Это было лет пятнадцать назад. Его звали Антон, и он мог достать любую книгу. Рыжеватый, с длинным лицом, белесыми ресницами и хитрыми серыми глазами, он носил длинные, собранные в хвост волосы, а ведь тогда еще бдил комсомол, еще хорошие джинсы были мечтой-идеалом, а правильные милицейские сержанты могли отмутузить и за меньший грех. Но хвост его мелькал по всем книжным местам. Антон проносился вихрем сквозь букинистические, домашние библиотеки, склады и магазины - от больших - до самых маленьких. Он выезжал с компанией таких же, как он, в Среднюю Азию, чтобы в каком-нибудь маленьком поселке под Кокандом у продавщицы в традиционном узбекском платье и газовом платке закупить оптом все то, что было обречено пылиться в углу книжного магазина: плановое хозяйство было в самой силе, где-то в Москве чиновный партиец был уверен, что "Осень патриарха" найдет своего читателя и в Ферганской долине, для партийного чиновника было бы крайне удивительным, что там практически не говорят по-русски. Зато туда приезжал Антон. Партия и правительство на будущий год посылало в поселок под Кокандом сочинения уже не только Маркеса, но и Беккета, добавляло к ним что-нибудь из "Литературных памятников", а до кучи сочинения Мих. Мих. Бахтина. И на следующий год Антон приезжал снова. Где Антон теперь, неизвестно. По одной версии, он живет за океаном, по другой - так разбогател, что пути его с путями прежних знакомцев и клиентов не пересекаются, по третьей - его нет в живых, но во всех случаях память о нем неизбывна, ибо...

...Ибо среди тех книг, которые падали мне на голову, пока я, готовясь к ремонту, разбирал стеллаж, были и приобретенные через Антона. Когда-то они стоили немалых денег. Тогда, пятнадцать лет назад, я вообще был готов отдать за них многое. Многое, но не все, конечно. Теперь, обозревая растущую на полу кучу "кораблей мысли", я ловил себя на том, что ни один из них не будет мною раскрыт и перечитан. Более того - содержание многих я помнил смутно, а некоторых не помнил вовсе. Они были в пыли, взятые в руки заставляли чихать. В горле першило, но першило не от пыли только: на меня накатывали ностальгические волны, а ностальгия, как известно из опыта, - состояние тяжелое. Превозмогая приступы удушья, я упаковал часть книг и отнес в библиотеку. Там мой дар приняли с вежливыми улыбками, но среди моих книг явно не было нужных им. "Что же такое произошло?! - думал я по дороге домой. - Где прежние ценности и идеалы, а?" Да, почему же книги, об обладании которыми когда-то грезила родная советская интеллигенция, перестали быть чем-то большим, чем просто своеобразным способом сшитыми, переплетенными листами бумаги с оттиснутыми на них буквами? Кто виноват или что виновато?

Вроде бы с книгами действительно что-то произошло. Тиражи тех, которые было принято называть "приличными", падают, тиражи тех, которые именуются "бульварными", - растут. Издаются такие, в которых гениталии изображаются во всех ракурсах и сопряжениях, а в тексте можно встретить слова, что будучи произнесенными ранее, влекли ответственность по статье. "Потный вал крутняка" продают на каждом углу, причем и в написании, и в издательском процессе, и в продаже-распространении участвуют те самые интеллигенты, которые, попадись им в руки подобная книга раньше, долго бы отмывались с мылом. Классика постепенно стала тем, что обозначается крайне модным словом "маргиналия". Умирают или содержатся в резервациях толстых журналов целые жанры. Взять хотя бы рассказ! Вскоре надо будет заказывать надгробие. Следствие - издать книгу рассказов дело абсолютно немыслимое. Конечно, издаются и приличные книги, книги для высоколобых. Собрание сочинений Сэлинджера, Набоков американского периода, мемуары. Но - тиражи! Но - цены! И вернее всего, издаются такие книги в убыток...

Так "что" или "кто"? Ситуация (экономическая, культурная и пр.) или люди, то есть те, кто оживляют, очеловечивают ситуацию, дают ей жизнь? Ныне принято пенять на первое. Заговор ли, некомпетентность ли власти, неспособность творцов стать вровень со своими произведениями или хотя бы признать авторство. И прочая дребедень, то есть - попытки объяснить необъяснимое. А виноваты мы, читатели, а также те, кто пишет, печатает-издает. Впрочем, что это за слово такое - "виноваты"? О вине говорить просто глупо, когда мы имеем дело с банальным течением времени, со старением, изменением взглядов, а по-большей части с тем, что принято называть "становлением на свои места".

В самом деле! Культивировавшийся миф о том, что литература, как осетрина, бывает только первой свежести, разрушился с легкостью необычайной. Во-первых, все время питаться осетриной не сможет даже выросший, по его собственному признанию, на черной икре Виктор Ерофеев. Во-вторых, гастрономические продукты и продукты литературные вводятся в организм по-разному, отравление ведет к совершенно разным результатам. Да и вообще - что тут говорить?! Просто все становится на свои места, все приводится в соответствие с логикой реальной жизни, где нет места "измам" и борьбе между ними. Торжествует принцип: "Печатать книги - значит печатать деньги!"; тем, кто с этим принципом не согласен, лучше посторониться. Ну не понес народ с базара "Белинского и Гоголя", - ни сейчас, ни раньше. И не понесет. Раньше он, правда, стеснялся признаться в том, что милее ему лубок: барин в студенческом мундирчике с заплатой на локте застыдил бы, занудил бы над ухом об истинах и идеалах. А тут, в особенности после начала Восстания масс, охватившего к настоящему времени большую часть цивилизованного мира, вместо Белинского будут читать Александру Маринину. И правильно! И написано неплохо, и непонятно - зачем загружать свое сознание осетриной (не первой свежести, между прочим!), когда настойчиво требуется ливерная, с душком. Она хорошо идет под пиво...

Никогда не забуду слова Мамардашвили, когда он на вопрос о том, какую литературу он любит, ответил: Агату Кристи. Как же?! - завозмущался спрашивавший. - А Пруст, а Кафка, а... Автор блестящих работ о Марселе Прусте попытался сказать что-то вроде, мол, Пруст - это работа, Кристи - это отдых, но потом замолчал, видимо, задумавшись о собственной раздвоенности и перетекании работы в отдых и наоборот. Теперь Мераба Константиновича нет в живых, а он бы, уверен, нынешнюю ситуацию, некоторыми окололитературными деятелями воспринимаемую как трагическую, воспринял вполне спокойно. Представить себе человека, отдыхающего с томиком Кафки, можно с очень большим трудом. Вполне вероятно, "рынок" наконец разделит котлеты и мух, а те полпроцента читателей, что способны на отдых с томиком вышеназванного автора, не будут столь радикальны и не станут требовать от любителей Кристи сжечь все книги великой англичанки. "Пусть расцветают сто цветов!" - сказал один мудрый китаец. В литературе могут цвести любые цветы. В том числе - ядовитые, но это отдельная тема...

Хочется верить, что Антон жив. Все-таки был очень умный парень. Еще занимаясь книгами, он пугал своих клиентов тем, что собирается оставить свое занятие и переквалифицироваться на более стоящее. Клиенты не на шутку пугались, вопрошали: "Как же мы без тебя?" . Но смотрите - Антона нет, а клиенты живы. Книги - издаются, жизнь - идет....