3.07.98

Hagia Sophia: inserts from scrap

Марк Печерский
pech@russ.ru

"He думал, что вы любите имперскую архитектуру", - скривился Миша К. Мы были на "вы", и я стеснялся моей растерянной провинциальности. "Колизей, Миша, Колизей", - бормотал я, не в силах оторваться от зрелища руин, о которых знал почти с детства. Никогда не приходило в голову, что они взаправду существуют. Или существовали. Шел третий день моей новой жизни, я понятия не имел, где я, что со мной происходит и что я думаю об имперской архитектуре.

"Нет, Миша, не люблю", - ответил я, прислоняясь к прохладной зеленоглазой мраморной колонне. Какой замечательный здесь свет... Парной. Тонкий неподвижный слой невесомой сливочной массы, несущей купол, полукупола, арки. Чуть пониже другой, мягкого, присобранного по краям в разноцветные складки, на глазах ткущегося шелковистого белого марева, сквозь прорехи которого ниспадают толстые рыжего колера цепи светильников. "Гляжу на огни светильников, как странник в звездное небо... и душа наполняется светом".

Однако в пародии есть высокий смысл, узмеилась с сторону мысль - доигранные до фарса муниципальные купола, мозаики метро. Наследование смыслов пародией? А с тем, что недоступно ей, с ним что - пропадает? С концами или в случай, как витраж - в Руо, бонапартовская лапидарность - в Девятую? Надо бы почитать у Бахтина... Как мало я знаю и как чудовищно, ненормально завишу от знания! Уже и печка на пределе, а пирог все не пропекается... Не люблю, Миша, я только сейчас понял это. А ленинбург, а рим-на-клязьме? Забыл. Теперь не важно.

Вот она какая, праматерь готического воображения. Издали похожа на восточного идола: мосластая, раскоряченная в полуприседе, с втертым в щеки кирпичным румянцем. Трогательно нелепа.

Существует ли еще на свете творение, в котором бы столь ненарочно и совершенно воплотилась аллегория внутренней гармонии, удерживаемой внешним хаосом? Спор о природе гармонии беспочвенен, потому что в основе его лежит древнее противоречие о природе исторического. Воплощается ли оно в своем первичном назначении или в бесчисленных посмертных соприкосновениях? Об истории Св. Софии известно немало. Кто, как, когда, сколько, покорение в мечеть, упразднение в музей; в отличие от готики, пережившей полный цикл поклонения, забвения, равнодушия, возрождения в переосмыслении и в пародии, это одно, единственное в своем роде, строение полторы тысячи лет без передыху давило на метафизический бугор европейской цивилизации, как если бы в его фундамент был заложен волшебный камень, указующий путь в откуда.

Сопротивляться этому давлению трудно, оно наваливается с первых же мгновений. Все исторические описания, архитектурные сюжеты, внутренние заготовки враз облетели с меня, как сорванные с засохших черенков. Какое оно... Бесполое, подумал я, запрокинув голову к куполу. На самом деле подумалось английским словом - generic, что по-русски - применительно к мысли - означает никакое, ничейное. Все слова, английские и русские, уместны, каждое уплотняет смысл других.

Я давно знаю за собой способность в критический момент оставить за порогом все, что мне известно о данном месте, войти в чистый лист и стать на время только чувственным радаром. Первая реакция - шок целокупностью пространства, его геометрической законченностью. Он накатывает прежде, чем в голове успевает шевельнуться волос мысли, и занятно поразмышлять, чем собор мог стать, если бы в этот момент закрыть глаза, уйти и никогда больше не возвращаться. Чуть спустя приходит состояние, которое, с заменой лево-право на откуда-что, можно уподобить вестибулярному расстройству: пространство распадается на несочленимые части, и каждая из них одновременно узнаваема и неизвестна.

Внутренняя символика пространства, его обустройство немы, как если бы десять христианских и пять мусульманских веков были командировочными постояльцами гостиницы богов. Равновероятно оно могло быть имперской гостиной, мавзолеем, особо важным учреждением с широкими псевдофункциями (империи обожают такие декорации!). Диваном, судом, Сенатом, тронной залой.

29 мая 1453-го, пополудни, прогнав из собора воина, в правоверном неистовстве рубившего секирой мраморный пол, Мехмет жестом приказал свите пройти к алтарю и совершить намаз. Hagia Sophia, кафедральная церковь империи, стала Ayasophia Camii, главной мечетью империи.

Почти за тысячу лет до этого, повествует предание, войдя в новопостроенный собор и жмурясь от сияния отраженного царственного пурпура мозаичных тог Христа и архангелов, Юстиниан вскричал: "Я превзошел тебя, Соломон!".

Император назначил здание собором, султан - мечетью, президент - музеем, при том ни одному не пришлось прибегнуть к нормальному историческому мародерству, разрушать, надстраивать, кромсать, долбить - мебель вынесли, мебель внесли и с понедельника начали новую жизнь.

Судя по книгам, у путешественников, писателей, историков установилась давняя традиция регистрировать свое отношение к исторической амбивалентности места. Что мы видим - опустевший кокон великого храма или гениальное произведение искусства, наконец-то очищенное от копоти времен? Меня не занимали пуристские страсти, я не замечал ни пресловутой разновеликости колонн - по мне они были вполне пропорциональны, - ни вызвавших сарказм Гиббона отклонений от ионического канона в капителях; реставраторские леса заслоняли, но не разрушали искомое пространство, гигантские навесные щиты с кораническими изречениями, так мешавшие Белке, я без особого труда мысленно снимал, когда искал церковь, и, переходя в мечеть, так же легко возвращал на место. Я ходил по коридорам, вымерял шагами умопомрачительную ширину галерей, дивился симметрии колонных рядов, морщился на бездарные мозаики, трогал выщербины старых мраморов, разводы нарисованных новых и абсолютно не понимал, где я нахожусь.

Каждая узнаваемая или ассоциированная деталь ("правда, порядок колонн напоминает лаонский?") попадала не в отведенное ей культурной памятью место ("странно, mihrab похож на площадь внутри площади...") и даже не в молоко, а растворялась в какой-то туманной мути, сквозь которую ничего невозможно было разглядеть. Придуманная мною система зеркал с причудливо отраженными воображениями таяла на глазах, история протекала сквозь пальцы. Эфемерное место, думал я.

В первый раз мы прошли сквозь Воинский вестибюль (так он назывался в византийские времена в честь конвоя, маявшегося здесь в ожидании императора) не останавливаясь. Пару часов спустя, пока Белка рылась в сувенирном киоске, я бездельно выхаживал коридор, разглядывая прислоненные к стенам осколки напольной мозаики. Предмет обихода, выслужившийся летами в музейный. Время от времени я посматривал в сторону киоска: хотелось присесть, выкурить сигарету, расслабиться. Белка уже отходила от стендов с открытками, я пошел ей навстречу и вдруг увидел карниз вестибюля. Боже, какой он римский, - ахнуло во мне, - ничего более римского я никогда не видал! Что в нем римского, настоящего, спервоначалу, вот так, по деталям, сказать трудно - может, грубый загиб углов, может, симулянтское буйство безжизненного цветочного орнамента, сообщавшее потолку дух государственной поэзии, натуральной казенности, - но это, безусловно, был Рим моего представления, воображения о нем!

Вернувшись в Стамбул, я всматривался в Айю Софию совсем другими глазами, прикидывая ту и эту части к появившейся идее. Уверенности не было, нет ее и сейчас. Но я вошел в зеркала. Разве не за тем я ехал сюда?!

Неизвестно, строили что-либо до или после Св. Софии два гениальных грека - Артемий из Траллы и Исидор Милетский. Судя по повторяющимся во всех книгах деталям, древние знали о них не больше нашего. Современники считали обоих великими математиками, хотя сведений об их вкладе собственно в математику не сохранилось. Исидор умер между 537-м, годом окончания строительства, и 558-м, когда в результате землетрясения в первый раз рухнул купол, восстанавливать который досталось племяннику великого архитектора, тоже Исидору. Один из парадоксов Св. Софии, которому историки уделили толику вопросов, состоит в ее загадочной уникальности. Несмотря на восторженное изумление, поклонение и чудопочитание, идеи Артемия и Исидора не прижились, никто этим зодчим не пытался подражать. Автор "Архитектурной интерпретации истории" с удивлением замечает, что пять веков спустя создатели венецианского Св. Марка взяли за образец не святософийское чудо, а церковь Всех Апостолов (на месте нынешней Голубой мечети). Большинство находит причину в чрезвычайной капиталоемкости проекта, накладного даже для империи времен относительного покоя и благоденствия.

Говоря, что Юстиниан назначил творение Артемия и Исидора собором, я отнюдь не пытаюсь оспорить непреложные факты. Существуют не очень хорошо документированные разночтения о намерениях Юстиниана: по одной версии он, еще в бытность временщиком при своем престарелом дяде-императоре, скупал близлежащие земли и дома, чтобы воздвигнуть на их месте церковь; по другой - идея строительства возникла вскоре после бунта Нике, когда центр города сгорел почти дотла и проскрипции пополнили казну даровой землей. Так или иначе, в замысле была церковь, ее построили за пять (!) лет по проекту двух математиков-инженеров; и замысел, и исполнение его дошли до нас в сравнительно первозданном состоянии. Я мысленно возвращаюсь к готическому отражению Св. Софии. Что если б не византийский Константинополь, а Милан или Париж пали под ятаганом, - смог бы Мехмет в одночасье обратить крестоположенные соборы с их суровой линейной перспективой в мечети? А шестью веками прежде, не удержи дружина Мартелла мусульманской волны, много ли романских часовен стало бы camii? История Иверийского полуострова и южного Прованса, сколько я знаю, не оставила ни одного подобного примера. Да, толедский собор и сарагосский El Seo были построены на фундаменте разрушенных мечетей, которые в свой черед стояли на фундаментах визиготских церквей, под большинством которых археологи впоследствии нашли останки римских храмов. Кордовское бельмо - врубленный в мечеть собор - виделось современникам так же, как и нам - бельмом. Существует, однако, прецедент противоположного постоянства: легкость, с какой иверийским христианам и мусульманам удавалось айясофийнуть синагоги. Почему? Потому что в синагогу не встроена символическая метафизика, в любом месте в любое время иудейский храм был общинным центром, молельным домом, школой - частичкой существующего гражданского общества, легко входящей в чужеродную пространственной систему, - поскольку не нес в себе сакральных элементов.

Нечаянный вскрик, вырвавшийся из груди потрясенного базилевса, вводит тонкую ниточку замысла в ушко парящей в пустоте иглы. Римский император повелевает двум греческим математикам построить небывалый идеальный храм. Артемий с Исидором создают идеальный, покоящийся на строго геометрических гармониях греческий храм. Подобного ему в средиземноморской античности нет и быть не могло, ибо греческий храм, как и синагога, принадлежит миру сему, и потому запрос к нему иной; римский элемент вводит в эту систему Ordnung, имперский ГОСТ, полевую воспроизводимость civicum'a. И хотя шансы на небывалость никогда не дремлют, смысла в ней нет. Храм Соломона?.. Даже много знающий мастер лести Павсаний, описывая собор, упускает Соломонову подставку! А она под рукой: подробный - длина, ширина, материалы, пристройки - "архитектурный путеводитель" в Библии. (Столетия спустя эти детали в третьей книге Царств станут idee fixe пространственного духовидения средневекового мира.) Властный образ библейского храма не был отмечен ни современниками, ни Pierre Gilles, предвосхитившим в XVI веке своими описаниями маниакальное измерительство путешественников и миссионеров ХIХ-го, ни современными историками. Император явно не посвятил строителей в свой честолюбивый помысел. Ему хотелось "большого и чистого по большому счету" - он его получил.

...Мне видится огромное, во всю стену, апокрифическое мозаичное панно, на котором коленопреклоненный Юстиниан дарит Спасителю троянского коня, и я откуда-то знаю, что на самом деле все обошлось, кредонепроницаемая гармония соединила швом две эры. Свет потускнел, погасли мраморы, в полутемном углу, откуда я обозреваю мой транс, стук имперского барабана едва различим, поверх него слышна полифония повторяющейся темы, вот вступает клавесин, за ним флорентийская виола дагамба, следом пронзительный фальцет муэдзина.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru