22.05.98

Лас Вегас

Марк Печерский
pech@russ.ru

Лас Вегас заслуживает отдельного разговора. Его мы вели, во второй и последний раз покидая игорную столицу Западного Побережья. После двух дней проигрышей, выигрышей, кривых ухмылок, обильных обедов, врастаний в толпы, блуждания по бесконечным лабиринтам новейших, новых и преждевременно состарившихся, но все еще в полном неоновом соку послевоенных игорных домов, со второй попытки мы уезжали из Лас Вегаса.

Для понимания исторической роли Америки в двадцатом веке Лас Вегас не менее важен, чем Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Если такое утверждение покажется чрезмерным, его можно усилить Чикаго и Парижем конца прошлого столетия. Перефразируя Теодора Рузвельта, business of Las Vegas is business. Построившие город в пустыне и постоянно пересоздающие его не питают иллюзий насчет того, зачем создан этот странный остров. Деньги. В какой-то момент, слыша отовсюду веселый звон монет, сыплющихся в подолы автоматов, я подумал, что нахожусь в храме, который построили изгнанные Иисусом менялы, - и тем равновесие сил в мире было восстановлено. Случайная метафора теперь кажется мне вполне осознанной и не лишенной глубины мыслью. Безусловно, если есть на земле открытый каждому храм всех вер и народов - это Лас Вегас. Нам доводилось видеть игральные заведения в Токио. Деловито стерильное пространство, сродни огромным прачечным, с рядами игральных автоматов вместо стиральных и сушильных машин, источало колоссальное напряжение. В лицах, позах, движениях мужчин в почти одинаковых костюмах в полоску, белых рубашках с полуразвязанными галстуками было что-то манекенное, тяжелое; несмотря на идеальную чистоту и кондиционированный воздух, пахло казарменным перегаром пота и нижнего белья. Похоже, люди здесь откисали от накопившейся усталости, втыкались в 110 вольт и впадали в короткое замыкание.

Насколько в токийском казино все ложилось в достоевскую масть угрюмого порока и потных подмышек вокруг мечущегося рулетного шарика, настолько в Рино царила атмосфера американской уличной ярмарки: со стариками в цветастых рубашках, старушками, чьи лица от обилия косметики напоминали праздничные ритуальные маски острова Борнео, лаокоонами молодых папаш в кольцах детей с головы до ног; с буйством непредсказуемых комбинаций ярких вульгарных цветов, звуковыми коктейлями десятков усилителей, негритянскими детьми в пируэтах break dancing (тогда это начиналось), китайскими лицами, индейскими лицами...

Не так давно в европейских путешествиях мы столкнулись с феноменом, который заставил задуматься о материях, обретавшихся прежде за периферией самых дальних и побочных интересов. На протяжении недели мы ходили по непривычно пустым городам, пока в каком-то кафе я случайно не заговорил с пожилой парой и спросил, не свирепствует ли здесь часом эпидемия гриппа. В ответ на удивленно поднятые брови мы объяснили, откуда у нас возникло такое впечатление. Старики от души развеселились; напротив, смеясь отвечали они, очень удачный год, по телевизору показывают новые американские сериалы, и все сидят по домам. Уменьшилась преступность, стало, говорят, меньше разводов.

Именно "Dynasty", "Roseanna" и их бесчисленное потомство стали первым в истории человечества явлением культуры, которое обнаружило пористую природу стен между различными, ни в чем другом не схожими, не согласными и НА САМОМ ДЕЛЕ не соприкасающимися цивилизациями. Что бы ни разделяло в веках француза и итальянца, оба добровольно, каждый сам по себе (но легко представить, что вместе) воссоединяются в час "Далласа".

Открытый Голливудом общечеловеческий культурный ген телевидение унаследовало от кино. Однако стилистика кино более индивидуальна, да и производительность его при всех чудесах техники не в состоянии поспевать за демографическими пертурбациями века. Телевидение маневреннее, оно партизанит в тылах чужих культур, выделяет слабые клетки, атакует их и заставляет мутировать. При сходной стратегии тактика телевидения позволяет вводить в грезы лошадиные порции быта (не кино, но TV убило film noir), хотя кино по-прежнему обладает большим возможностями в создании грез. Но ни тому, ни другому не удалось преодолеть физический барьер - экран. Суп кипит! - и ничего тут не поделаешь.

Лас Вегас смел перегородку. Еще до появления новейших "тематических" казино он поманил к себе пальцем любого: от пяти центов до пяти миллионов - войди в грезу, живи в ней, сколько пожелаешь, на сколько хватит кармана. Революция? Думаю, да.

Еще 30-40 лет назад ЭТОТ Лас Вегас не существовал и не мог существовать. По многим причинам. В те времена отношения между реальностью и грезой были сугубо односторонними: греза питалась реальностью, но в ответ могла дать только нечто неудобоваримое. Ко всему, что хуже, греза не прикасалась ни при каких обстоятельствах, на то она и греза - реальности недоставало метафизической тяжести. Если вдуматься, Лас Вегас - один из самых интересных и парадоксальных памятников движению за права человека. Без движения не было бы храма, только демократизированное Монте-Карло.

Владельцы казино утверждают, будто рецессия никак не отразилась на их бизнесе, и я склонен им верить. Люди не приезжают в Лас Вегас выигрывать, поэтому, несмотря на то что большинство играющих в конечном счете проигрывают, вы не видите на улицах понурых лиц с пустыми глазами - напротив, везде царит дух легкости и веселья.

Поездка в Лас Вегас - это паломничество за чудом. Тысячелетия единобожия не смогли искоренить в человеке сознания непрочности бытия, и сквозь эпохи промывания мозгов, в страшные времена вышибания, выпрямления извилин, когда люди забывают имя своего Бога и некуда обратиться, чтоб вспомнить, нечестолюбивое божество удачи готово на подхватные полставки, почасовку, шабашку.

Так было всегда, так есть и всегда будет, потому что хрупкая человеческая жизнь гнется под неведением судьбы и охотно - даже в наигустейших тенетах предопределения - позволяет удаче войти с того хода, который она сама себе сыщет.

Мелкие (конечно же досадные!) проигрыши - дань храму. Без них он, как и всякий другой, существовать не сможет, и покуда священнослужители блюдут меру, не позволяя их божеству становиться поперек дороги Богу, никакие экономические переменные им не указ. А они стараются! В единственном штате Америки, где легализована проституция, ни в самом храме, ни в ближайшей окрестности девочек не видать; во времена, когда недержание эмоций стало чуть ли не национальной нормой, здесь вы не увидите людей, бьющихся или, того пуще, бьющих кого-то головой о стенку. И вскоре вы понимаете, а если не понимаете, то чувствуете спиной и еще не отбитыми почками, что место это жесткое-прежесткое и сотни, может, тысячи глаз ревниво охраняют - по обе стороны - невидимую стену между суровым Богом и добродушным божеством. Слишком чисто, слишком благолепно.

Испокон веку у всех народов есть в году неурочный день, когда всё наоборот: над смертью смеются, начальство не почитают, оплакивают богатство, оказывают почести местным сумасшедшим - короче, праздник насмешки над установленным миропорядком. Хемингуэй считал Париж "праздником, который всегда с тобой". Но было ли когда-либо на земле другое место, смыслом, сутью, делом которого был бы праздник, не день, не месяц, не три - но триста шестьдесят пять дней в году, двадцать четыре часа в сутки? Атмосфера непрерывной и десятилетиями длящейся обратности, как если бы здесь царил вечный день или, наоборот, вечная ночь, создает ощущение полной потусторонности места. Забой. Космос. Каторга. Шамбала. Оно, место это, и есть не от мира сего, perpetuum mobile воскресенье. Такого нельзя придумать, создать - оно вырастает само собой, в той почве, что позволяет уцепиться корню. Почему Америка?

Я никогда прежде не бывал в месте, которое не спит. День от ночи в Лас Вегасе отличается типом освещения; каждый сообщает будничности особый характер. Дневной очерчивает мускулы и жилы бизнеса: громады бетона, архитектурные идеи, инфраструктуру, тыльные стороны со снующими контейнеровозами, муравейник работников в комбинезонах, принимающих, отправляющих, сортирующих, чинящих. Сияющий ночной наполняется примятыми недавним сном лицами обслуги, заступившими на смену пиротехниками, музыкантами, утроенной вахтой вышибал, вертухаев; физические черты тают в неоновой косметике, человеческие проступают. За Лас Вегасской бессонницей угадывается та самая безумная энергия, СЛЕДЫ которой мы, без году неделя американцы, видим вокруг себя каждый день. Невозможно поверить, будто ВСЁ великолепие окружающей нас цивилизации было создано за каких-нибудь 100-150 лет! Дороги, мосты, дома, парки! Освещено, озвучено, сведено в гражданский порядок! В год, когда умер Гоголь, Сан-Франциско еще не существовал. В Америке Маяковского и Горького Лас Вегас был крохотной деревней, а Сан-Хоакинская долина - пустыней.

Живя в современной Америке, еще и потому так важно увидеть Лас Вегас, что всё в нем - ИНДУСТРИЯ. Как в Чикаго Эптона Синклера. Тысячи грузовиков денно и нощно везут горы хлеба, монет, мыла, птичьего молока, игрушек, декораций, озера вин, моря моющих средств, океан бензина; где-то рядом, никогда не останавливаясь, крутятся барабаны гигантских машин, убирающих с двадцати тысяч простыней следы вчерашнего человеческого запаха, распиливаются на отбивные сотни сотен туш, гудят чудовищной мощности генераторы, вливая в город свет и жизнь, из кранов течет волшебный напиток пустыни - вода.

Последний динозавр? Или живая история? Сомневаюсь, чтоб одна нажива могла создать и поддерживать подобный сгусток энергии. Где-то на Линии соединяются встречные потоки... Вера в удачу - с суверенностью маленького человечка, у которого есть на земле место стать генералом, без шубы, просто приехать - и СТАТЬ. Мир синтетических грез - со старинной деревенской ярмаркой. Храмовая благочинность - с разбоем в законе. Безумие механической повседневности - с праздником, который всегда здесь, в пустыне, на пороге Долины Смерти.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru