Расскажи мне сказку
про царя колбаску
(прибаутка)
Давным-давно, когда на деревьях ватрушки росли, зубы кирпичом чистили, медведи на скрипицах играли, а заговоры еще помогали, жил на свете офицер. Сам белый -
как снег в воронежской степи
как петербургская
ночь
как крылья ангела,
а ус черный, подкрученный Шпорой звенит, глазом косит, и конь под ним так и вьется. Бьются на ветру стяги, хоругви, хорунжие, колышутся козацкие пики. Прошел он со славой Голодную Степь, Голую Степь и Лысую Степь, прошел и Дикое Поле, много голов посек большевистских нечестивых, вот и ему пришло время помирать. В бою у села Незабудки оступился его верный конь, затупилась черкесская шашка, и пули из нагана выкатились, как горох. А там - бежит солдат, бежит матрос, заходят сбоку, бросают сеть: братцы, споймав! И судив судом, положили его казнить. Экспроприировать частную душу.
Расстрелять офицера долго ли? Расстрелять офицера может всякий. Вышли они с солдатом-конвоиром на двор, сели на бревно, закурили каждый свое и стали разговаривать о том о сем, а более всего о вере, а поскольку веры они оба были нашей, православной, то попросился офицер дать ему перед смертью исповедаться и причаститься, дабы умереть непостыдно в жизнь вечную. Это, говорил офицер конвоиру, тебе непременно зачтется в общем итоге добра и зла, уж я за тебя замолвлю, где следует.
Отвечает ему солдат-конвоир: "Есть у меня, ваше благородие, и получше твоего предстатели, преподобные Вонифатий Печерский, Семен Выдропужский и Павел Комельский, он же Обнорский; наипаче же св. мученики Михаил, князь Черниговский и болярин его Федор, от Батыя-татарина пострадавшие. Отцы! Что мне твое слово супротив их заступничества?" Однако ж в церковь повел. "Люди-то русские!"
Исповедь! Сколько раз приходил я к тебе, изнуренный грехом: в опустошении, унынии, смятении. Сколько раз слезами покаяния ты орошала иссохшую землю - и распускалась смоковница, и анчар источал миро, и беси убегали визжащими поросятами, бросались с обрыва в Яузу. Бывало, встанешь до звезды, ноги в валенки, и шасть на улицу: в мороз, поземку, рассветную синеву. На паперти очередь, номера, перекличка. Наконец, отпирают засов и пускают по одному. Внутри жар свечей, чад лампад, священник знай себе в бороду гудит, и крест сует: цалуй! А утро уж розово, полоз скрипуч, поленницы звонки, и подходят кулебяки в печи.
В Незабудке церковь хороша: не забудешь! Плывет себе белой лебедью куда-то. У царских ворот горлицы воркуют, на хорах дрозды поют, а под куполом, тихой, парит голубь. В той церкви ризница богатая, все парча да червонное золото, все дискосы да потиры; в ризнице келейка, в келейке за решеткой сундук кованый, в сундуке батюшка хоронится. Ох, не трогайте вы меня, служивые, не выйду я из сундук-гробницы моей, не стану причащать-исповедовать. Время лихое, страх лютый в чреслах моих, и враг человеку голос его. А коли хотите причаститься светлых таинств, то ступайте в сельцо Кукуево, к о. Ферапонту: он и соборует, и отпоет по полному чину, и похоронит в оградке.
Идут они в соседнее село степной дорогой: офицер впереди, солдат позади с винтовкой - дело конвойное! Шлеп-шлеп по мартовской слякоти, а небо серенькое, небо низенькое, и лишь у горизонта светлая полоска, как на картине Репина "Проводы покойника". И то: чем не проводы?
Вот, однако, и Кукуево сельцо - десяток дворов, а тоже церковь стоит. Тишина в том селе заповедная, ни людей, ни собак, только баба сидит у дороги, раскачивается. Что, баба, сидишь сиднем? Веди нас к о. Ферапонту! Баба встала молча, повела. Священник висел в воротах церковной ограды, смиренно склонив голову, из-под рясы торчали худые ноги. "Вот наш батюшка, о. Ферапонт, три дни висит нетленный, а я, стало быть, его матушка". Перекрестились солдат с офицером. А дело к ночи. Вот и зовет их попадья: идите у меня переночуете, страшно в доме одной без батюшки, сразу нечисть в углах повылазила. А наутро дальше пойдете.
Что делать тут? Сидят путники в избе. Заснул офицер, помолилась и заснула матушка, а солдат не спит, солдат пленника караулит, шкурки тараканьи считает. Вот и печка потухла, и попадья захрапела, а солдату неспокойно. Ох, страшна ты, ночь степная, дикая, кайсацкая! Завыл волк недалеко, за ним другой, целая стая - голодная, мартовская, а им ветер в трубе отвечает по-ихнему, по-звериному; засвербела нечисть мелкая по углам, застучали в окно души сирые, бескрылые: пусти, солдат, погреться.
А по углам-то все мягкое, да мохнатое, коготками цок-цок
А волки-то ближе, тоскливее
А в окно-то все рожи, рожи.
"Ша!" - сказал солдат. Сразу все затихло, и попадья перестала храпеть. Солдат отомкнул штык, почесал ногу и спать завалился.
Проснулся - офицер с матушкой кипяток пьют, лебедою заваривают, его приглашают. Напились чаю, поклонились образам, поясами храбрости перепоясались. Попадья им и сказывает: вы ступайте не прямо и не криво, а по-сусанински - шаг вправо, шаг влево, шаг вперед, два шага назад, по сторонам не смотрят и назад не оглядываются. И точно: очутились они вскорости в глубоком овраге и слышат, будто кто землю роет.
- Чуешь? - говорит офицер.
- Чую, - говорит солдат.
А жил в тех местах святой человек, угодник Богу нашему. Есть угодники лесные, полевые, болотные, а этот был угодник степной - жил в норе, грыз корешки, упражнялся в посте и молитве. Приступили к нему солдат с офицером: исповедуй, угодниче, отпусти душу с миром. А угодник на них смотрит, кряхтит, а молитва течет себе, непрестанная. Странники к нему опять: исповедуй, святой человече, который день по степи мыкаемся, не жравши. Угодник смотрел на них, смотрел, да как рявкнет: "Грешен я! Грешен!" Попятились солдат с офицером. А угодник восстал из норы - волосатый, в земле, глазами вращает: "Грешен! Грешен!". Страшно путникам, прочь бегут, а им вдогонку - "Грешен! Грешен!".
Ох и лихое приспело время! Церкви все выжжены, села зачищены, а которые люди живы остались - в степи по балкам хоронятся. Зверье же с голоду на дороги выбралось: тут зайка усатый плетется, там ведмедь сидит, милостыньки просит. Только воронам раздолье. При дороге тополя, на тополях гнезда, в гнездах мертвечина. Кричат ястребы - пронзительно; клокочут кречеты - хрипло. Дороги развезло, не пройдет ни пеший, ни конный, разве что ночью, когда подморозит - а путники наши бредут, не прямо и не криво, и если падает офицер, то солдат его поднимает, а упадет солдат - поможет ему офицер.
Вот они спят, обнявшись, в студеной пустой избе.
Вот репкой лука обедают: плачут, а едят.
Вот портянки сушат на весеннем солнышке.
А снег уж сошел, отыгрались овражки, и открылась земля: неприбранная, мертвая - да кто похоронит? Некому. Не высоко, не низко, не далеко, не близко, идут они, калики, ходоки - да где тот Кремль? Нет его. Видали они, как бесята играют в лапту, на лугу. Видели телю о двух головах, пешехода о трех ногах, утку о шести крыльях. Видели радугу изумрудную, мокрую, дымящуюся, по радуге шли усталые кони, тачанки, телеги с мертвецами. Все короче их ночи, вот уже и ночей скоро не стало, лишь белое марево, туман травяной, и в этом тумане они все бледнее, идут, едва касаясь земли, почти что парят, идут и молчат. Только свистят вдали паровозы, только хлопают одинокие выстрелы, и дрожат огни костров.
Долго ли, коротко, на зиянии месяца юния, в закат, привиделся им город. Чертят стрижи, золотятся кресты, и благовест идет: медовый, маковый. Путники крестятся, путники кланятся. Добре дошли, господари! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и слава Богу!
А в городе-то, в городе:
Гроздья колбас на воротах
Бочки с брагой у домов
Бани топятся, в них девки хуторские парятся - гладкие, тугие -
веничком помавают, к себе зазывают!
А на площади-то все шапки: треухи, картузы, фуражки.
Раз! - взлетели в воздух
Два! - выше крыш
Три! - взмыли стаей, зависли - и вытянувшись клином, полетели круто, с щелканьем и свистом; полетели над стрехами, заборами, садами, над глазурным, пряничным городом. Радости-то, радости! Сам приехал
батюшка
сударь-государь
отец родной -
МАХНО.
Махна встречаем, под копыта бросаемся, под нагайки хлопцев: растопчи, распни, растли, польсти!
- Батя! - кричит солдат.
- Батя! - кричит офицер.
Да только замечают они, что люди на них косятся. На шинелки казенные, на погоны, на ружьецо. И говорок у них за спиной стелется нехороший, недобрый. А вы кто таковские: тамбовские, ахтырские, сицкие? Вяжи их, Грицько! Повязал, повели. И поставили пред светлыми очами.
Батька сидит высоко, лица не видать. У трона лествица, на ней разный люд с челобитными, цыдулями, подметными грамотами, доносами на гетмана-злодея. Доложили о двух москалях: дело по делу, а суд по форме! Путники на колени пали. Толпа, как птица, замерла.
- Куда идете вы, - гремит голос, - чего ищете в мимолетных сплетеньях случайностей, оплошностей, оговорок, в недомолвках и шепотах, в полутонах осенних сумерек, обозначивших пустоту и прозрачность леса, который и есть - наша скорбная душа?
Офицер с солдатом потупились, молчат. В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, а в суде крючки - куда деваться? И был им другой вопрос:
- Написано: "Не все умрем, но все изменимся". Чего ждете вы, уподобившись телом своим левиафану и разумом - ослу долин? Не пять ли малых птиц продаются за два ассария?
Пуще прежнего молчат ответчики. Так молчат, что щипли их теперь щипцами, пили пилой, жги пятки бенгальским огнем - не отверзут немотствующих уст. А если и отверзут - то скорбно вздохнут и опять замолчат. И в третий раз упали каменные слова:
- Хрен и редька, лед и пламень, божественный алеф и ижица-пыжица - равны пред лицом бесконечно простертого бытия. Не так ли и мы, взыскуя разнообразия, в строгой ясности вящего мига чутко зрим, что все суть едино, что каждому дано по мере его постепенности, и различающий в рассуждении слепотою своей подобен рассуждающему о различии?
Что скажешь тут? Ничего тут не скажешь. И был приговор: расстрелять.
Повели их, туманных, под белы руки да за стены: в светлое поле, в молочные травы. Хорошо умирать на вечернем ветру! Босые, в рубахах, обнялись они накрепко, поцеловались крест-накрест:
- Прости меня, Алексей Николаич.
- Прости и ты меня, Семен.
И взявшись за руки, запели песню. А какую - не нам знать.
