Russian Journal winkoimacdos
18.01.99
Содержание
www.russ.ru www.russ.ru
образование архивпоискотзыв

Мистификация - это Наука

Б.М.Гаспаров

Т.Г.Березовая. Стратегия социальных мистификаций. Учебное пособие для студентов факультетов социологии. - СПБГУ, 1999. - 217 с.

Jerry Sheffeld. The mystification cultural tradition. - Oxford, 1998. - 344 p.

Новые исследования и учебные пособия позволяют вернуться к то вспыхивающему, то затухающему разговору о работе некоторых "скрытых механизмов" в культуре, продуцирующих своих героев и антигероев, свой язык, свои культурные табу. Способы распознания их тоже благодаря новейшим работам могут быть объяснены и раскрыты.

В нашем случае, хотелось бы напомнить один "упущенный" сюжет из истории русской культурной жизни, весьма наглядно демонстрирующий взаимодействие одного из королей российского обморачивания и мистификации с окружающим литературным пространством.

Из всех "писателей-читателей", пожалуй, наиболее внимателен и чуток к Козьме был Достоевский, очень точно определивший значимость его в литературной жизни: "...У нас есть Аскоченские, Чернокнижниковы... Даже сам великолепный Козьма Прутков в строгом смысле может тоже считаться представителем цельной и своеобразной партии..." 1. В Дневнике писателя за 1876 год вспоминается басня Кондуктор и тарантул ("верх совершенства в своем роде"). Знаменательно, что опыты Достоевского-пародиста заканчиваются фельетоном Из дачных прогулок Козьмы Пруткова, в котором, правда, нет прутковских "мотивов", кроме подписи, но стиль совершенно прутковский.

Козьма притягивает Достоевского своей парадоксальностью. Но Прутков Достоевскому все же как-то "не дается". Отсюда постоянные возвращения, почтительно иронические упоминания, версии - будь то басня или "гисторический анекдот". Размышления Достоевского о русской литературе так или иначе связаны с образом и творчеством несуществующего писателя.

Прутков в буквальном смысле оказался для Достоевского "героем романа". В 1859 году писатель считал Село Степанчиково и его обитателей лучшим своим произведением, а созданием "двух огромных типических характеров" Ростанева и Опискина намеревался исправить великое упущение русской литературы. Помним, что объектом полемики всего раннего творчества Достоевского в целом, и Села Степанчикова в частности, являлся Гоголь, его произведения, характер, художественный стиль, житейско-бытовые приметы личности - Гоголь как живое олицетворение русского национального писателя, словно бы отвечающего за всю литературу разом. Достоевский в течение ряда лет напряженно пытается раз и навсегда выяснить отношения, расставить оценки и определить свое место в литературе.

Намек на гоголевский образ был достаточно прозрачен и стал основным пародийным фоном всего действия в романе. Некоторые речи Фомы Опискина (и это заметили уже в редакции Отечественных записок, куда был отдан роман) напоминали отдельные положения Выбранных мест из переписки с друзьями. Как известно из письма М.М.Достоевского, издатель журнала А.А.Краевский сказал, что некоторые эпизоды великолепны: "Фома ему чрезвычайно нравится. Он напоминает ему Гоголя в грустную эпоху его жизни" 2. В начале 1870-х годов Достоевский в одной из черновых записей указал на прямую связь позднего Гоголя с психологией "подполья", столь характерной для Опискина. Достоевский имел в виду также публичное отречение Гоголя в последние годы от Ревизора и Мертвых душ и объявление в "завещании", которым открывались Выбранные места, что последнее лучшее произведение - "прощальная повесть" - будет опубликовано после его смерти. Повесть эта так и не была написана. "Это то самое подполье", - отмечал Достоевский, - "которое заставляло Гоголя в торжественном завещании говорить о последней повести, которая выпелась из души его и которой совсем не оказалось в действительности. Ведь, может быть, начиная свое завещание, он и не знал, что напишет про последнюю повесть" (с. 210). Проверка слова произнесенного, недоверие к слову, обморачивание словом - одна из главных проблем всего творчества Достоевского.

Еще Ю.Н.Тынянов в работе Достоевский и Гоголь (к истории пародии) показывал, что проповедь Фомы перед уходом из дома Ростанева воспроизводит отдельные положения статьи Русский помещик, а рассуждения Опискина о литературе, о плясках русского народа пародируют статью Предметы для лирического поэта и отчасти статью О театре. Заявление Фомы: "О, не ставьте мне монумента. В сердцах своих воздвигнете мне монумент..." - пародирует известные слова из Выбранных мест: "Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина не достойном. Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет он в самом себе" 3. Помним также, что, пародируя Гоголя-проповедника, Достоевский опирался на сатирическую традицию Гоголя-художника. Достоевский-пародист как бы намеренно использует в своих произведениях гоголевские приемы. Козьма Прутков, в этой связи, был выходом в другую художественную систему, неким пародийным инструментом, исследующим сложившуюся в литературе ситуацию.

Прутковское стихотворение, появляясь однажды, по-своему выстраивает весь роман. Благодаря включению этого текста, произведение Достоевского получает дополнительный "публицистический", фельетонный план. При всей серьезности намерений не игру ли в роман, не игру ли, так сказать, в литературу напоминает сам процесс создания Села Степанчикова? Сквозная пародийность романа строится на переменном обнаружении и скрытии этой игры.

Так, многие герои романа - как бы случайно - по возрасту или в душе - дети: Ростанев и Бахчеев, рассказчик и Фалалей. Воротничок рубашки Фомы Фомича, "не подвязанный галстуком, был отложен..." (с. 497). Получается как бы вещь не всерьез, "детский" роман. Игрушка Бахчеева - пародийная тень любовно-сентиментальной линии сюжета, решенной словно бы средствами кукольного спектакля: "немец на пружине у своей невесты ручку целует, а та слезу платком утирает" (с. 512). Эта игрушка, как перед занавесом, открывает и закрывает события - начало и сказочно-счастливый слезный конец. Она, как по волшебству, появляется и исчезает и на миг высовывается уже в эпилоге: "У немца нос отбит, в коляске лежит, назад едет". А потом: "Нос-то немцу подклеили... Евдоким починил... Скоро привезут. Превосходная вещь!" (с. 616). Еще одна кукла, одетая, как петрушка, - лакей и поэт Видоплясов: нос у него - "как будто фарфоровый", "глаза - как будто стеклянные". В тексте "детская речь" - скороговорки, дразнилки, перевертыши - как бы застревает в серьезных словах героев. Видоплясов придумывает себе псевдонимы - его тут же передразнивает дворня, дети. Смешно перековеркивается французский язык. Особенно щедр на прибаутки Бахчеев: "...Просто, батюшка, штука капитана Кука выходит!" И откликнется ему Ростанев в пересказе речей Фомы: "Земля - ... как шар! Она так на воздухе и держится сама собой и кругом солнца ходит. Вот она штука какая! А открыл это все капитан Кук, мореход..." (с. 456). Пародийное повествование постепенно перерастает в пародийную сказку. Сказочным слогом описывает свою кухню Бахчеев: "водочка из Киева пешком пришла", "кулебяка мисаиловна" (с. 447). Григорий огрызается: "Что я вам сказки, что ли буду рассказывать? Сказочницу Маланию берите с собой, коли сказки любите" (с. 436). Фалалею снится сон про белого быка. Сказочно невероятны сведения из астрономии, поведанные мужикам Фомою. Да и земля эта - село Степанчиково - тоже вроде из сказки.

И вот в этой сказке-игре дети придумали забаву, детский спектакль, именинный сюрприз, розыгрыш взрослых - стих Козьмы Пруткова выучить и прочитать - преподнести что-то вроде игрушечного немца. Стихотворение читается "маленьким, ровным и ясным голосом, без запятых и без точек, как обыкновенно сказывают маленькие дети заученные стихи" (с. 589). Зрители в романе прослушали словно бы сказку, обсуждали, придирчиво комментировали: ""Девять лет, как Педро Гомец / Осаждает замок Памбу, / Молоком одним питаясь..." - "Как, что? Что это за молоко?" - вскричал дядя... - "А от войска Дона Педро / Всего-навсего осталось / Девятнадцать человек..." - "Да это галиматья!" - вскричал дядя с беспокойством, - "ведь это невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когда прежде был даже и весьма значительный корпус! Что же это, братец, такое?.." - "...Не нарушили ни разу / Нами данного обета: / Целых девять лет не ели, / Ничего не ели ровно, / Кроме только молока!" - "Экой фофан! Чем утешается", - прервал опять дядя, - "что девять лет молоко пил! Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану ел, да людей не морил!.." - "...А каплан его Диего, / Так сказал себе сквозь зубы: / "Если б я был полководцем, / Я б обет дал есть лишь мясо, / Запивая сантуринским!.."" - "Ну вот! Не то же ли я говорил?" - вскричал дядя, чрезвычайно обрадовавшись. - "Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и тот какой-то каплан... Ну, Илюша, что же дальше?" - "И, услышав то, дон Педро / Произнес со громким смехом: / "Подарить ему барана; он изрядно подшутил!"" - "Нашел время хохотать! Вот дурак-то! Самому, наконец, смешно стало! Барана! Стало быть, были же бараны; чего же он сам-то не ел?"" (с. 589-591). Прутковские стихи в романе - это целое событие, сюжетный центр.

"Уроки" Пруткова ощутимы в Селе Степанчикове. Узнается Козьма как бы всей "плотью" неизданного еще тогда Полного собрания сочинений. В романе действует и оживает как бы вся его пародийная система. Она, безусловно, сконцентрирована в сцене прочтения Осады Памбы, откровенно обнаруживает себя в "персональном" прутковском приеме - комическом столкновении текста и читательского комментария. Но и в других уголках романа мотивы Козьмы Пруткова так или иначе дают себя знать. Его "испанский" цикл откликается в истории Татьяны Ивановны: "На вздохи, на записочки, на стишки вы ее тотчас приманите; а если ко всему этому намекнете на шелковую лестницу, на испанские серенады..." (с. 540); "Но в ожидании его, идеала, женихи и кавалеры..., испанцы и не-испанцы (но преимущественно испанцы) начали представляться ей и день, и ночь в количестве ужасающем" (с. 574). Вне пародийной интерпретации Пруткова "испанская тема" уже не существовала в литературе 1950-60-х годов. Не менее узнаваемы мотивы Из Гейне - стихотворения, эпиграммы. Бахчеев "куры строит" (с. 460) Прасковье Ильиничне - а та "ахи, да охи, да клохчет, как курица" (с. 441). Рядом - девица Перепелицына, вспоминается как бы из того же "птичьего племени" актриса Куропаткина. И суммирует их стихотворение К.Пруткова Чиновник и курица, эпиграмма Раз архитектор с птичницей опознался. Бахчеев ведь тоже оттуда, тоже архитектор, только по кухонной, гастрономической части. Прутковское Подражание Гейне ("На взморье, у самой заставы, / Я видел большой огород...") пустит свои корни в тексте романа. Это ведь и сам Бахчеев (бахча), и огород, куда бегает Фома Опискин в капризные минуты ("...Достал в шалаше заступ и начал гряды копать... Всю репу только перекопал" (с. 616)).

Все эти, казалось бы, случайные, разрозненные осколки собираются в единое целое с появлением живого текста, прутковского имени. Очень важно, что Осада Памбы не просто упоминается, а читается, произносится вслух, действует. Стихотворение - это пародийная тень всего романа, средоточие сказочно-игрушечного плана. Прежде всего, "литературный", прутковский Дон Педро Гомец как бы завершает вереницу "полководцев" в романе: генерал Крахоткин, генеральша, предводительствовавшая на своей половине среди приживалок и мосек, наконец, сам Фома Фомич. Ряд диалогов и сцен словно бы готовит появление прутковского текста. Бесконечный и нудный спектакль с пословицей "Натрескался пирога, как Мартын мыла": "Ну так скажи мне теперь", - пристает Фома к Фалалею, - "разве Мартын ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!.. Кто именно этот Мартын?.. Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек..." - "Дво-ро-вый че-ло-век", - отвечает, наконец, Фалалей... - "Чей, чьих господ?.."" (с. 492).

Прутковская стихия прочно обживается в Селе Степанчикове и дает о себе знать самым неожиданным образом. Текст Козьмы словно бы держит и регулирует всю образно-метафорическую систему романа. Как строится Осада Памбы? Не случайно указан Прутковым жанр романсеро. Согласно традиционному определению жанра, романсеро - совокупность народных романсов (испанских), своеобразный лирический эпос, образное резюме народной истории, один из источников драматургии романтизма. В романе используется это наполнение жанра, взятого с обратным, пародийным знаком. Выстраивается как бы грандиозный комический эпос, импульсом к которому послужила Осада Памбы. В ней привычная форма романсеро сразу "убаюкивает" слушателя монотонным повторением одной и той же ритмической фигуры, усыпляет напевным речевым потоком. И вдруг слушатель внезапно получает целую порцию слуховых "раздражителей": возникают слова из другого контекста. Дважды на небольшом "поэтическом пространстве" всплывает слово "молоко". Оно является фиксирующей точкой нелепого и в то же время чрезвычайно простого словесного рисунка, который образует своеобразный каркас в стихотворении. Вот несколько его "узлов", фокусирующих внимание, слух: хлеб-молоко-молоко-мясо-сантуринское-баран. Такая сетка точно вычленяется и проверяется реакцией дяди Ростанева в романе, безошибочно указывающей "цепляющие" слова. Но похожая "сетка" сохраняется в романе, разрастаясь в гротескную картину. Слово "хлеб" - одно из самых навязчивых в тексте Села Степанчикова. Метафора как бы обволакивает все действие: "Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик, из хлеба" (с. 417); "Долго ломалась генеральша... Она говорила, ... что скорее будет есть сухой хлеб..." (с.419); "Без Фомы к столу не смей сесть, а сам выходит"; "Меня, дескать, обидели, я убогий странник, я и черного хлебца поем" (с. 444); ""На хлеб, на воду вас посадить", - прошипела Перепелицына. - "И сяду на хлеб, на воду...!" - кричала Сашенька. - "... Кто он такой? У папочки хлеб ест..."" (с. 487); "Вы попрекнули меня сейчас этим куском, каждым глотком этого хлеба, ... я... задыхаюсь от вашего хлеба, давлюсь этим хлебом" (с. 487); Татьяна Ивановна, "упрекаемая за каждый кусок хлеба" (с. 575), "изведала всю горечь чужого хлеба..." (с. 572); все говорили о том, что Фома Фомич "крошечки хлебца с утра в рот не брали-с и что они теперь натощак-с". Сочетание "кусок хлеба" то и дело, как навязчивый штамп, появляется в речи героев романа.

Центральный элемент прутковской цепочки - "молоко" - порождает в романе некую родственную словесную среду, оборачиваясь то одним производным, то другим. Фома Фомич "хвастался до нелепости, ... требовал птичьего молока..." (с. 425). Бахчеев говорил: "За три версты чутьем услышу философа!... Тьфу! Прокисай все на свете!.. Я бы вас и сегодня с собою пригласил, да вот как-то весь упал, раскис" (с. 449). Фома "целый день киснул да куксился" (с. 486). Любимое блюдо Фомы - "киселек со сливками"; Фома - "кислятина" (с. 536). Мизинчиков "почесал в затылке и скорчил самую кислую гримасу" (с. 545). Фома кричал: "Не хочу, чтобы какой-нибудь молокосос мог принять меня за вашего прихлебателя" (с. 588). Когда Фалалею дают сахару, "он тут же сгрызает его своими крепкими, белыми, как молоко, зубами" (с. 490). Ежевикин о себе говорит: "...Сочинил, то есть крынка молока у бабы скисла..." (с. 593).

Следующий опорный элемент, взятый как бы напрокат из стихотворения, - "мясо", "баран". Его "наместники" в романе: белый бык, который снится Фалалею, сравниваемому с теленком; сам же Фалалей "чувствителен..., добр и незлобив, как барашек..." (с. 490). "Фалалей - "... это просто порядочный кусок ростбифа.. может ли быть хоть какой-нибудь клочок, хоть какой-нибудь отрывок души в этом живом бифштексе!.. Как у этих людей, совершенно лишенных мысли и идеала и едящих одну говядину..."" - восклицал Фома (с. 499). "Я не столб, не баран", - кричит Ростанев (с. 487). И, наконец, в финале появляется г-н Коровкин - словно бы олицетворение съедобного животного мира. В рассказах Ростанева все время вспоминается шампанское как главный атрибут армейской жизни. Фома просит малаги после неудавшегося ухода. Сцена с малагой - пародийный отголосок "сантуринскому" в Осаде Памбы: ""Малагин? Навряд ли у нас есть!" - сказал дядя. - "Как не быть!" - подхватила Прасковья Ильинична, - "целых четыре бутылки остались..." - "Малаги захотел!" - проворчал он (Бахчеев) чуть не вслух. - "И вина-то такого спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же, как он подлеца?..."" (с. 606).

Все эти словесные детали складываются в целую гастрономическую панораму, которая как будто задана пародийным стихотворением Осада Памбы. Все линии в романе начинаются и кончаются застольем: "Фома, действительно, сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий на те, которые стряпались там в 30-х годах ежегодно десятками..., доставляли в свое время приятную пищу для остроумия Барона Брамбеуса..." (с. 424); Бахчеев "от обеда уехал, из-за пудинга встал" (с. 440); Фома Бахчеева "чуть не съел за обедом-то! Зачем, скажите ему, я такой толстый" (с. 447); Сашенька о Фоме: "...Столько сладких блюд ему нанесли, ... а Фома Фомич скушал все, что перед ним ни поставили, да и еще просит. Вот вы увидите, всех нас съест..." (с. 486); Фалалей "сожрал кусок пирога" (с. 492); Ростанев в одном из своих рассказов выразится: "...объедение, а не дамочка, то есть так бы и проглотил ее всю целиком от удовольствия" (с. 50); Фома о Фалалее: "вглядитесь в него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком" (с. 509); диалог после объяснения Ростанева с Опискиным: ""А, Фома! Не хочешь ли подкрепиться, закусить чего-нибудь? - "Закусить? Ха-ха-ха! Закусить!"" (с. 531); сам Ростанев "изнурен... съеден живьем, целиком" (с. 548); в счастливом финале после внезапного благополучного разрешения "все были голодны, всем хотелось обедать" (с. 624); в заключение действиям Фомы объявлено название, найден термин - "нравственно-лукулловские капризы" (с. 632).

Прутковский текст изнутри формировал и по-своему выстраивал ткань романа Достоевского. В результате этого "сращения" установилось прочное взаимодействие между основными "рычагами" стихотворения и всей структурой романа. Текст Пруткова (своеобразный код всего романного действия, он пародийным отражением и комментарием как бы удваивает происходящее в романе), самое имя Козьмы являются уточнением в споре "Достоевский-Гоголь". Гоголевское слово, гоголевский мир словно бы пропущены через пародийную систему Козьмы Пруткова и как бы возвращаются читателю лишенными своей загадочности и магии. В этом настоятельном желании Достоевского понять литературу, осознать себя в литературе, освободившись от Гоголя, - закономерно включение некоей "третьей величины", Козьмы Пруткова, к моменту появления Села Степанчикова уже выступившего печатно со своими пародийными суждениями о русской литературной ситуации в целом и о Гоголе в частности.

Примечания:


Вернуться1
Ф.П.Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 тт. - М., 1972-84. - Т. 12. - С. 318.


Вернуться2
Ф.М.Достоевский. Полное собрание сочинений в 10 тт. - М., 1968. - Т. 3. - С. 211. Далее ссылки на это издание даются в тексте указанием страницы в скобках.


Вернуться3
Ю.Н.Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977. - С. 218.


© Русский Журнал, 1998 russ@russ.ru
www.russ.ru www.russ.ru