4.12.98

Два портрета без интерьера

Татьяна Ирмияева

Луи-Фердинанд Селин (1894-1961). Из замка в замок. Перевод с французского, комментарии, примечания Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича. - СПб.: Издательская группа "Евразия", ("Ultima Thule"), 1998. - 440 с.; тираж не указан; ISBN 5-8071-0001-8.

Абэ Кобо. Собрание сочинений. Женщина в песках. Чужое лицо. Перевод с японского, состав, предисловие и примечания В. Гривнина. - СПб.: Издательство "Симпозиум", 1998. - 432 с.; тираж 8500 экз.; ISBN 5-89091-050-7 (т. 1).

Луи-Фердинанд Селин - великий французский писатель XX века. Годы жизни - 1894-1961. В СССР был запрещен по идеологическим соображениям. Только один роман Селина, "Путешествие на край ночи", был издан в 1934 году, да и то с купюрами. Во Франции он вышел в 1932 г. Отклики советских критиков были соответствующими: "гигантская фреска умирающего капитализма". Но, несмотря на это, а скорее всего, в качестве наглядного пособия, роман трижды переиздавался в течение двух лет. К сожалению, сведения о Л. Селине крайне скудны, а переводы его произведений до странности плохи. Не стал исключением и последний - перевод романа "Из замка в замок" (появился в 1957 г., впоследствии стал первой частью трилогии), осуществленный Марусей Климовой и Вячеславом Кондратовичем в 1997 г. Санкт-Петербургское издательство "Евразия", похоже, приобретает двусмысленную репутацию, выпуская книги зарубежных авторов, качество переводов которых вызывает недоумение. В этом издательстве уже вышли переводы англичанина Одена и немца Бенна, и хуже переводить, наверное, уже невозможно. Не избежал участи "перевода" (во что?) и Селин. По крайней мере, самая благожелательная оценка, которую дал профессиональный переводчик, была следующей: "Ну, пусть хотя бы так Селин переведен, ведь это прецедент, а там дальше Селин, может быть, будет переведен достойно". Издательство, девизом которого стало латинское изречение "ultima Thule", твердо держит курс на то, чтобы действительно представлять "край света", некую Тьмутаракань, до которой все доходит искаженным до неузнаваемости.

Вызывает недоверие и научный аппарат издания: ссылки, примечания, вступительная статья. Совсем нет документальных подтверждений (или ссылок на таковые) тех или иных заявлений издателей. Уверенным тоном и надуманной логикой выводов лихо сглаживаются неточности, суждения поверхностны и несерьезны. Все рассчитано на дешевый эффект: "экзистенциальный опыт Селина", "медитативное прочтение Селина", "жестокий талант Достоевского и апокалиптический талант Селина", "традиционные философские идиомы (!) Василия Розанова и стихия живой речи Селина", "метафизическое самоубийство Цветаевой после прочтения Селина, если бы она его прочла", и так далее, и тому подобное (из вступительной статьи Вячеслава Кондратовича). Понятно, что все это нужно было придумать, поскольку все еще недоступны (не переведены, не пущены в культурный оборот) статьи о Селине, появлявшиеся во Франции, Германии, Англии; его дневники, письма, воспоминания современников. Творчество Селина вызвало огромный резонанс в Европе, а его современниками были Т. Манн, Э. Хемингуэй, Генри Миллер, Ф. Кафка, Дж. Джойс, П. Валери и многие другие. И если все они признали стиль Селина выдающимся явлением, то это значит, что художественное пространство французской литературы было перекроено сильной и уверенной рукой гения. Русский перевод романа не дает ни малейшего представления об этом.

Наивность издателей сказалась и в том, что они везде отождествляют автора, Л. Селина, с "я" повествователя, от имени которого написан роман "Из замка в замок" (название переведено так же неточно, как и все остальное). Конечно же, это не писатель Селин изливает свою душу перед читателем, разоблачаясь до последних тайников души. "Я" рассказчика дает нам представление прежде всего о личности этого рассказчика. Ошеломительная новизна романа проявляется в том, что достигнут полный эффект "потока речи" (аналогией здесь может быть "поток сознания" у Дж. Джойса) - свободного выражения эмоций, впечатлений, умозаключений, оценок, в результате которого перед внутренним взором читателя возникает образ того, кто беспрерывно "говорит". Ничего не описывается со стороны, авторского повествования как такового нет, а есть только тот, кто "свидетельствует"; и это "ораторское" выступление исполнено такой силы внушения, что далеко не сразу замечаешь: других-то "очевидцев" нет! А единственный свидетель всегда будет говорить в свою пользу. Что и подтверждается текстом: рассказчик считает себя всегда и во всем правым, он пострадал от "остальных" ни за что, виноват без вины, он ничего плохого не сделал, просто был там-то и там-то, с теми-то и теми-то, и если кто-то где-то оказался нацистом, шпионом или продажным политиком, то это же ничего не меняет! "Свидетель" был последней спицей в колесе, можно сказать, случайным прохожим, на котором решили отыграться, обвинить во всех грехах, сделать из него козла отпущения! Отождествлять автора романа, пусть во многом и автобиографического (что еще не вполне доказано), с рассказчиком - значит недооценивать автора, не понимать его замысла. Замечено, что в литературе XX века отчетливо прослеживается перенос центра тяжести с объективной реальности на внутренний мир человека. Вероятно, в какой-то момент времени возникло ощущение, что, несмотря на "исхоженность" действительности вдоль и поперек, на ее "изученность" даже не столько художественными, сколько научными средствами, в ней всегда оставалось еще нечто неисследованное. Таким "белым пятном" оказался сам человек, его внутренний мир. Отражение действительности через восприятие ее человеком придало особый вес именно рассказчику как образу внутреннего мира того, кто пишет о реальности и выражает свое к ней отношение. Однако при таком подходе не берется в расчет, что объективная реальность - это не только то, что уже описано, но и то, что еще находится в становлении. И тут возникает противоречие: язык художественной прозы в XX веке стал как будто изощреннее, глубже, психологичнее; а в целом литература теряет больше, чем приобретает - внутренний мир человека, детально описанный как "я", свидетельствующее о себе самом, не восполняет пробела в изображении реальности. Многообразные связи человека и окружающей его действительности оказываются разорваны, а внутреннее "я" их не восстанавливает и почти ничего не проясняет в общей картине мира. По всей видимости, язык романа "Из замка в замок" в оригинале великолепен. Потрясающее мастерство Селина проявляется в том, что поток речи на четырехстах страницах читается с неослабевающим интересом; он кажется таким естественным, свободным, в нем нет ничего нарочитого или случайного. Ради этого стоит переводить Селина.

Конечно, заметно влияние Достоевского. Общеизвестно, что русская классическая литература в немалой степени повлияла на западноевропейскую; но европейские писатели восприняли некоторые особенности русских классиков (особенно у Гоголя и Достоевского) как некие приемы. Один такой "прием" можно отследить в романе Селина. Это желание героя выкрикнуть "последнее" слово, дойти до мучительства, до душевного самоистязания в поисках "истинного" определения происходящего вокруг, судьбы в целом. При этом, несмотря на исступленность "речи", сам герой - существо весьма расчетливое и рациональное: он постоянно заботится о своих доходах, покупает и перепродает (или выгодно обменивает) лекарства, предусмотрительно делает шаги к тому, чтобы обезопасить себя и жену в будущем. И все это - на фоне ужасного бедствия, поражения в войне, от которого все кругом обезумели.

Герой романа, конечно же, индивидуалист; он ничего не хочет знать о других. Его отношения с миром выражаются формулой: "я - и все остальные, с которыми я не имею ничего общего". Нужно только посмотреть на эту толпу, визжащую, грязную, тупую, и вы перестанете уважать людей. Это же какое-то стадо! Но герой при этом забывает, что, на сторонний взгляд, и он точно такой же. Вот здесь и стоит задуматься над тем, а что за личность изображена в романе? Неужели автор взялся за перо только для того, чтобы выставить людей ничтожествами? Нет, приглядевшись, начинаешь понимать, что Селин создает портрет современника. Кричащего о своей невиновности, непричастности, обвиняющего всех вокруг, оплевывающего и проклинающего тех, кто "погубил" его жизнь, кто преследует его. В итоге - перед нами портрет отнюдь не отдельного человека, а целого поколения в его одной, но, тем не менее, главной ипостаси: вот мы тут наворотили черт знает чего, но ответственности за это мы нести не можем, поскольку была такая сила (нацизм, фашизм), которая несла нас, заставляла; а мы сами по себе (о, дайте нам свободу поступать в соответствии с нашей доброй волей!) совершенно безобидны, слабы; разве вы этого не видите, мы никому не можем навредить! А как мы любим животных, как мы опекаем бездомных кошек и собак!..

По воспоминаниям современников, Селин производил впечатление мизантропа. Но, судя по его роману, он был весельчаком: кому еще придет в голову такая тонкая насмешка над "безобиднейшим" существом - человеком XX века, который "совершенно ни при чем" во времена жесточайших диктатур всех мастей и расцветок?

Отдал дань массовому сознанию, хотя и несколько в ином роде, и другой писатель, можно сказать, наш современник - Кобо Абэ. Два его романа - "Женщина в песках" (1962 г.) и "Чужое лицо" (1964 г.) - вышли под одной обложкой в Санкт-Петербургском издательстве "Симпозиум", которое собирается выпустить в свет собрание сочинений знаменитого (культового в свое время) японского писателя. Кобо Абэ начинал как поэт, затем стал писать романы, имевшие большой успех; а в конце жизни обратился к драматургии. На всем протяжении своего творческого пути Кобо Абэ отличался удивительной плодовитостью и "ровностью таланта". Его романы переводились в СССР, не в пример Селиновским, тщательно и трепетно - видимо, не последнюю роль в этом сыграло то обстоятельство, что Кобо Абэ состоял в коммунистической партии Японии, из которой он, правда, вышел, и стал диссидентом после известных событий в Венгрии.

Романы Кобо Абэ - об "абсурде"; хотя, к слову сказать, у Гоголя обращение носа в генерала-чиновника почему-то расценивается как юмор, а взбунтовавшаяся визитная карточка у Кобо Абэ превращается в высокоумный "абсурд". Идейная часть произведений японского писателя все-таки перевешивает их художественные достоинства, так что, порой, кажется, что он писал только ради одного какого-то абстрактного вывода о мире и о людях. И опять мы сталкиваемся с "единственностью" героя в романах: в "Женщине в песках" это некий этимолог, угодивший в песчаную западню; в "Чужом лице" читателю представлен внутренний монолог человека, самого себя загнавшего в западню изгойства из-за уродующих его шрамов на лице. Путь к людям потерян, а вернуться нельзя, ибо "единственность" героя отнюдь не социальна, а вполне метафизична: "Теперь я всегда успею это сделать, зачем же торопиться", - рассуждает этимолог; а герой "Чужого лица" совершает преступление, чтобы остаться в своем одиночестве. И при этом Кобо Абэ не "индивидуалист с сумеречным сознанием", а живописатель "ужаса буржуазных общественных отношений". Как относительны и эфемерны порой суждения критиков!

Книга романов Кобо Абэ неплохо оформлена. Правда, черно-белая суперобложка вкупе с черным переплетом слишком уж в лоб намекают на "трагичность" содержания. Страдание, веселье, грусть - любая эмоция может возникнуть от полноты представленной картины, в которой есть действие, присущее всему живому. Романы Кобо Абэ статичны; и если у Селина статика искупается бурным потоком живой речи, то в "Женщине в песках" или в "Чужом лице" не видно даже попыток ее преодолеть, поскольку написаны они, скорее, не ради характеров, а ради идеи. Идея всегда неподвижна, "умна" и "философична"; но и в случае с романами Кобо Абэ за ней скрывается все тот же современник, носитель массового сознания, решающий для себя глобальную проблему XX века: как уйти от ответственности за происходящее? Как "уйти из жизни"; но уйти так, чтобы продолжать наслаждаться ею? Как получить свободу рук и при этом ни перед кем не отчитываться?

Романы Кобо Абэ написаны в очень спокойной, традиционной манере - это тип авторского повествования без каких-либо стилистических прорывов. Они были бы нестерпимо скучны, если бы автор искусственно не создавал напряжения умолчаниями, недоговоренностями, паузами. Принцип отношений человека с миром, выраженный формулой "я - и все остальные", с таким блеском обыгранный у Селина, у Кобо Абэ претендует на высокую трагедию, за которой - равнодушие к людям и духовное банкротство. И если в романе Селина мы видим живой портрет современника, то у Кобо Абэ - это портрет тоталитарной идеи о человеке.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru