 |
 |
Число "1997" в заглавии - не опечатка. Однако я не собираюсь рассуждать о том, что было опубликовано за последние восемьдесят лет или будет написано и опубликовано позже. Речь пойдет о литературном процессе, литературном быте. Точнее - об основных тенденциях литературного процесса и быта эпохи советской и вполне явно наметившихся тенденциях эпохи постсоветской.
Я заранее отвергаю публицистическое противопоставление прошлого настоящему или будущему. Не потому, что различий нет. Они есть, но в данном случае противопоставление нецелесообразно. Стоит ли спорить о том, когда литераторам жилось лучше? Это - кому как. Спор о художественных достоинствах текстов тоже нецелесообразен. Художественность - довольно сомнительный критерий.
Критерии вообще подобрать трудно. Очевидно, что советская литература принципиально отличается от досоветской, постсоветской и любой другой - несоветской. Неясно лишь, чем конкретно. Ангажированность, сервилизм? Но это и до большевиков было. Влияние цензуры? Такого рода факторы тоже существовали задолго до возникновения "первого в мире социалистического государства".
Итак, отложим дискуссии о литературе. Важно, что большинство литературоведов примерно одинаково определяют хронологические границы советской эпохи в истории литературного процесса и литературного быта. Чем бы, по мнению каждого, ни отличалась эта эпоха от предшествующей и последующей. И почти все специалисты согласны: началась она реально не с момента захвата власти большевиками, а гораздо позже, завершилась же задолго до распада СССР.
Но что именно изменилось, что ознаменовало начало и завершение эпохи? Понятно, что изменения были качественными, значит, надлежит установить, на каком уровне они происходили, что было причиной, что следствием. При такой постановке проблемы наиболее продуктивен сравнительный анализ издательских моделей, то есть совокупности связей в системе "автор-издатель-книготорговец-читатель".
Этими связями детерминирован литературный быт, положение литератора в социуме, его отношения с правительством. Рассмотрим их применительно к ситуации предреволюционной России.
Уже во второй половине XIX в. благодаря развитию технологии себестоимость полиграфической продукции значительно снижается. Книги, журналы, газеты переходят в разряд общедоступных товаров, или, пользуясь современной терминологией, "товаров массового потребления". Профессионалы "кормятся пером" и способны обходиться без меценатской поддержки. Растут доходы литераторов, растет и престиж профессии.
Как известно, автор и тогда продавал издателю не только сами тексты, но и права на тиражирование, выпуск полиграфических единиц. Для издателя тексты были сырьем, а права на тиражирование - необходимым условием работы в рамках закона. Продавал же он полиграфические единицы - книги, газеты, журналы. И хотя в газетно-журнальном бизнесе была своя специфика, суть оставалась одна - реализация тиража.
Подчеркнем: издатель в предреволюционной России был для автора покупателем, а для читателя - продавцом. Автору надлежало так или иначе искать своего издателя, в той или иной мере приспосабливаться к его вкусам. Однако издатель, в свою очередь, зависел от читателя, который тоже "голосовал рублем". Отношение издателя к автору определялось в первую очередь результатами этого "голосования".
Свобода автора была ограничена издательским произволом, но издательский произвол был жестко ограничен произволом читательским. Издателю, дабы не разориться, надлежало изыскивать средства для привлечения и удержания перспективных авторов. Независимость автора зиждилась на его априорно подразумевавшемся, никем не оспариваемом праве самому выбирать между издателями, то есть покупателями.
То, что автор мог порою выпустить книгу (газету, журнал) за свой счет или воспользоваться помощью мецената - ничего не меняло. В любом случае полиграфическая единица оставалась товаром, который следовало продать. В конечном счете писатель-профессионал, живущий литературным трудом, все равно вынужден был ориентироваться на издателя-профессионала, непосредственно связанного с книготорговлей.
Правительство же могло сколь угодно ужесточать цензуру, могло финансировать особо верноподданных издателей, но не имело власти заставить издателя приобретать то, что не пользовалось читательским спросом. Никого нельзя было принудить покупать сырье себе в убыток. Независимость издателя от правительства зиждилась на принципе неприкосновенности частной собственности.
В такой ситуации решающим голосом обладал все же не цензор, выражавший волю правительства, а читатель, то есть массовый покупатель.
"Октябрьская революция, - писал Л. Д. Троцкий в 1922 году, - опрокинула не правительство Керенского, а целый общественный режим, основанный на буржуазной собственности. Этот режим имел свою культуру и свою официальную литературу. Крушение режима не могло не стать - и стало - крушением дооктябрьской литературы". Троцкий, как всегда, смотрел в корень: он имел в виду крушение правовой основы литературного рынка.
Нет нужды доказывать, что в пределах социума поведенческие модели задаются не только личными пристрастиями, но и действующими законами. Исследователи истории литературы обычно игнорируют эту внебиографическую и, конечно же, внеэстетическую область, поскольку влияние законов опосредовано, и заметным оно становится лишь при радикальных преобразованиях законодательства. Для стабильных социумов такое - редкость.
Однако в истории советского литературного процесса и быта законодательство - фактор едва ли не важнейший, причем в аспектах именно биографическом и (отчасти) эстетическом. С 1917-го правовая основа литературного рынка многократно и радикально реформировалась, причем на каждом этапе реформ все юридические новации непосредственно проецировались в быт, меняя поведенческие модели литераторов. Что и в текстах отражалось.
Реформы понадобились для создания управляемой литературы, контролируемого литературного процесса. И если абстрагироваться от эмоциональных оценок, следует признать, что к этой задаче большевистские лидеры подошли методологически корректно, избрав средства, адекватные цели. План превращения литературы в "колесико и винтик" партийной машины был составлен еще до захвата власти.
Этим планом не предусматривались меры, подобные законодательному упразднению цензуры, проведенному Временным правительством 27 апреля 1917 г. Напротив, четыре месяца спустя В. И. Ленин, иронизируя, назвал "свободу печати" средством "обмана угнетенных и эксплуатируемых масс народа богатыми, буржуазией". В качестве способа борьбы с несправедливостью предлагались меры экономические и военные.
|