Пленарные палаты

200-летие Пушкина - событие планетарного масштаба. Карта, расписание юбилейных мероприятий готово, готовится. Пока еще нет главного путеводителя, в котором желающий смог бы получить исчерпывающую информацию, но ясно одно: каждая страна, каждый город, каждый медвежий угол, каждое учреждение, имеющее пусть и отдаленное отношение к культуре, пожелает отметиться и оставить отметину на общегуманитарном карнавале. Главные действия еще не начались, - только слышны за сценой, за занавесом раскаты приготовлений. То здесь, то там уже вспыхивают фейерверки. Стартуют конференции, конгрессы, как близнецы похожие друг на друга. В "Отчетах", посвященных открытию памятника Пушкину в 1880, Глебу Успенскому удалось вывести "формулу речи о Пушкине". Прошло более ста лет, но сохранилась риторика. С поразительной точностью она воспроизводится снова и снова. И приводимый РЖ уникальный материал - стенограмма неофициального обсуждения осенней пушкинской конференции в Донецке - самая убедительная иллюстрация.

Участники: Медовников, Красиков, Губарев, Тюпа, Баевский, Панич,
Машкин, Стасюк, Зырянов, Звиняцковский, Кораблев, Орлицкий, Хамраев, Бройтман, Федоров, Гиршман

Говоря о Пушкине, каждый говорил о своем.
Говоря о своем, каждый говорил о каждом.
Говоря о каждом, все говорили обо всех -
о том, что же происходит здесь и сейчас,
в городе, где никогда не был поэт,
с ними, собравшимися во имя его
накануне его 200-летия...

М.М.Гиршман (председатель конференции, филолог, литературовед, заведующий кафедрой теории литературы, специалист по семиотике, теоретической поэтике (Донецк)): Итак, сегодня мы должны завершить работу нашей конференции. Три дня пролетели очень быстро, но, надо признать, они были достаточно длинными днями. У нас есть еще одно завершающее утро для итоговой дискуссии, которую - по складывающейся уже традиции - начинает наш коллега Станислав Васильевич Медовников.

С.В.Медовников (филолог, литературовед, специалист по русскому и западно-европейскому романтизму (Донецк)): Я в последнее время думал о том, чем отличается пушкинская эпоха от нашей. И среди других отличий (многих - цилиндры... экипажи... мазурки...) я додумался до еще одного: пушкинская эпоха отличается от нашей - и, может быть, это главное - свободой говорения.

Мы долгое время жили и живем еще в мире заготовленных речей. Даже на профсоюзном собрании нельзя было выступить без заранее обговоренной и согласованной речи. (...)

А люди пушкинского круга говорили свободно, вдохновенно, - так, по крайней мере, мне представляется.

Вот в этой тетрадке я написал свою речь. Три дня я ее нянчил, убаюкивал, прижимал к груди, заучивал наизусть. Но у нас объявлена свободная дискуссия, и поэтому я в эту тетрадку не загляну.

Эти три-четыре позднеосенних дня оказались очень насыщенными, наполненными до краев, и было ощущение какой-то или войны, или чумы, или горячки, когда день заканчивался далеко за полночь и после четырехчасового сна надо было снова идти сюда на бой, на труд... И переполненность аудитории, и неслыханный интерес к нашим собраниям - конечно, это Пушкин, к нему мы шли, но это ведь мы к нему шли, и мы сделали, наверное, все, что могли, во всяком случае, многое... (...)

Были доклады неожиданные, были блистательные (мало), были надежные, хорошо приготовленные, аналитические. А общее впечатление было такое, что мы занимались "малой пушкинианой". В названиях докладов чаще всего присутствовали слова: "мотив", "форма", "набросок" ("фрагмент", "отрывок") и что-то еще, небольшое такое, неогромное. И гораздо меньше или почти не было слов: "народ", "судьба", "век", "почва", "земля", "страна", "мир", "вселенная"... Это внешнее, визуальное наблюдение, но в нем что-то есть, - приоритет тех или иных слов неплохо характеризует наше общее направление.

Анализ, способность к анализу, умение анализировать, отработанная методика - все это иногда казалось избыточным. Часто с великим искусством и необыкновенным расчетом докладчик объяснял нам вполне очевидные вещи. Сам анализ, конечно, может стать предметом восхищения, он может демонстрироваться, как, например, демонстрируют мышцы атлеты. Но было ощущение, что надо куда-то двигаться, делать прорыв куда-то, нужно рисковать, нужно врываться в новые области, осваивать новые направления.

Я понимаю, что конференция, посвященная Пушкину, особого рода. От нее нельзя и ожидать отвлеченных дискуссий, смертельных поединков. Мы все объединены этим общим, огромным и святым для нас, и поэтому какие-то резкие перепалки были бы и неприличны - здесь особый этикет. Тем не менее, мне не хватало остроты, не хватало перца, не хватало напряженности (в хорошем смысле), напора энергии.

О Пушкине известно, вроде бы, все: каждый день его расписан в летописях. Но были два дня, когда Пушкин исчез в бессарабской степи, - и никому неизвестно, где он был эти два дня, с кем и что делал... На самом деле эта бессарабская степь простирается от Пушкина в разные стороны, и, может, нам только кажется, что мы знаем о Пушкине все...

XIX век узнал Пушкина и полюбил, XX открыл его для всего мира; что будет в XXI веке?

В Твери на набережной Волги есть необыкновенный памятник Пушкину - такой, дорожный: как будто Пушкин только что вышел из кибитки размяться, погулять, и можно подойти к нему вплотную, и рядом он такой же, как обыкновенный человек. Впечатление такое, что где-то в глубине России в каком-нибудь захолустье еще можно встретить Пушкина - так, просто, запросто и с ним поговорить...

И в этом двойственность Пушкина. Пушкин - гений, величайший поэт, национальная святыня, "наше все"... А с другой стороны... Современники свидетельствуют, что в своих разговорах Пушкин бесконечно превышал все то, что он написал. Можно в это верить, можно не верить. Я думаю, что это было именно так.

Почти 200 лет назад в год рождения Пушкина, Суворов перешел Альпы. Пушкин - поднялся на такую вершину, с которой он увидел дали и пути народов, и XXI век, и другие века. Он спустился оттуда и рассказал, что он видел. Но рассказал далеко не все - о чем-то он рассказывать не захотел, и нам еще долго нужно будет об этом гадать.

Анна Ахматова сказала: "Я научила женщин говорить". Пушкин научил нас мыслить и страдать.

М.М.Красиков (филолог, литературовед, специалист по истории русской критики (Харьков)): Когда-то Генри Торо заметил об одном лекторе: "Видно было, что то, о чем он говорил, совершенно его не касалось, и если касалось, то одной оболочки". Наука - вещь объективная, но всегда видно, по крайней мере в гуманитарных науках, затрагивает ли предмет исследования только кончики пальцев ученого или саму его сущность. И те доклады, которые я прослушал, тоже можно было бы разделить по этому принципу. К счастью, в Донецке всегда привечали людей неравнодушных, и поэтому таких докладов, которые описывал Торо, было сравнительно мало.

Дело, конечно, совсем не в эмоциях, хотя филологический текст, по определению, наверное, должен производить и эмоциональное впечатление, каковое и производят на нас, скажем, доклады В.С.Баевского, М.М.Гиршмана, В.Я.Звиняцковского, А.О.Панича и ряда других выступавших. А в тех случаях, о которых мы говорим, гора порождала мышь или вообще нечто микроскопическое.

А есть ли вообще у пишущих о литературе некий критерии нудности? На конференции уже звучало: если бы это услышал Пушкин. А по-моему, на меньшее и рассчитывать не стоит. Чего ради мы хлопочем? Ради пресловутого Читателя? Или ее величества Науки? Это все-таки абстракции. Не важнее ли живой диалог с человеком, который только что сказал тебе какие-то важные слова, на которые грех откликаться пустым, ничего незначащим словом...

На конференции звучали призывы: прочесть Пушкина по-пушкински. И даже говорить о Пушкине пушкинским языком. Не знаю, отдавали ли себе отчет авторы этих высказываний, насколько это сложно, а точнее невозможно. Прочесть Пушкина по-пушкински, наверное, смог бы только Пушкин. При всем желании мы не можем сбросить с себя 200-летнее иго накопленного человечеством опыта. Что же касается языка, то владеть дискурсом Пушкина может разве что компьютер, но значит ли это, что он будет лучшим, а может быть, и единственным пушкинистом?

Другое дело, что поэта действительно стоит "судить по законам, им самим над собою признанным". И вот на постижение этих законов и стоит, по-моему, направить наши усилия. Тогда и потеряет актуальность предостережение классика: "Бойтесь пушкинистов!"

И.М.Губарев (филолог, литературовед, специалист по теории литературного языка XVIII-XIX вв. (Самара)): (...) ...Это ведь конференция не только о Пушкине. Значение ее несравнимо большее. Достаточно вспомнить, какой момент мы сейчас переживаем: страна гибнет. А Пушкин - это воплощение русского национального характера (нет, не россиян только, конечно...), многонационального неповторимого государства. Святая Русь - это огромное явление: это и русские, и евреи, и казахи... И вот сейчас, когда это гибнет... Мне вспоминается высказывание Розанова. Он говорил, что если бы Русь исчезла после XVIII века - от нее не осталось бы следа, но после XIX века, после великой русской литературы - она не может исчезнуть. А Пушкин - стоит во главе ее. Пушкин и Гоголь. Так что значение нашей конференции еще и в том, что она, говоря словами Гоголя, о явлении русского духа. (...)

В.И.Тюпа¹ (филолог, литературовед, главный редактор журнала "Дискурс", организатор научно-практической лаборатории "Текст" и учебного центра "Палестра" (Новосибирск), специалист по теории коммуникации, эстетике, теории литературы, технологии литературного образования (Новосибирск-Москва)): (...) Летом этого года под Новосибирском я с коллегами проводил, по доброй воле все того же Сороса, летнюю школу (междисциплинарную, "дискурсоведческую"), где, к великой для нас радости, принимали участие пять представителей Донецка. Завершилась она докладами слушателей, и вот в этих докладах и при их обсуждении возник термин, который нам понравился: дискурс онтологического говорения. Мне представляется, что доминантой коммуникативных стратегий на этой конференции был именно этот "дискурс онтологического говорения".

Камертон конференции и по форме, и по содержанию задавали доклады ее организаторов - М.М.Гиршмана и В.В.Федорова и также многие другие, но особенно - донецкие. Не всегда это были доклады явственно онтологического говорения, но очень часто этим были пронизаны, под влиянием этого находились.

Мне показалось (из тех докладов, что я слышал), что идеология Пушкина не интересовала на конференции практически никого. Биография - в очень малой степени. Побольше интересовало формотворчество, то есть поэтика, но тоже не так уж: в чистом виде докладов, посвященных поэтике (таких, например, как доклад Олега Васильевича Зырянова), на мой взгляд, не так уж много было. В основном, были доклады, посвященные вопросам бытия и бытования пушкинского текста. Онтологические вопросы пронизывали всякую поэтологию, а иногда даже отодвигали ее. Иногда, по-моему, была даже избыточная онтологизация (например, в очень симпатичном докладе Юлии Юрьевны Гавриловой, где на основе немногих наблюдений ведутся разговоры о бытии пушкинского мира). Иногда это было преувеличенно.

Я уже начинал говорить об этом на секции поэтики. Там В.В.Федоров высказался в том духе, что Бахтин, в сущности, отождествлял поэтику с эстетикой. Я ничего такого припомнить не могу. Бахтин говорил, что поэтику невозможно построить в отрыве от философской эстетики, но это не значит отождествить. Просто мы больше привыкли к такой, постформалистической поэтике.

В общем, на мой взгляд, эта конференция, если брать ее, громко выражаясь, интеллектуальную доминанту, представляет одно из характерных сейчас явлений онтологизацию литературоведческой тематики и проблематики. Меня эта тенденция очень радует. Мне кажется, что дезонтологизированность сознания в XX веке - одна из главных его бед.

Конечно, первоначальный грех этой дезонтологизации на романтиках лежит, это очевидно. Я бы только не согласился с Натали Кораблевой, что постмодернизм - это и есть реонтологизация, то есть возвращение к онтологическому взгляду. (Два слова в скобках. Не скрою, каюсь: скептически отношусь к понятию "постмодернизм". Разговоры о нем мне чрезвычайно напоминают бурные разговоры о социалистическом реализме, когда об этом писалось множество монографий, статей, докладов и т.д. У меня есть ощущение, что представление о постмодернизме родилось из тоски по какому-то самоопределению, из желания назвать себя каким-то словом к концу века. Как много исканий у этого "постмодернизма", а вглядишься - в Повестях Белкина это уже было... Вот и звучит: был ли Пушкин постмодернистом или не был? Так поставить вопрос - это уже зачеркнуть понятие постмодернизма.)

Вот эта онтологизация литературоведческой тематики и проблематики - это путь к философской эстетике, через которую вновь нужно выйти к поэтике. К поэтике, опирающейся на философскую эстетику. Не назад, а вперед, к поэтике Пушкина - к онтологической поэтике. Вот это и будет означать думать о Пушкине по-пушкински. Ибо, как я пытался сказать в докладе, сама коммуникативная стратегия Пушкина - это дискурс онтологического говорения.

Но вот тезис, произнесенный А.А.Кораблевым ("о Пушкине - по-пушкински"), - он небезопасен. Я не думаю, чтобы Александр Александрович здесь совершал ошибку, но, приняв этот тезис, ее можно совершить легко: канонизировать критическую мысль Пушкина, сложившуюся в определенном историческом контексте (в нашем контексте она была бы другой).

Здесь прозвучала фраза: если бы Пушкин послушал нас, он бы ничего не понял. Чтобы отвечать на этот вопрос, понял ли бы Пушкин пушкинистов, не нужно выкапывать Александра Сергеевича из могилы XIX века, а нужно о нем подумать как о писателе XX века. Понял бы. И прекрасно. И. может быть, лучше, чем мы сами себя понимаем. Все-таки умнейший муж России...

В.С.Баевский (филолог, литературовед, критик, специалист по сравнительному литературоведению (Смоленск)): На протяжении нашей конференции несколько раз разговоры подходили к одному из самых значительных стихотворений нашего величайшего поэта - стихотворению Воспоминание. Иногда докладчики упоминали это стихотворение, даже цитировали (к таким докладчикам отношусь и я). А некоторые исследователи затрагивали эту проблематику, стихотворение не называя. Но у меня все время возникали очень сильные ассоциации с Воспоминанием, и я решил на несколько минут задержать ваше внимание. (...)

Прошлым летом я работал в библиотеках и архивах Парижа и Брюсселя, изучая материалы русской эмиграции XX века. И я там набрел на поразившую меня статью Владислава Ходасевича. В ней он пишет об Ольге Калашниковой - это крепостная Пушкина, девушка, которая от Пушкина забеременела во время его ссылки в Михайловское. Об этом говорится в воспоминаниях Пущина, и есть письмо Пушкина, в котором он просит князя Вяземского устроить судьбу этой девушки; но, конечно, подальше от помещичьих глаз. И князь Вяземский отправил ее в Болдино. Потом известно, что ее отец неподобающим образом разговаривал с нашим великим поэтом и был сослан за это. А дальше Ходасевич рассуждает так: всякие слухи об этой истории прекратились, о ребенке, родившемся у нее (все-таки ребенок Пушкина), ничего неизвестно, и сам Пушкин никогда об этом не говорил. Но зато в 1828 году он написал стихотворение Воспоминание. Это стихотворение, как известно, состоит из двух частей: есть надводная часть - отделанная, то, что Пушкин опубликовал; но в черновиках его осталась подводная часть - несколько большая по объему, чуть-чуть недоработанная и содержащая некоторую загадку. В первой части, как вы, конечно, помните, поэт говорит о том, что его грызет воспоминание, за которое он сам себя проклинает. А в неопубликованной части он раскрывает содержание этого воспоминания:

Вот в руках у меня книга, где стихи Пушкина прокомментированы Т.Г.Цявловской, одним из крупнейших знатоков Пушкина; она пишет: "Кто эти "две тени милые", две умершие женщины, перед которыми поэт считает себя виновным, неизвестно". Б.В.Томашевский в своем комментарии пишет так: одна из этих двух женщин, совершенно ясно, Амалия Ризнич, а вот кто вторая - неизвестно. А я могу сказать, кто вторая, опираясь на замечательное исследование Ходасевича.

Конечно, исследование Ходасевича не академического порядка, там нет железной убедительности, но мне оно показалось вполне убедительным. Он говорит, что второй ангел-мститель - это Ольга Калашникова. То, как она исчезла из пушкинской жизни, из мемуаров современников, из переписки, говорит о том, что она умерла. Как она умерла? Ходасевич говорит: несколько позже Пушкин ответил Русалкой, которая, как и Воспоминание, осталась недоработанной. Князь, мельник, его дочь, загубленная князем, и вплоть до таких подробностей, которые здесь всплыли...

Почему русалки прядут?.. Пущин, когда навестил Пушкина в 25-м году в Михайловском, обратил внимание, что у одной из девушек, которые под руководством няни Арины Родионовны пряли пряжу, стан округлился, и лукаво переглянулся со своим другом. А дальше, говорит Ходасевич, творческое воображение Пушкина трансформировало эту подробность в сцену русалок... И он считает, что Пушкин потому не доработал Русалку, что это было слишком близко и слишком больно для него.

А.О.Панич (филолог, литературовед, специалист по истории литературы и критики XVIII-XIX вв. (Новокузнецк)): То, что характеризует нерв и внутреннюю логику нашей конференции, действительно, можно определить (об этом сейчас говорил Валерий Игоревич (Тюпа) понятием онтологичность. Онтологичность как направленность нашего интереса к Пушкину. Но я хотел бы на это посмотреть с другой стороны.

Саму конференцию как факт можно воспринять, в первую очередь, гносеологически - как некое событие познания, но можно воспринять и онтологически - как некое событие бытия., как то, что здесь и сейчас состоялось (как минимум - как некое событие бытования и развития донецкой филологической школы).

В сравнении с предыдущими конференциями, которые многие очень хорошо помнят, эта была на удивление благостная. Мы так долго любили резкие споры, даже порой, может быть, слишком резкие, - а здесь никто ни с кем не спорил, никто ничего не выяснял, не конфликтовал, все было хорошо и тихо. И это скорее шаг вперед, чем назад. И вот я, по своему опыту, скажу: если на прошлой конференции было искреннее желание как-то размежеваться и я закончил резкой филиппикой по адресу А.А.Кораблева, то сейчас хочется отнестись к этому по-пушкински:

Сегодня я этого бы не сказал. Мы как-то все в Пушкине встретились.

Это то, о чем говорил М.М.Гиршман, открывая конференцию: он лучше всех, по-моему, предчувствовал внутреннюю потребность в таком разговоре.

И одновременно другое - "органическая ограниченность" (это тоже из доклада Михаила Моисеевича), которую можно применить не только к поэтическому целому, но и к участию каждого из нас в том, что здесь происходило. Тут нельзя не сделать комплимент Михаилу Моисеевичу по части драматургии конференции: она выстроилась как целое, которое не может вместить в себя ни один из ее участников в отдельности. Мне вспомнилась шутливая реплика Юрия Борисовича Орлицкого, прозвучавшая в кулуарах, о том, что надо было бы конференцию поделить на две секции: хорошие доклады и плохие. Но, слава Богу, к нашей конференции это не применимо. И то, что ни один из нас не смог услышать все "хорошие" доклады, нужно воспринять скорее как благо - с некоторым смирением перед тем, что здесь произошло, когда "воздушная громада" стояла надо мной и над каждым из нас, и из которой каждый вместит по мере его.

Не был я на секции "Пушкин и музыка", страшно жалею и могу только надеяться, что кто-нибудь из этой секции сегодня выступит и поделится своими впечатлениями. А вот на секции "Пушкин и мировая литература" я был. И, наверное, много потерял, сбежав с секции "Пушкин и русская литература", но много и приобрел. Потому что жалел, что многие не слышали, но рад, что могу поделиться: совершенно замечательный доклад А.Т.Хамраева Уйгурский Пушкин. Человек летел двумя самолетами из Алма-Аты, чтобы рассказать о переводах Пушкина на уйгурский язык. Это было профессионально и страшно интересно: воспринимать, как может быть передана силлабо-тоника, и не какая-нибудь, а пушкинская, силлабическим стихом на уйгурском, как это звучит в оригинале и в обратном подстрочном переводе. Это фантастически интересная информация. Где бы еще можно было это услышать? А кроме этого - доклады О.В.Матвиенко, А.В.Поповой, Н.С.Постовой... Последний доклад - о Капитанской дочке Альфреда де Виньи - был просто-таки кульминацией секции.

Я не хотел бы быть слишком патетичным, но... "многое еще имею сказать, но вы теперь не можете вместить"... Мне кажется, и наша конференция проходила под знаком этой мысли. И дай нам Бог не разучиться это и дальше вмещать, и дай нам Бог не возгордиться настолько, чтобы каждый из нас в отдельности попытался вместить в себя все.

М.М.Машкин (преподаватель средней школы # 17 г. Донецка): Я учитель-практик, 40 лет отдал школе, 12 лет уже на пенсии, работаю... Я с удовольствием провел эти дни, несмотря на свой возраст, много нового узнал... (...) Много было прекрасных докладов. Но меня вот что беспокоит: как этот материал дойдет до учителя?..

Я вот что заметил: у каждого учителя - свой Пушкин. Приведу один пример. Задала учительница выбрать и выучить наизусть любимое стихотворение Пушкина. Идет урок. Читают. И вот выходит паренек, бодренький такой, и начинает:

Учительница слушает, слушает, а потом говорит: "Ты что, лучшего стихотворения у Пушкина не мог выбрать? Три. Садись". (Смех.)

Могу сказать, что 80-90% уроков в школе, в том числе и уроков с Пушкиным, проводятся на казенном уровне. Ну не пушкинские они. Нет в них этого чудного мгновенья... Как же нам быть? (...)

С.А.Стасюк (преподаватель консерватории): Я хотела бы представить работы нашей секции - "Пушкин и музыка". Ее возглавляла Лидия Васильевна Решетняк, человек необыкновенный, вдохновенный, всей душой любящий Пушкина. Свою секцию она организовала совершенно удивительно: она попыталась возродить дух пушкинской эпохи, атмосферу того времени...

А продолжением секционной работы был музыкальный вечер, устроенный студентами и преподавателями консерватории... Наверное, этот вечер удался, потому что много было благодарных слов, а учителя школ очень сожалели, что не могут хотя бы кусочек этой атмосферы, какую они ощутили на нашей конференции, перенести своим ученикам...

О.В.Зырянов (филолог, литературовед, критик, специалист по истории литературы XIX в. (Екатеринбург)): (...) Конечно, основной дискурс здесь был - как определил его Валерий Игоревич Тюпа - "дискурс онтологического говорения".

Вообще, уже в первом докладе Михаила Моисеевича Гиршмана была обозначена центральная тема конференции - онтология художественного мира. О том, как полнота эстетического бытия вмещается в пушкинское "чудное мгновенье". Причем, это надо буквально понимать, это не просто чудное мгновенье - это мгновение чуда, некое чудо преображения.

А в докладе Владимира Викторовича Федорова поставлена проблема: а как перетекают эти миры? Как мир героя, фабулы, трагической какой-то ограниченности перетекает в мир автора, субъекта эстетического бытия. И вот здесь во многих докладах возникают разрывы между, так сказать, эмпирическими наблюдениями и генеративной эстетикой. Мне думается, что здесь особую роль играет поэтика - как опосредующее звено. Поэтика, которая должна преодолеть эти разрывы. А в некоторых докладах (возникало такое впечатление) авторы пытались как бы заклинать эти разрывы, преодолевать их с помощью каких-то риторических приемов.

Звучала мысль, что Пушкин принципиально безыллюзорен, что он совершил демифологизацию, развенчание мифов. Но, с другой стороны, Пушкин создал огромный миф - миф русской литературы, и в этом смысле я совершенно согласен со Станиславом Васильевичем Медовниковым, который говорил, что Пушкин - наша первая любовь и последняя надежда., что рядом с Пушкиным вся русская литература - это "флигель", а сам Пушкин - это, так сказать, "дворец"... Но вот что это за миф, который заложил Пушкин?

Здесь я хотел бы сделать небольшой экскурс и обратиться к письму В.П.Боткина Белинскому, где Боткин говорит о том, что в основе творчества Пушкина лежит миф о втором пришествии. Второму пришествию предшествует полное растление человечества, и тем не менее в пушкинских произведениях, особенно в их финалах, мы чувствуем торжество человечности. Онегин в 8-й главе - это уже осуществленная человечность. То же происходит с Алеко в финале Цыган. То же - с Вальсингамом, когда достойный Председатель на Пире погружен в задумчивость...

И лейтмотив нашей конференции - стихотворение Воспоминание - это тоже не случайность, это актуализация проблемы "Мы и Пушкин", актуализация смысла притчи о блудном сыне... Может быть, этому моменту не было уделено большого внимания в академических докладах, но мне кажется, это было восполнено нашими вечерними часами, когда тут и музицировали, и пели, и читали стихи...

Часто вспоминали фразу Аполлона Григорьева: Пушкин - наше все. Я бы вспомнил и другую фразу А.Н.Островского: читая Пушкина, мы становимся умнее. Прикасаясь к Пушкину, мы умнеем. И здесь в роли провокатора выступил Александр Александрович Кораблев, который говорил, что надо прочитать Пушкина по-пушкински. Но что это значит? На мой взгляд, это значит ничто иное как присвоить себе эту полноту человечности, воплощенную в художественном мире Пушкина.

Ну, и последний момент. По закону кольцевой композиции, я хотел бы возвратиться в эстетический мир нашей конференции. Вот четвертый день уже мы заседаем в этом зале, и взгляд наш скользит по этому пушкинскому барельефу и по этой розе, которая уже увяла и которая, как мне представляется, являет эмблему осуществляющегося здесь эстетического бытия. И мне вспомнилось стихотворение Пушкина Роза. Гениальный шестнадцатилетний мальчик написал:

В.Я.Звиняцковский (филолог, специалист по фольклору и традициям народной культуры (Киев)): Жест на розу, продемонстрированный в предыдущем выступлении, напоминает еще одно пушкинское стихотворение: Цветы последние милей... Помните?

Вот и наступил разлуки час. Он живее. Почему?

У исследователей мифов есть такое понятие: "культурный герой", - это тот, кто для какой-то определенной культуры установил правила поведения, брачные правила, орудия, способы, цели и т.д. Пушкин многократно в своем творчестве изображал различных культурных героев, показывая их непригодность. Я думаю, что в подоплеке пушкинского творчества была попытка развенчания и культурного героя, и мифа вообще. Но получилось так, что для русского читателя Пушкин сам стал культурным героем: так надо писать, так надо жить, так надо честь жены защищать и т.д., и т.п. Это опятъ-таки указывает на некую цикличность, на некую безнадежность культуры как таковой.

Аксиологическое отношение к этому факту, наверное, неуместно. Но все доклады, которые мы прослушали, можно было бы разделить на те, которые аксиологически "за" Пушкина как мифотворца и аксиологически "против". Спор этот, наверное, вечен. Но вот на этот факт хотелось бы указать.

А.А.Кораблев (филолог, специалист по теории коммуникаций и стратегии гуманитарного образования (Донецк)): В соответствии с мифологическим ритуалом, я в третий раз произнесу сакраментальное гоголевское заклинание: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет".

Завершающаяся конференция позволяет предположить, что, по-видимому, гоголевское предсказание сбылось. Такой человек явился. Это филолог. Филолог не как профессия, а как тип творческого поведения, как способ жизнепонимания.

Чрезвычайность Пушкина, о которой говорит Гоголь, о которой потом говорили Достоевский, Соловьев, Блок и многие другие, подразумевает его универсальность, всемирность, всеотзывчивость, всечеловечность, всепонимание... Почему же пушкинская универсальность так уникальна? Почему в этом качестве отказывают и современникам Пушкина, и последователям?

Одно из проявлений ограниченности (неорганической ограниченности) - литературные споры. Споры по вертикали - между защитниками "чистого" искусства и "не чистого", споры по горизонтали - между "левыми" и "правыми", "новаторами" и "архаистами", "западниками" и "славянофилами". Пушкину удавалось в своем творчестве эти противоположности совмещать. Потому он и поэт гармонии: ведь гармония - это и есть согласованность противоположностей.

И в этом смысле наша пушкинская конференция - действительно пушкинская. В ней органически сочетались совершенно различные доклады - различные и по содержанию, и по форме: "онтологические" и "поэтологические", "академические" и "неакадемические"... Мы говорили каждый о своем и каждый на своем языке, но мы слышали друг друга. Оттого, наверное, так много между нашими выступлениями перекличек, сквозных мотивов, разносортных связей, побуждающих воспринимать происходящее здесь как единое эстетическое целое.

Целостность и диалогичность нашей конференции были подготовлены, по-видимому, предыдущими донецкими конференциями. Вспомним: ключевыми понятиями на них были именно понятия "целостность" и "диалог". Ключевое слово нынешней конференции уже найдено (об этом сейчас говорили В.И.Тюпа, А.О.Панич, О.В.Зырянов) - "онтология". Онтология - не только как цель наших филологических устремлений, но и как условие нашего филологического существования и сосуществования.

Помимо донецкой почвы, на результатах конференции, конечно, сказалось участие в ней гостей, которые, разумеется, знали, куда едут, и были внутренне готовы к "онтологическому говорению".

Наконец, сам Пушкин. Если на бахтинской конференции нам удалось вызвать дух Бахтина, то на этот раз, кажется, нам удалось вызвать дух Пушкина.

Теперь остается подождать и посмотреть, как будут проходить другие пушкинские конференции, чтобы увидеть: происшедшее здесь - локальное явление или повсеместное.

Ю.Б.Орлицкий (специалист по культуре модернизма, редактор журнала "Вестник гуманитарной науки" (Москва)): Я благодарен Александру Александровичу за последнюю фразу насчет других конференций. По долгу своей службы я слежу за всем, что происходит везде, в том числе и за тем, за чем, может быть, и не стоило бы следить с точки зрения науки.

Конечно, карта многочисленных пушкинских конференций, которая уже сложилась, как бы с неизбежностью предполагает огромное количество конференций, проводимых просто ради юбилея, которые можно вообще не учитывать и сравнивать которые с происшедшим здесь крупным научным событием нет никакого смысла. Мне представляется, что уже сейчас можно достаточно ответственно сказать, что здешняя пушкинская конференция окажется одной из самых серьезных, если не самой серьезной, именно в силу того, что эта конференция - теоретическая. И могучий творческий потенциал теоретической мысли донецкой филологии обусловил и выбор тех, кто здесь участвовал, и весь спектр подходов современной теории литературы к изучению своего объекта (в данном случае - Пушкина, может быть, идеального объекта). (...)

А.Т.Хамраев (специалист по методологии истории, переводчик (Алма-Ата)): Общеизвестно, что схождение раскрывает суть явлений. Но, может быть, еще глубже раскрывает суть явлений расхождение. К чему это я говорю? То, что происходит в Донецке, - еще будет осмыслено. И здесь важно не только наше сходство, но и наши различия.

Чего еще мне бы хотелось? Чтобы сюда приехал не только уйгурский Пушкин, но и другие. Чтобы можно было ощутить "другого" Пушкина. И чтобы понять, что Пушкин - не только национальный герой...

С.Н.Бройтман (культуролог, специалист по эстетике "серебряного века" (Москва)): Наверное, не нужно специально говорить о том, что на конференции звучали самые главные вопросы. И один из них, конечно, вопрос о том, что "Пушкин - это наше все" и почему "Пушкин - это наше все". Ответы предлагались разные. Мне кажется, что на этот вопрос можно было бы посмотреть с исторической точки зрения.

Мне представляется, что явление Пушкина совпало с особым состоянием русской культуры, которое можно было бы назвать, если воспользоваться термином исторической поэтики, состоянием синкретизма, то есть времени особого рода целостности, которая еще не успела распасться на отдельные и как бы противоположные друг другу части. Когда-то Блок говорил, что мы забыли народную душу, а может быть, всякую душу, ибо потеряли ту способность, которую имеет народная душа. Она воспринимает как единое все то, что мы привыкли воспринимать как противоположное и враждебное друг другу. Вот у Пушкина было это качество. Он умел воспринимать как единое то, что мы перестали воспринимать как единое. Мне кажется, что роль Пушкина не в том, что он соединял что-то разное, а в том, что он не утратил ощущение изначального единства этого разного. И в наших исследованиях этот акцент был бы, наверное, правомерен: не просто Пушкин как синтез, а Пушкин как некая целостность, еще не распавшаяся на отдельные составляющие. Это не значит, естественно, что Пушкин не рефлексивен, не глубок. Напротив, состояние изначальной целостности давало ему такую глубину, до которой нам, людям эпохи уже распавшегося единства, еще нужно расти.

Явление Пушкина совпало не только с синкретическим состоянием нашей культуры, но и с великим переломом культурного сознания - с моментом перехода от традиционно-канонической картины мира к неканонической. Именно в творчестве Пушкина русская литература вышла на новую не только для нее, но и для всей мировой литературы стадию. И вот это сочетание в Пушкине канонического и неканонического, на мой взгляд, во многом объясняет его универсальность. Пушкин стоит на границе, ему одинаково внятно и то, что осталось позади, и то, что открывается впереди. Но мы не всегда учитываем, что в Пушкине сходятся очень важные вещи, и когда мы читаем его, то читаем его частично.

Я хочу привести один пример. Знаменитые строки стихотворения Пушкина, посвященные Керн:

Эти строки, как известно, имеют длительную историю прочтения. Очень долгое время, начиная с Владимира Соловьева и кончая Н.Степановым, эти строки читали так: он и она расстались, затем под влиянием житейских обстоятельств он забыл о ней, а потом она появилась, и в его душе вспыхнули все те чувства, которые были раньше. Другая традиция указывала (Непомнящий, Ежи Фарыно), что в тексте же прямо сказано: сначала пробудилась душа, а потом "явилась ты".

Два взаимоисключающих чтения, два взаимоисключающих подхода. И самое интересное - Пушкин дает основания и для одного прочтения, и для другого. Но если мы решим, что это отдельные противоположности, которые Пушкин соединяет, то, я думаю, мы ошибемся. Пушкин-то исходит из того, что это изначально едино. Не потому пробудилась душа, что Она появилась, но и не потому Она появилась, что пробудилась душа (это была бы мистика, магия, что Пушкину свойственно не было). Дело в том, что Ее явление и пробуждение души - два совершенно самостоятельных факта, но они совпали друг с другом провиденциально-вероятностно. (Пушкин говорил о том, что случай есть мгновенное и мощное орудие Провидения.) И вот это совпадение внутреннего состояния с тем, что появилось перед поэтом, с одной стороны, канонично-традиционно, то есть провиденциально, а с другой стороны - случайно, вероятностно: Она не должна была, по закону вероятности, появиться в тот момент, когда пробудилась его душа, но произошло чудо - Она явилась.

Этот пример, мне кажется, достаточно ясно показывает, насколько Пушкину было присуще ощущение изначального единства, которое мы иногда склонны - в ключе своей расчленяющей логики - истолковывать не совсем адекватно.

В.В.Федоров (филолог, литературовед, специалист по истории и теории поэтики (Донецк)): Кому приходилось более или менее близко знакомиться с древнерусской литературой, с литературой XVIII века и с литературой обсуждаемого сейчас нами XIX века, тот по своему личному опыту как-то интуитивно чувствует, что тут происходят какие-то грандиозные сдвиги.

Древнерусскую литературу мы по привычке называем литературой, хотя это вовсе не литература (в нашем смысле этого слова), и приписываем ей ту специфическую ценность, которую мы тоже по привычке называем эстетической. Хотя, например, в Молении Даниила Заточника такой эстетической ценности, какую мы находим в Евгении Онегине, нет. Древнерусский автор себя не считал автором, он считал себя чем-то вроде медиума (отсюда непризнание самой категории авторства), через него как бы говорил космос непосредственно.

Литература XVIII века - это литература учебная, то есть литература начинает осваиваться как профессия, как специальность, как ремесло: выступает внутреннее структурное устройство произведения, которое может быть создано, и вместе с тем это воспитание субъекта, воспитание личности. Если протопопу Аввакуму не важно было, какие закономерности через его духовную деятельность проявлялись, то для автора XVIII века это было очень важно.

Мне кажется, в Пушкине соединилось и одно, и другое. Пушкин - может быть, первый наш поэтический космос, первый субъект эстетического бытия в истории нашей литературы. Отсюда, от Пушкина, этот космос, возможно, и развивается, и есть, очевидно, какая-то логика в построении Мережковского (Пушкин поделился, так сказать, на Достоевского и Толстого, и впереди нас ждет какой-то новый Пушкин, который все это снова соединит). И все мы находимся, пребываем в этом космосе, когда начинаем говорить, обсуждая поведение героев: мы это делаем именно потому, что находимся в той сфере, которая дает основания для подобного рода рассуждений, то есть для размышлений, которые жизненной точкой зрения никак не обосновываются. С точки зрения жизни, это просто глупость...

Когда я вспоминаю слова Белинского о том, что Пушкин относится к людям такого рода, бытие которых не завершается в той точке, в которой их застала смерть, а продолжается дальше в сознании общества, то мне кажется, что и мы тоже являемся субъектами такого существования, через которое осуществляется бытие Пушкина. Когда мы говорим о Пушкине, мы не можем о нем говорить, если не будем являться субъектами такого бытия, которое производно от поэтических законов, по которым осуществляется бытие самого Пушкина. Мы как бы находимся внутри той сферы, которая и есть Пушкин. Поэтому и наши рассуждения, и наши соображения - все они принадлежат Пушкину... (...)

М.М.Гиршман: (...) В той дихотомии, которую предложил Владимир Янович Звиняцковский, я стою на антимифологической точке зрения: я воспринимаю Пушкина как принципиально немифологического поэта. И применительно к тому, что сказал Н.В.Гоголь насчет двухсот лет, первое, что приходит в голову: приуменьшил - двухсот лет оказалось мало... Но я склонен сказать иначе: когда мы пытаемся назвать какой-то срок, мы все-таки присваиваем себе в некотором роде божественные функции... И в этом смысле то, что я сейчас хочу сказать, представляет некоторую позицию, которую, я думаю, имеет смысл прояснить.

В конкретизации того, что стоило бы демифологизировать, мне кажется, один из самых главных вопросов, который здесь был неоднократно поставлен, это вопрос о слове, которое должно быть найдено: все-таки Пушкин, безусловно, должен быть определен в единстве универсальности и уникальности так, чтобы некоторое (не обязательно единое) слово было найдено. И в этом отношении очень важно то, что говорил Самсон Наумович (Бройтман) о понимании культурных предпосылок для появления Пушкина. Я бы только не согласился с определением этой ситуации как синкретической; более точным словом мне представляется определение ее как классической. И вот прояснение этой позиции как классической, которая своей кровью скрепляет не двух столетий позвонки, а и гораздо большие эпохи, мне кажется очень важным, и я рад, что в Донецке в последнее время предпринимаются некоторые усилия прояснить феномен классики (Ю.Ю.Гаврилова, которая защитила диссертацию на эту тему; А.О.Панич, который в недавно изданной монографии сделал шаг в этом направлении). Эти усилия мне представляются очень важными, в частности, и в том, чтобы то первоначальное единство, о котором так хорошо было сказано, было все-таки понято как единство не синкретическое, а единство, которое одновременно содержит в себе как несомненность единства, так и несомненность уже происходящего разделения и выявления отдельных позиций.

Видит Бог, как мне было приятно и дорого слышать, что сегодня Алексей Олегович (Панич) говорил о преодолении разрывов в объединительном духе, и особенно то, в какой стилистике он это сказал... Но в какой-то момент я почувствовал, что боязно за различия. Не дай Бог, если вдруг мы объединимся до такой степени... (Смех.) Это не призыв, но все-таки сказать об этом стоит, потому что это ведь та ситуация, где ни в коем случае нельзя ценностно предпочесть единство или индивидуальную суверенную выделенность. Единственное, о чем действительно хотелось бы думать - это первичность. Именно на ее основе может и должно происходить обособление и разделение. Только нельзя допускать полных разрывов. Это первое, о чем мне хотелось бы сказать: о необходимости прояснения феномена классики как уникально-объединяюще-разделяюще-целостного.

И второе: наша конференция показала очень серьезную проблему и для дончан, и не только для дончан: поиска меры (где Пушкин опять-таки идеальная перспектива...), в частности меры генерализации и мелочности, универсальной обобщенности и конкретики (об этом очень хорошо говорил О.В.Зырянов)...

Немного отвлекаясь, хочу сказать: конечно, жаль, что не все гости, которые хотели и собирались приехать, смогли приехать, но я рад, что приехали многие, и... вот когда так говоришь, то понимаешь, что слова радикально не те, потому что "многие" - это все-таки количественная характеристика, а здесь важно, что прозвучал каждый. Конечно, хотелось бы, чтобы все это так сразу всем учителям передать, чтобы это перешло в школы, - но в то же время каким-то другим взглядом видишь, что здесь количество-то как раз обманчиво, что увеличение количества не может не приводить к снижению качества. И в этом отношении я больше надеюсь на тех, кто персонально участвовал в нашей работе. (...)

Прозвучавшие доклады поставили вопросы, над которыми я не могу не думать. Остановлюсь только на последнем нашем пленарном заседании, где были представлены четыре доклада примерно одного поколения донецких филологов - Э.М.Свенцицкой, Ю.Ю.Гавриловой, Л.П.Квашиной и А.О.Панича. Каждый из них, по-моему, стремился найти свой путь и глубинную связь между обобщением и пониманием каких-то важных характеристик мира и той конкретной формы, в которой они осуществлены и могут быть усмотрены и доказаны. В этом отношении я согласен с тем, что здесь очень хорошо говорил Валерий Игоревич (Тюпа) и другие коллеги о стремлении к онтологической поэтике, только я бы опять же подчеркнул некоторое напряженное противоречие в сочетании этих характеристик... (Я вспоминаю времена, когда словосочетание "целостный анализ" вызывало возмущение: что за идиоты соединяют эти слова? А теперь: какой идиот не знает, что анализ должен быть целостным, а целостным должен быть анализ?.. И проблема как бы снята.) Так вот, эти доклады, по-моему, ясно показывают, как трудно сопрячь онтологию и поэтику - напряжение-то велико...

А в докладах более молодых (у нас была секция, где были представлены наши студенты - Оля Таракановская, Юля Манько, аспирантка Оксана Кравченко) я вдруг увидел: действительно, с поэтикой там что-то неладное... Нам, я думаю, хорошо должна быть памятна ситуация поэтики без онтологии, которая в свое время интенсивно преодолевалась. Теперь же, по-видимому, мы входим в реальную опасность онтологии без поэтики. И то, что было представлено у более молодых, чревато именно этим. И Пушкин опять-таки здесь может быть некоторым ориентиром, позволяющим держать напряжение этой связи.

И последнее. Я, конечно, очень сочувствую тому, что говорили с разных сторон насчет чтения Пушкина по-пушкински и Александр Александрович (Кораблев), и Михаил Михайлович (Красиков). Но опять-таки и здесь я хотел бы подчеркнуть, что все это должно сопрягаться, тем более, что я уверен, что у Александра Александровича, да и у Михаила Михайловича это и сопрягается, поскольку они в каком-то смысле верные бахтинисты и, конечно, помнят слова Михаила Михайловича (Бахтина) о том, что зачем же, вообще говоря, читать точно так же, как понимал автор, ведь тогда двое как бы превратятся в одно... Здесь вспоминается давний анекдот, связанный с процессом Синявского и Даниэля: "А зачем советскому народу два Синявских?" Я прошу прощения, но вопрос о чтении Пушкина по-пушкински может быть понят в таком же смысле: "А зачем нам два одинаковых Пушкина?" Хотя, конечно, он не может быть так поставлен именно потому, что это Пушкин. Уникальность Пушкина проявляется в том, что он не допускает, не позволяет простого удвоения. В этом отношении чтение "по-пушкински" возможно только на основе, так сказать, обнаружения себя в себе и на основе попадания в центр уникальности читающей личности. И только в этом сопряжении, в этом отношении Пушкин действительно уникален, и, как замечательно говорил Толстой, если многие другие, вдохновляя, расширяют круг возможностей, то Пушкин их сужает. И мне кажется, сужает именно тем, что требует вот этого проявления уникальности личности. И это, опять-таки, важное направление для учета наших сегодняшних движений, которые мы хотим сделать навстречу Пушкину.

А.О.Панич: (...) Есть такая факультативная часть музыкальной формы - кода, - когда уже казалось бы, все завершено и музыкальная тема получила полное гармоническое разрешение, так сказать, по программе полной каденции, после этого возможно еще транспонированное краткое проведение основных тем основной части... Я не знаю, можно ли выстраивать коду в стилистке скерцо, но это как раз тот случай.

Я хочу ввести две темы, сегодня уже звучавшие: во-первых, что из этого вынесет школьный учитель и, вообще, как это может быть ориентировано на школу, во-вторых, истоки донецкой филологической школы и донецкой пушкинистики (школа донецкая любит рефлектировать по поводу самое себя, и даже есть у нас свой историограф - А.А.Кораблев). (...)

Донецкая пушкинистика (может быть, не все знают) имеет давнюю историю и начиналась тогда, когда Донецкого университета еще не было и донецкой филологической школы не было. А первым историографом донецкой пушкинистики был Викентий Викентьевич Вересаев, в книге которого Невыдуманные рассказы о прошлом приводятся два документа - два подлинных школьных сочинения о Пушкине, написанные донецкими школьниками 20-х годов.

Предваряя оглашение этих сочинений, я хочу сказать, что в них действительно можно найти в зародыше практически все основные черты донецкой филологической школы. Здесь совершенно отчетливо прослеживается стремление читать Пушкина а натюрель - как Пушкина (не как кого-нибудь еще). С другой стороны, здесь очень явственно сквозят мотивы трансформированного гегельянства - это тоже очень легко узнается по стилистике. Здесь есть некоторое стремление вывести отчетливую, понятную школьнику мораль - по завершении второго сочинения. Ну и наконец, некоторое смешение драматического рода с эпическим, о чем тоже шла речь в разных докладах на конференции, это тоже здесь присутствует - заявлено буквально в первой фразе первого сочинения...

"Моцарт и Сальер" - это одно из сочинений "Пушкина". Здесь описывается, как жили два музыканта и они же писатели. Моцарт писал хорошо стихотворения без всякого препятствия, а Сальери писал немного хуже, и как он ни старался, чтобы написать хорошо, но все никак не выходило. Взяла злость Сальера, что Моцарт так хорошо пишет и ему все удается, а он сколько ни трудится, все у него не выходит. И решил он отравить Моцарта ядом. И вот он пригласил Моцарта на чашку водки и здесь его отравил. Когда пришел Моцарт, Сальери и говорит: "Здравствуй, гений!" Так приветствовал Сальер Моцарта. Здравствуй, целый час тебя я жду (сказал Сальери). В это время Моцарт зевнул. Моцарт разулся, сел на стул за столом, а Сальер сел на другой стул. Стали выпивать. Моцарт и говорит: "Знаешь что, брат, я хочу до свидание, у меня живот болить". Сальер говорить: "До свидание". Моцарт лег и заснул и начал так играть на своем инструменте, что Сальер заплакал и умер в конце восемнадцатого века.

Историческими личностями называются две главные личности, которые составляют следы в истории и двигают ее вперед и назад. Вот во времена Полтавы и России было две исторических личности: личность Петра и личность Мазепы. Третья историческая личность была личность Карла - шведского короля. Они жили в Швеции. Петр был очень хорошим, грозным и замечательным царем. По его мнению, над народом стояло государство, и поэтому он решил устроить полтавскую войну. Он был очень храбрый и самостоятельный, и Мазепа, хотя тоже был храбрый, но думал, что всегда лучше самому быть царем. Он поднял страшное восстание и послал обманного гонца к личности Петра. Петр доверчиво отнесся к доносу Мазепы и казнил Кочубея. Но Мазепа все-таки стал угрызаться совестью и однажды в темноте ночи вдруг попал в тюрьму, Пушкин очень красиво описывает этот случай: "и летней душной ночью тьма душна, как черная тюрьма". Но храбрый Мазепа из тюрьмы убежал и открыл полтавское сражение. Петр был в сражении ужасным и походил на грозу. За Петром летели птенцы из его гнезда. Поэтому он победил Карла, и того унесли в качалке на ужин к врагам. Поэтому Карл тоже историческая личность. Но у Мазепы есть хорошие черты: любовь к Марии. Хотя это не особенно хорошая черта, так как Мария была молодая, а Мазепа убеленный сединами. Тоже хорошая черта - ум. У Петра не было плохих черт. Но если и были, так он их скрывал и выставлял хорошие. После сражения Петр поднимал заздравный кубок за своих учителей. Это тоже является хорошей чертой. В то время как он пировал, взор его был горд и ясный, и он обводил им всех участников. Мазепа отличался своим неучастием в битве. Он после битвы бежал в степь и оказался трусом. Это его плохая характерность, и думал, что несмотря на это, ему удастся сделаться самозванцем. Но его расчеты оказались ни к чему. Так кончилась полтавская война, в которой участвовали две великих русских исторических личности, которые по своему настоящему понятию сделались известными для тоже исторической личности Пушкина. Сопоставление Петра и Мазепы очень хорошее. Петр сам воздал себе огромный памятник, а Мазепу похоронили. Из Москвы велели привезти анафему в Полтаву, и она там вместо Мазепы каждый год гремела. В поэме есть нравственная цель, она учит, как Мазепа своею личностью поплатился за такое отношение и как Петр за свою роль и подвиги был выбран в исторические личности.

Давайте пожелаем нашим сегодняшним школьникам написать лучше.

М.М.Гиршман: Ну, что ж, если нет больше желающих выступить, то у меня есть желание, чтобы наша работа (при том, что здесь, по-моему, действительно был представлен пушкинский мир в разных его формах) закончилась пушкинским стихотворением. Разрешите мне прочитать одно из стихотворений Пушкина, которое, на мой вкус, является одним из самых пушкинских...

(Конференция окончена. Профиль Пушкина. Роза. Народ безмолвствует,
Погруженный в глубокую задумчивость.)

В.И.Тюпа: Бесспорно, существует. Не знаю даже, есть ли необходимость это аргументировать. Первое: это пароль - "целостность" и "диалог". Пароль, по которому опознают. Но это самое поверхностное.

Второе: это школа М.М.Гиршмана. И не только ученого, но и педагога. Это очень существенно. Потому что есть такие главы школ (или претендующие на это), которые являются все-таки больше учеными, чем педагогами. В таких случаях школа получается или слишком узкой, или быстро как-то взламывается...

Так случилось, что я с интервалом в два-три дня слышал два рассказа: один - о том, как Г.Н.Поспелов жаловался лаборантке на кафедре, что вот, жизнь прошла, а учеников нет, хотя якобы были... И то же самое - от Ю.М.Лотмана. Это меня очень поразило, но думаю, что все-таки это достаточно закономерно, поскольку слишком определенная научная позиция. Я думаю, что такого же типа фигура (это не в осуждение, не в оправдание - просто констатация) Б.О.Кормана. И хоть и неловко с ними рядом становиться, но, вероятно, такого же типа и я.

А другой вариант настоящего педагога - это близкий и понятный мне человек В.Е.Хализев, очень много сделавший для своих учеников, для того, чтобы человек реализовался в своих интенциях, но я что-то не слышал, чтобы говорили о школе Хализева... Таким мне представляется Г.В.Краснов - когда из одних рук выходят Федоров, Грехнев, Меднис и другие, совершенно непохожие, разные. В этом есть большой резон: учитель помогает ученику стать самим собой.

И в этом отношении Михаил Моисеевич, может быть, наиболее оптимальным образом соединяет и то, и другое. По-моему, здесь нет той невольной сужаемости на любимую концепцию шефа, и в то же время нет такого разбегания, какое возможно, например, у учеников Георгия Васильевича (Краснова). Вот такое гармоничное соединение педагогического и научного потенциала сыграло решающую роль в том, что сложилась такая школа.

И теперь еще более глубинная характеристика: "онтологизация". Своего объекта. Онтологический взгляд на проблему литературного произведения. Онтологическая поэтика. Школа, которая интересуется онтологическими вопросами - вопросами бытия литературного произведения. Причем, я это не говорю однозначно хвалебно. Есть здесь (как и во всем), на мой взгляд, и какая-то односторонность, какая-то неполнота.

Донецкую школу, на мой взгляд, характеризует (ну, понятно, слишком обобщенная характеристика, не очень адекватная - но заранее на это идем...) интерес, либо слишком глобальный (например: "Что такое вообще литературное произведение?", "Что такое вообще искусство?"...), либо - отсюда же - выход к все-таки отдельной человеческой индивидуальности (работы, например, А.А.Кораблева).

А мне - вот, начинаю отслаиваться - всегда интереснее всего вопросы типологические. Чем бы я ни занимался, мне всегда хочется понять, как минимум, что слева и что справа. Если удается разделить только на два класса - мне мало. Мне кажется, что когда устанавливают тип художественного явления, то тогда обнаруживаются границы адекватности прочитываемого. Вот это моя постоянная забота: обнаружить границы адекватных прочтений. Их бесчисленное множество, прочтений, но есть все-таки прочтение за пределами границ, и есть - в границах. А донецкую школу, на мой взгляд, типология интересует меньше всего.

Дальше об отличиях. Разный язык. А вернее - разные диалекты одного языка или разные языки одной семьи, на один объект направленные. А чтобы объяснить разность языков, нужно задуматься о происхождении языка. И мне представляется, что дело здесь вот в чем. Для донецкой школы Гегель был одним из столпов, зерен, из которых она росла. Наверное, немалую роль (я только предполагаю) сыграло то, что Михаил Моисеевич все-таки на ступеньку или полступеньки более старшего поколения и рос еще из марксизма (правда, в его наилучшем варианте), а у меня или у таких, как я, и моложе, вроде бы и не было такой необходимости - оттуда расти. Я прошел через увлечение семиотикой, и, думаю, вот в этом - корни разного языка. Привычное мне думанье о литературе - постсемиотическое. А донецкая школа этого, по-моему, никогда не проходила. Эти школы находились рядом, в конструктивных симпатиях, но в активный диалог даже не вступали. Я через это проходил. И было время, когда мне очень хотелось войти в лотмановскую школу. Этого не случилось - может быть, к счастью для меня, не знаю.

Насколько я помню, у нас никогда с Михаилом Моисеевичем не было ситуации глубокого взаимного непонимания, не говоря уже о каких-то личных трениях, неблагополучных контактах. У меня такое ощущение, что это пример диалога-согласия. А вот когда донецкие ребята приехали на летнюю школу в Новосибирск, то у них как-то сразу возник внутренний протест, противостояние, и только к концу срока, в разговорах, в спорах стало выясняться, что, вроде бы, и много общего, что, вроде как, все это и одинаково... И среди тех, которые учились у меня, есть немало таких, которые весьма агрессивно относятся к тому, что делается М.М.Гиршманом. Мне кажется, что вот эта нетождественность языков часто оказывается гораздо сильнее, значимее и может заслонять тождественность объекта высказывания.

Здесь есть разнонаправленность движений, которые приводят (могут приводить) к встрече. Попробую прояснить свой вектор. Первое, что я студентом сделал самостоятельно - написал курсовую. Это было ужасно. Руководитель вернул мне ее с оценкой "пять", но попросил тотчас же уничтожить и, если я этого не сделаю, предупредить каждого, кто ее увидит, что руководитель не был согласен... Там не было никакой крамолы - просто я прочел "Что такое искусство" Толстого. Вот это настоящий корень моего самостоятельного развития: искусство - форма духовного общения людей. Даже и Бахтин позже пришел. Диалог для меня - это нечто аксиоматическое, это границы адекватного восприятия. Меня, прежде всего, интересует читатель как реализатор, носитель, участник этого диалога. А говорить с неким научным пафосом про онтологическое, про то, что ХХ век грешен дезонтологизацией (духовной жизни, культуры и т.д.), что актуальна реонтологизация и т.д. - это для меня относительно новое, относительно свежее, поэтому я сейчас ставлю акцент на всем таком объективном, онтологическом (на том, что презирал в молодости, увлекаясь экзистенциализмом...). А в Донецке, как мне кажется, наоборот: онтология была освоена раньше, это как бы очевидно, а движение в сторону диалогической проблематики - это относительно новое. Это как актуальное членение - тема и рема. Для дончан: тема - онтологическое, рема - диалогическое, для меня - наоборот. А в итоге получается как будто одна и та же фраза - на разных диалектах.

Для меня "диалог" - это как бы уже не проблема. А "целостность", наоборот, стала для меня принципиально важной не сразу - только в кемеровский период, и в значительной степени под влиянием Михаила Моисеевича. Наверное, я к этому и раньше был готов, но тут ощутил, что вокруг этого все вертится. Хализев у меня потом несколько раз спрашивал: "Зачем вам эта целостность? Без нее нельзя, что ли?"

Но все-таки, наверное, дело не только в том, что меня перевернул Толстой - мыслью, что искусство есть общение людей. Может, и не обязательно припоминать, что этому предшествовало, но раз уж мы об этом заговорили... В школе я учился в очень хорошем классе, где у нас было такое своего рода братство, и когда стал студентом, то ожидал того же, но натолкнулся на жуткие отношения: все всех высмеивают, и нужно высмеять другого, чтоб дураком не выступить... И так, получив несколько пощечин, я ушел в себя, совершенно ни с кем не общался, стал увлекаться из вторых рук экзистенциализмом и все такое. Потом подвернулся Толстой. И вот как-то так выстраивалось, что моя глубинная проблема, личная - преодоление уединенного сознания. Думаю, что я нормальный носитель уединенного сознания, но все-таки считаю главной человеческой проблемой его преодоление. И это проявляется и в том, что очень важен диалог с коллегами.

Мучительно было работать в Самаре (хотя несколько талантливых студентов там было, в том числе Орлицкий...), во Львове... В Кемерове появилась диалогическая ситуация - и вроде бы, ничего там не появилось, чего не было у меня прежде, но был сделан акцент на целостности, и возникла книга о модусах художественности. Но в Новосибирске это было совершенно чуждо. Шатин через пару лет общения сказал: "Теперь, благодаря тебе, я уже смогу слово "эстетический" слышать без отвращения". Это была другая ситуация: и я, ни от чего не отказываясь в себе, сосредоточился на другой проблематике. Именно диалогическая ситуация, реальная, жизненная, а не какая-нибудь онтологическая, открывает возможности для реализации одного или другого. И, наверное, из тех талантливых людей, которые составляют донецкую школу, кто-то таким был бы всегда и везде, но кто-то в другой диалогической ситуации проявился бы как-нибудь иначе. (...)


				16.02.99