что среди них встречаются имена художников, авторов росписей. На наш слух, звучат они диковинно, например: Мо'n Buluk Laj из Сейбаля (жил во второй половине VIII века н.э.). Да еще к имени может прилагаться изобретательный и звучный, вполне гомеровский эпитет вроде "солнечноглазый" - так аттестован некий (имя не поддается прочтению) современник и компатриот вышеупомянутого мастера. Вообще-то известно, что имена художников указываются при их произведениях лишь в самых сложных и зрелых культурах и свидетельствуют не только об очень высоком статусе искусств, но и об особом положении творческой личности, исключительность которой признана обществом. Такова, значит, была и культура майя, процветавшая в их городах-государствах, без конца то воевавших, то мирившихся друг с другом - точно как в Древней Греции.