Какого цвета вода в море?

Ну, известно, какого: в северных морях белесого или серого, иногда голубоватого, а в южных что-то между зеленым и синим.

Это когда смотришь с берега. То есть когда море имеет цвет примерно тот же, что и небо. Но есть у морской воды, кроме, так сказать, отраженного цвета, еще и свой собственный цвет, который узнаешь только тогда, когда воду увидишь на просвет. Вот так мне довелось однажды узнать, какого цвета вода в Средиземном море, причем узнать в обстановке, не лишенной театральной драматичности. Произошло это на одном из тамошних островов 5 ноября, в день, с незапамятных времен считающийся началом зимнего сезона.

Сезон открылся роскошным спектаклем. Давали грозу. Накануне было тихо, сияло солнце, и море безмятежно лежало под береговыми скалами, но в назначенный день с раннего утра все небо было черно и море строго по расписанию бушевало. "Черно" - это не фигурально, а буквально. Тучи такой немыслимой черноты водятся только в субтропиках, на наших небесах их не встретишь. Соответственно небу, и море было черно так, как не бывает на севере. Когда такое небо низко-низко лежит над таким морем и разделяет их только узкая полоса, светящаяся по всему горизонту, то получается зрелище замечательной красоты и страсти. "Зевс повел бровями, и небо и земля содрогнулись" - вот именно. Содрогнулись в данном случае от любовного порыва и нетерпения, это просто висело в воздухе, вернее, в узейшем наэлектризованном просвете между их мощными, напрягшимися и почерневшими телами. Незабываемый спектакль на классическую тему: брак то ли неба и земли, то ли земли и моря, а может быть, menage en trois во вкусе поздней античности.

Но было в этом эпическом зрелище что-то не то. Я спросонок не сразу понял, что, поскольку вышел на балкон, разбуженный ударами грома и обалдевший от жуткого грохота. Потом сообразил, что из черной гаммы явно выпадали неестественно яркие, флуоресцентно-голубые полоски непонятного происхождения на каждой волне, сразу под пеной, накипавшей на гребне. Первое, что пришло мне в полусонную голову, это экологическая катастрофа. На рейде был виден одинокий танкер, и с него, наверное, ночью разлилась какая-то ядовитая жижа анилинового голубого цвета. Этот вздор стоит упоминания по единственной причине: он показал, до какой степени воображение моего поколения отравлено экологическими страхами (точно так же у поколения моих родителей воображение было отравлено страхом ядерной войны).

Поскольку на мокрых береговых камнях не было никаких голубых следов, а море прекрасно пахло морем, то нелепая идея с аварией танкера отпала сама собой. И только тут до меня дошло: под самым гребнем волны вертикальная толща воды совсем невелика, и сквозь нее проходит свет от узкой полосы на горизонте, тогда как все прочие поверхности волн отражают цвет черного неба. Так значит, ярчайшая лазурь - это и есть собственный цвет средиземной воды!

Сознаюсь, что это открытие поразило меня куда больше, чем внезапный гром посреди сна. Ясно, что каждому, для кого это не было новостью, оно должно было напоминать открытие мольеровского г-на Журдена, однажды вскричавшего: "Значит, когда я говорю ему "Подай туфли", это проза!" При всей смехотворности этаких открытий, все же стоит всякий раз, когда мы говорим или думаем о средиземноморской цивилизации, принимать во внимание цвет воды в классических морях - ведь он не одну тысячу лет служил несменяемым (и вряд ли всегда осознаваемым) фоном самых разных переживаний, составляющих для нас душу античной культуры. А насколько мы ей обязаны всем строем нашего собственного сознания, это установлено так давно и так прочно, что само стало одним из его общих мест. Достаточно взглянуть на любой из нынешних плавательных бассейнов: все они выложены голубой плиткой, потому что нам кажется естественным плавать именно в лазурной воде. То есть в воде "Нашего моря" (Mare nostrum), как в античном обиходе называли это море, лежавшее среди земель, давно "наших", давно известных и обжитых.

Впрочем, дело не только в цвете воды. Дело еще и в цвете марева, обычно висящего над нею и наполненного, нет, переполненного светом. Поэтому оно хоть и голубое, но далеко не такое яркое, как вода. Ведь и небо, переполненное светом, будет густоголубым только на пленке "Кодак", а для живого глаза оно ослепительное и белесое. Любой живописец знает, что при избытке света цвет в человеческом восприятии бледнеет и в пределе исчезает совсем. Не представляю, как до изобретения черных очков люди жили в этой слепящей среде и, судя по всему, сохраняли нормальное зрение.

Если стоять на каком-нибудь мысу, скажем, Эгейского моря, то на горизонте обязательно виден силуэт соседнего мыса. Его тускловато-голубые очертания не всегда ясно отличимы от неба, и никакие видимые границы не отделяют его от воды. Она просто переходит в него. Словно ландшафт смотрит на тебя слегка затуманенным взглядом, таким, какой был у Афродиты. Иногда в далеком силуэте заметны блекло-золотистые пятнышки - это голая земля на его невысоких горных склонах, из которых состоит почти вся Греция. Хотя в действительности земля красно-рыжая, но светоносное надводное марево обесцвечивает ее. Как тут не вспомнить, что древнегреческий идеал красоты включал в себя серые (точнее, голубовато-серые) глаза и золотистые волосы. Между прочим, при всегдашнем мареве на море видимость на суше может быть идеальной, до края земли будет видна каждая былинка.

Поскольку древнее мореплавание держалось берегов, а Эгейское море полно островов, то маршруты состояли из передвижений от одной проступавшей на горизонте земли до другой. Поэтому тогдашний моряк знал все береговые силуэты наизусть. Их взвешенный в эгейском мареве контур был, наверное, самым любимым лицом ойкумены. Как заметил Андре Боннар в своей "Греческой цивилизации", в этом море "нет ни одной точки, удаленной от берега более чем на 60 км", "и нет точки на суше во всей Греции, которая отстояла бы дальше чем на 90 км от морского побережья". 90 км - это два пеших дневных перехода или один день верхом. В знаменитом "Описании Эллады", составленном Павсанием во II веке н.э., изложение строится так: "Плывущий мимо этого мыса видит гавань, а на вершине мыса храм Афины Сунийской. Если плыть дальше, то открывается Лаврион" и т.д. Весь обжитой мир описывался этой формулой: "Если плыть дальше, то открывается...". За одним мысом другой мыс, за одним островом другой остров - вот она, родная среда античности, а значит, в каком-то смысле и наша с вами.

В своем "Описании" Павсаний говорит о колодцах, которые оказываются наполнены морской водой: "В этом большого чуда нет; даже у тех, кто живет в глубине страны, встречается то же самое", и об одном таком колодце замечает, что в нем "при южном ветре слышен звук волн". Странный возникает образ, хотя вообще повествование Павсания выдержано в тоне суховатой позитивистской корректности. Получается, что Греция только кажется сушей, на самом же деле она как бы вся на плаву и под нею везде плещется море. Как в хорошо знакомых преданиях: если герой приложит ухо к земле в степи, то услышит конский топот; если в Заволжье, то услышит подводный звон колоколов затонувшего града Китежа. Ну а если в Эгеиде, то услышит морской прибой.

Чуть выше сказано, что земли вокруг "Нашего моря" считались давно известными и давно обжитыми. Пожалуй, вместо "давно" лучше бы сказать "всегда". Чем больше изучаются берега этого моря, тем дальше отодвигается временная граница их освоения. Удивительное зрелище можно встретить здесь посреди какого-нибудь только что застроенного микрорайона: в окружении многоэтажных современных домов оставлен раскоп с остатками недавно обнаруженного города эпохи, скажем, ранней бронзы, что-то около 2000 г. до н.э. Теснейшая застройка древних городов, раскопанных в разных местах, часто имеет явно регулярную планировку, которая не может возникнуть сама собой, при стихийном обживании территории, когда каждый строится как хочет. Города, значит, застраивались по определенным проектам, в соответствии с которыми прокладывались параллельные и перпендикулярные друг другу улицы и нарезались одинаковые участки земли. А это предполагает сложную структуру власти (в нее должны входить, в частности, органы проектирования и органы контроля за осуществлением проектов) и развитое законодательство, гарантирующее гражданам равные земельные наделы и регулирующее отношения домовладельцев со сложно организованной властью.

Из равенства участков следует, что граждане в правах были равны друг другу. Города, видимо, принадлежали демократически устроенному обществу с давней урбанистической традицией, поскольку мудреный механизм регулярного градостроительства, включающий долгосрочное планирование, а также тщательную правовую разработку, прямо скажем, непростых отношений между общественной и частной собственностью на землю и воду, - такой механизм складывается очень долго. Так что нынешние города во многих известных сегодня случаях растут прямо поверх древних, относившихся к некой высоко развитой цивилизации. Если бы можно было вокруг "Нашего моря" вести раскопки на месте всех нынешних городов (разумеется, при условии их полного сноса), то наверняка оказалось бы, что под каждым залегает другой город, процветавший несколько тысяч лет назад. А если продолжить раскопки под этими древними городами (предварительно снеся их раскопанные остатки), то там скорее всего открылись бы еще более древние города, тоже процветавшие на несколько тысяч лет раньше. И так далее.