3.02.99

Соглядатай

Дай им цену, за которую любили...

"После смерти начинается история", - dixit в заключение своего Соло на IBM Сергей Довлатов.

"После смерти начинается литературная критика", - скептически поправил его Иосиф Бродский.

"А я скажу - после смерти поэта начинается большое чтение!" - воскликнул Владимир Уфлянд 28 января сего года в Парадном зале Российского фонда культуры, где происходил вечер поминовения Бродского.

Все трое были правы - по крайней мере, в том, что касалось данного мероприятия.

История началась

Ну разве не историческое событие, что вечер памяти изгоя-тунеядца происходит в особняке, где ранее заседал Советский комитет защиты мира?

В зале сидит обычная для подобных мест интеллигентная публика - в основном, ровесники и ровесницы Бродского. Вот дама приценяется к журналу Звезда. Вздыхает - не по карману.

Литературная критика началась

В вышеупомянутой Звезде (за январь) стараниями Якова Гордина впервые опубликовано "большое стихотворение" 1963 года Столетняя война. Опубликовано "на правах комментария", так как автор отнес его к категории незавершенных. "Бродский категорически возражал при жизни (???!!!) против публикации неоконченных вещей", - сообщил аудитории Гордин, после чего обстоятельно пояснил, почему все-таки решился нарушить посмертную волю поэта ("Масштаб обрекает на академическое собрание"). По его мнению, Столетняя война указывает дорогу, по которой Бродский мог бы пойти, если бы не арест, суд и все, что это повлекло за собой.

Продолжая тему академичности, Виктор Куллэ угостил собравшихся неопубликованным эссе Бродского О разуме и свободе. Философская манера, в коей оно написано, произвела несколько странное впечатление на публику: многие нервно хихикали, понимая, что свободны не напрягать свой разум над этим сложным для понимания текстом.

Масштаб обрекает еще и на академическое собрание воспоминаний. Уфлянд зачитал цикл сочиненных для Бродского "легенд" ("Однажды Ося гулял по Невскому проспекту возле голландской церкви и встретил ежа"). Такие шуточные летописи, существующие для внутреннего потребления чуть ли не в любой дружеской компании, импорту не поддаются. Вот и Уфлянда слушали как-то вяло, недоверчиво - у людей явно не укладывалось в голове, что о великом поэте - и вдруг хармсовским стилем в редактуре Николая Носова.

Чтение - да и пение - началось

Уход Бродского множит Бродских. У каждого читателя он свой. В условиях, когда субъективный образ более нельзя скорректировать по впечатлениям от живого человека, версии плодятся, как кролики (вспомним Пушкина, не к юбилею будь помянуто). На вечере выступали бард, актриса и актер. Каждый из них представил собственное прочтение. Каждый создавал образ не автора - но его читателя.

Известный многим бард Александр Мирзаян Бродского одомашнил. Переложил для голоса семидесятника-интроверта - смиренного волхва советского Рождества, зрителя рязановских фильмов с пакетом кефира и пряниками для детей в "дипломате". Мило, задушевно, многих покоряет. Конечно, Мирзаян - весьма достойный, умный и эрудированный человек, но в случае с Бродским была бы более уместна, к примеру, аутическая обособленность Михаила Щербакова.

Петербургская актриса Марина Крутикова блистательно доказала, что Бродский был женщиной, ироничной умной дамой средних лет - настолько естественно слова слились с обликом чтицы.

Таганский актер Игорь Пехович Бродского не столько декламирует, сколько играет. Не столько играет, сколько сурдопереводит. Длинный белый плащ, кудри, "гэги" с гусиным пером и "стулом на болтах и на гайках". Его Бродский, лирический герой хрестоматийной Речи о пролитом молоке, - раздолбай и пустослов, второсортный вития полночных кухонь и утренних пивных ларьков. Переигрывает зверски (по-моему, для того чтобы произнести "Я сижу на стуле, трясусь от злости", вовсе не нужно сидеть на настоящем стуле и трястись от ста лихорадок). Но кто, кто тут переигрывает - актер или автор текста, демонстративно многословного и тупо желчного? Пехович, по крайней мере, заставляет задуматься о Бродском тех времен, когда никому и не снилось, что... (Тот Бродский все равно был покруче, ну да ладно). И учит гуманному снисхождению к нынешним юным, никому не нужным бездельникам.

Да, большое чтение начинается. Что вычитают у Бродского в будущем столетии, когда он внезапно окажется исчадием прошлого века? Все зависит от самого этого будущего столетия.

Светлана Силакова

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru