30.09.98

О пользе ключа, или Свидетель
(Из писем о Гефтере)

Владимир Максименко

Есть в стремлении дней, вроде бы неостановимом, даты-остановки - даты, отбираемые сознанием и с любовью хранимые им. Этот отбор и сохранение это, производимые на "родном пепелище", средь "отеческих гробов", суть то, на чем основано ("от века", настаивает Пушкин, "по воле Бога самого"!) "самостоянье человека и все величие его". Выбором прошлого, превращением его в событие - событие многих, разнствующих, всех - выбирается, открывается и осуществляется будущее. "Если у тебя нет прошлого, ты безнадежен - вот мой итог". Это Гефтер. Это его итог. А наш?

Я полагаю, вопрос о том, явится ли Гефтер состоявшимся (усвоенным) прошлым русского человека, другими словами - "событиен" ли он, со-бытийствует ли сегодняшним нам, сугубо небезразличен к другому и уже решающему вопросу: сумеем ли, говоря словами его же размышления о Таците, "приподнять край завесы над будущим"? Добавлю: будущим России и мира, понимая, что за такие слова придется ответить.

24 августа 1998 года исполнилось (исполнилось бы) 80 лет со дня рождения Михаила Яковлевича Гефтера (1918 - 1995). Этот день трижды отметили вечер памяти в фонде "Холокост", телепередача "Михаил Гефтер в программе Льва Аннинского", гефтеровская страница в Интернете. Но состоялось ли то, что он называл встречами без встреч? Он, странствовавший по прошлому в поисках "совопросника века сего" (которого, как помним, искал апостол Павел, едва ли не существеннейший источник гефтеровской мысли)? Спросим: сам Гефтер, придававший прошлому приличествующие ему строй и внутреннюю глубину, найдет совопросников в нас? Он, который уже помещен в разряд ("великих историков", говорит Л. Аннинский), стоящий - по выражению Г. Явлинского из письма, зачитанного на вечере памяти 24 августа, - на стыке современности и вневременности?

Или надо согласиться с Глебом Павловским, который говорит (смотри страницу в Интернете), что "Гефтер превратился в проблему", которую лишь "предстоит сформулировать", что неясно, как быть "с той развоплощенностью смыслов, которая была авторской меткой его труда": в оставленном (написанном) "Гефтера нет", он - "текстуально нематериален"? Задавая вопрос, где же теперь место Гефтера, Г. Павловский объясняет, зачем это знать: сегодня поиск данного места "тождественен поиску русской культуры, своей к ней отнесенности и своего в ней задания".

Проблема Гефтера существует. Это так. И вечер в "Холокосте", и передача Л. Аннинского, и интернетовский сайт подтверждают: есть запрос на Гефтера и нет такой необходимой вещи, как ключ к нему. И опять-таки, пока проблема не сформулирована, не поддалась, тот, кто выражает запрос или знает о пользе ключа, сам проблематичен.

М. Я. Гефтер - самый внимательный в России 70 - 90-х годов свидетель кончины века. "Свидетель" в забытом первозначении слова - носитель исповеднического подвига. И тут сразу возникают две трудности. Во-первых, символ гефтеровской веры пока что не членим и не общезначим. Во-вторых, подвиг, как и подвизающийся, происходит от движения. Субстанция, в которой существует мысль Гефтера, называема им "движение вопросов". "Я, - говорит он, - вообще не склонен к ответам". Л. Аннинский, записавший беседу с Гефтером летом 1994-го (последняя прижизненная видеозапись), выбрасывает это место - о несклонности к ответам и "движении вопросов" - из своей авторской передачи. Такой цензурный жест умного современника и "текстуален", и материален. Жест этот повторен не раз (из 97 минут видеозаписи беседы у Аннинского оставлены от Гефтера 28), и это усекновение значимо. Оно - часть гефтеровского текста, природа которого сложна: сложнее природы записанного на бумаге и вообще изреченного.

Задержимся немного на двух указанных трудностях; не преодолев их, ключ в руки не получишь.

Трудность первая. Он говорил, рассказывая об "иронии Чернышевского" в "не прочитанном поколением" романе "Что делать?" (это тоже из беседы с Аннинским и тоже выброшено из телепередачи): там, где взыскуемы новые люди, НОВАЯ ТВАРЬ, больше всего страшен и больше всего не дается первый шаг. То же и у нас по отношению к Гефтеру: нам не дается и страшен первый шаг - признать, что Гефтер тот, кого Кьеркегор рисовал (не находя нигде) как рыцаря веры. Насквозь обезверившийся и в доску суеверный век скорее затопит реками крови, чем примет, что некто - и с успехом - занят утверждением вещей невидимых. "Вера, - учит Иоанн Лествичник, - есть чуждое сомнения стояние души (курсив мой. - В.М.), не колеблемое никакими противностями". Г. Павловский, конечно, прав, земечая на интернетовской странице, что Гефтер трудился, "сомневаясь в себе и вечно - в недопустимой для гения степени - себе не веря". Но: сомневаясь в себе, что исключительно нормально, а никак не в предмете и предметности веры.

Трудность вторая. У Гефтера есть повторяющийся прием, который, с одной стороны, техничен, а с другой - входит в символ веры и потому на уровне интеллектуальной техники невоспроизводим. Этот прием я называю гефтеровский запрет; его суть - не забегать ответом впереди вопроса. В некотором смысле нет ничего продуктивнее и первороднее запрета, и заповеди суть запреты. Ими - жестко "задавшими" человека заповедями-запретами (установкой чего не делать) - намечалась магистраль: от Моисея к Христу, от предысторий к истории.

Гефтеровский запрет вводит нас в сердцевину его метафизики. "Я вообще не склонен к ответам" - это он Аннинскому, пытающему, чего нам ждать от XХI века. Гефтер знает, что только настоящим, в отличие от прошлого и будущего, мы владеем вполне - в "совсем небольшом зазорчике", говорит он, нашей "незаданности".

Точка настоящего скользит по шкале времени и "задает", собственно говоря, историка, а он в свою очередь "задает" прошлое, "выбирает" прошлое архитектурой своих вопросов. Культурой вопросов! "Сейчас иначе нельзя, иначе нельзя..." - приговаривает Гефтер. Это он нам: если хотим, чтобы будущее было, нужно пройти к нему в "движении вопросов", сквозь частокол уже готовых и потому негодных ответов.

Быть "совопросником века сего" входит в ремесло историка. Для Гефтера это почти то же, что просто быть (не слыть, не казаться), доподлинно знать - "довольно для каждого дня своей заботы". Быть сосредоточенным на единственной точке, в которой время соприкасается с вечностью, - точке настоящего.

Поэтому "проблема Гефтера" не герменевтического свойства. Она скорее экзистенциальна. Это - проблема постгефтеровской рефлексии, ее отправного пункта и общего замысла, а самое главное - ее со-бытийности. И формулируется проблема так: с чего начать наше "движение вопросов" - след в след, за пядью пядь, но, как говорил, он, обязательно "не под копирку", единораздельно, врозь и вместе. Таков предмет. И буквально подталкивает к нему гефтеровская бесстрастная страстность, с которой он не устает повторять: работайте с различием.

Свидетельствующий о кончине века (о времени и о том, что за его пределом) - по необходимости историк и метафизик разом. Факт событиен и является исторически доброкачественным, если у "движения вопросов" есть путь, если силишься не дать столкнуть себя с него лукавым изготовителям готовых ответов.

Метафизическое у Гефтера двоится: метафизика истории как объективно имеющей начало и потому преднаходимый конец плюс метафизика спасения в истории - не бегством от нее, но и не погубительным растворением в ней до самоутраты. Тенью последней опасности - постоянная гефтеровская тема своевременного ухода и добровольного оставления исторической авансцены. И совсем не тенью - тема смерти, вернее, попрания смертию смерти (в паре с вопросом кто и что противостоят разрушающему смерть жизнетворящему акту в стихии русской революции и революций вообще).

Вера без дел мертва есть. Единственным же основополагающим, сотворяющим со-бытие "делом" выступает у Гефтера то, что он именует словом "переначать-ся". ("Человек - это существо, которое заново себя начинает".)

Очень личным, но совсем не частным гефтеровским способом переначать себя стали труд мысли и взыскание слова как не изменяющая причастность сотворению со-бытия разных. Здесь нам его надо "выучиться слушать", то есть, как говорили когда-то, идти на послушание.

Память о Гефтере удерживает один биографический факт, который обозначает место входа в гефтеровский текст. Это - его, Гефтера, добровольное аутсайдерство и ревностно охраняемая уединенность ума, совмещенные с каждодневной открытостью: общению, встрече, миру. Вот и ключ: пребывающему внутри и заботящемуся о внутреннем легко бремя мира. Но тут же и закрытая дверь - войдет лишь тот, кто захочет открыть. Захотим ли?

1 сентября 1998 года

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru