|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
| 24.12.1997 |
 |
||||
|
|
|||
  |
|
|
||
|
|
|||
|
|
| ||
|
|
Экономической мерой было введение "государственной монополии на частные объявления в газетах": платные объявления, реклама могли теперь публиковаться исключительно в государственных газетах - дабы "лишить подлую контрреволюционную печать ее главного источника доходов, а стало быть, и главной возможности обманывать народ". Военными же мерами были реквизиции - типографий и бумаги.
К осуществлению плана приступили уже 25 октября 1917 г.: вооруженные отряды врывались в редакции газет, объявленных контрреволюционными, взламывали склады, останавливали типографии, рассыпали набор и т.п. 26 октября Военно-революционный комитет принял "Резолюцию по вопросу о печати", предусматривавшую "закрытие всех буржуазных газет" и, конечно, репрессии по отношению к нелояльным.
Закрыть сразу все газеты большевики не решились: интеллигенция протестовала довольно энергично, а пренебрегать общественным мнением было пока что опасно. Но 27 октября Совнарком принял знаменитый "Декрет о печати", разъясняющий целесообразность действий правительства - речь шла якобы лишь о временных мерах, необходимых для предотвращения преступлений "уголовного характера", а также "клеветы и смуты".
В завершающую фазу "борьба с буржуазной прессой" вступила 5 декабря, когда ВЦИК принял декрет об учреждении при Революционном трибунале особого Революционного трибунала печати. Ему полагалось, как гласил декрет, рассматривать "преступления и проступки против народа, совершаемые путем использования печати", то есть "всякие сообщения ложных или извращенных сведений о явлениях общественной жизни".
Что есть "извращенные сведения о явлениях общественной жизни", в декрете не разъяснялось. Потому законность решения о закрытии любой газеты или журнала, а также об аресте любого автора или издателя практически нельзя было оспорить. Закон позволял все. А с 4 мая 1918 г. функции Ревтрибунала печати перешли к обычным ревтрибуналам, которым разрешалось и даже предписывалось неограниченное применение репрессий.
Впрочем, это уже мало что меняло. С 22 февраля 1918 г. - после выпуска известного воззвания "Социалистическое Отечество в опасности!" - без суда закрывались любые неугодные правительству издания, даже если все там напечатанное было разрешено предварительной цензурой. Процесс шел последовательно и неуклонно: к исходу 1918 г. закрылись около пятисот газет и множество журналов.
Не менее эффективным оказался и метод захвата полиграфической базы. В 1918-1919 гг. практически завершилась национализация целлюлозно-бумажных фабрик и типографий - правительство стало монополистом. Значит, любое периодическое издание можно было довести до самоликвидации, попросту не продавая издателям бумагу, не разрешая им своевременно разместить заказ в типографии или произвольно завышая цены.
Уничтожая периодику, правительство не забывало и о другом разделе программы - о частных издательствах. Их тоже постепенно закрывали, но тут устремления правительства вступали в противоречие с потребностью в книгах - без частников были невыполнимы многие государственные заказы, и правительству приходилось мириться с существованием уцелевших частноиздательских структур. Правда, таковых становилось все меньше и меньше.
Частники, в свою очередь, пользовались тем, что новая власть, национализировав бумагу и типографии, была не в силах даже инвентаризировать полученное. В условиях жесточайшего дефицита запасы неучтенной бумаги гнили на складах, поскольку сотрудники советских учреждений не обладали должной расторопностью, чтобы отыскать их. Оно и понятно: работали за паек, не интересуясь конечным результатом.
В типографиях частники также имели преимущества, поскольку могли доплачивать рабочим сверх установленных правительством норм. Представители же государственных учреждений - даже при согласии своих руководителей - не могли превышать расценки: этот вопрос (как и все прочие) надлежало решать централизованно. Зато правительство урезало прибыль частников непомерными налогами, умело способствуя их разорению.
Помимо полиграфических и налоговых "утеснений" правительство вводило новшества и в области авторского права. 29 декабря 1917 г. на основании декрета ВЦИК были пофамильным списком "национализированы" классики русской литературы, то есть право на все их последующие издания принадлежало теперь государству. Идея опять же чисто коммерческая, подсказанная практикой ряда частных издательств.
Правительство уяснило, что частники, которых инфляция вынуждала как можно быстрее сбывать продукцию (кроме заказанной госучреждениями), ориентируются на книги, требующие минимальной редакционной подготовки и пользующиеся стабильным спросом - вне зависимости от рекламы. Потому руководство Госиздата и решило захватить этот участок рынка, вытеснив оттуда "классово чуждых", лишив их гарантированной прибыли.
В результате русской классики стало издаваться гораздо меньше, а частники переориентировались на других авторов, привлекая их по возможности высокими гонорарами. Но правительство и тут попыталось вмешаться, постановив 28 ноября 1918 г., что всякое "как опубликованное, так и не опубликованное научное, литературное или художественное произведение" может быть признано государственным достоянием.
|
|
|
Решать этот вопрос надлежало Народному комиссариату просвещения, и все объявленное "достоянием Республики" могло быть "размножено и распространяемо" только самим Наркомпросом или с его позволения. "Самовольное издание, распространение и публичное исполнение произведений вопреки постановлению" влекло уголовную ответственность.
Частников, таким образом, посадили на короткий поводок: все перспективные рукописи, ими найденные, Наркомпрос мог в любой момент изъять, перехватив прибыль. Даже попытки переориентироваться на переводную литературу предусматривались и пресекались: "Как право перевода, так и сам перевод на русский язык литературных произведений" могли быть объявлены - согласно тому же декрету - достоянием Республики.
Разумеется, ни одно из этих намерений законодатели толком не реализовали. Сил Госиздата не хватало даже на выпуск давно планировавшихся книг, а потому проблема изучения рыночной конъюнктуры посредством частников деактуализовалась. По мере накопления опыта становилось ясно, что экспроприаторы, отобрав сырье и средства производства, сами ничего производить не могут. Правительство научилось лишь подавлять.
Однако производство печатной продукции вовсе не было главной задачей. Всеми этими мерами правительство пыталось вынудить интеллигенцию к сотрудничеству. На исходе 1919 г. литераторы как представители "свободной профессии" оказались практически без средств к существованию. Закрылось большинство периодических изданий и частных издательств, потому выбор был невелик: либо госслужба и паек, либо голод.
"Литература после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще ее не касается, - иронизировал Троцкий. - Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, - и вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле". "Тасовали" не только "в административном смысле", конечно же, голодных литераторов.
Троцкий не вдавался в подробности - нужды не было: современники понимали, что означает "вышло так", и почему именно так, а не иначе. Если и удавалось литератору попасть в частное издательство, то все равно оставалась угроза мобилизации на принудительные работы в качестве "не занятого общественно полезным трудом" - согласно утвержденному 10 декабря 1918 г. Кодексу законов о труде. Работа не на государство - не работа.
Уклонение же от мобилизации рассматривалось как проявление нелояльности, а проявление нелояльности было для интеллигента чревато, как минимум, отправкой в концентрационный лагерь, если не расстрелом - согласно "Постановлению о красном терроре", принятому Совнаркомом 5 сентября 1918 г. Полномочия ВЧК тут были безграничны, любые репрессии - законны, поскольку они вообще не регламентировались.
К 1921 г. террористический алгоритм управления литературным процессом был выверен и отлажен. Издательское дело финансировалось из бюджета, мнение розничного покупателя более не интересовало советского издателя, поскольку убытки в расчет не принимались, пассивное сопротивление интеллигенции было практически подавлено. Почти все литераторы пошли на госслужбу - других источников дохода для них не нашлось.
Для полной победы оставалось лишь закрыть уцелевшие частные фирмы, к чему и стремился Госиздат. Его руководство постоянно обращалось к лидерам партии, настаивало на ликвидации последней лазейки "саботажников"-литераторов, упорно уклонявшихся от сотрудничества с новой властью. Приводились, конечно, и другие аргументы, но этот был главным - сломить литераторский "саботаж".
Зампред Госиздата И. И. Скворцов-Степанов так и писал: "Мы сумели сломить саботаж спецов в промышленности", а теперь "терпим постыдное положение", поскольку "допускаем премии как раз для тех, кто поворачивается к нам спиной". Премиями Скворцов-Степанов называл превышающие государственные расценки гонорары, которые частные издательства платили авторам и техническим специалистам. Госиздату такое не разрешали.
С партийной точки зрения зампред Госиздата был безусловно прав. Существование частных издательств действительно подрывало государственную монополию в области издательского дела. Потому к 1921 г. продажу бумаги частникам законодательно запретили. Вот только правительству от этого не полегчало. Несмотря на окончание гражданской войны, Госиздат был по-прежнему не способен выпускать нужный объем продукции.
Вскоре свое поражение признал и сам Скворцов-Степанов: Госиздат не только срывал плановые поставки, но не справлялся и со специальными заданиями ЦК РКП(б), хотя бумаги и типографий хватало. Потому враг частников предложил "поставить Госиздат в условия, обеспечивающие такую же гибкость и быстроту в его действиях, которые существуют для частных издателей", то есть разрешить использование нормальных рыночных методов.
Да и проблема подавления литераторского "саботажа" без этого не решалась: советские учреждения вообще и Госиздат в частности не могли полностью обеспечить работой даже тех, кто был готов к сотрудничеству. Аналогичная ситуация складывалась повсеместно: большевикам не хватало элементарного управленческого опыта, необходимого в мирное время. Нэп стал выходом из тупика.
|
|
|
Правительство не отказывалось вовсе от прежнего управленческого алгоритма, но пыталось модернизировать его, приспособить к новым задачам.
17 августа 1921 г. Малый Совнарком разрешил Главбуму продавать бумагу частникам - за золото и по цене вдвое выше, чем на мировом рынке. 18 августа Наркомпрос разрешил Госиздату отпускать им бумагу - "в исключительных случаях". Заодно и президиум Моссовета признал допустимой "продажу книг по рыночным ценам", а 26 августа Моссовет установил официальный порядок открытия и регистрации частных издательств.
Осенью 1921 г. "послабления" продолжались, а 12 декабря Совнарком разрешил частникам "иметь собственные типографии, склады, магазины и т.д., а также арендовать таковые у правительства и частных владельцев", равным образом "свободно сбывать по вольной цене произведения печати, изданные на собственные их средства без субсидий со стороны государства". Цензуру, правда, Совнарком не упразднил.
Зато положение прежнего любимца-монополиста - Госиздата - сильно изменилось. Госиздат перевели "на самостоятельное хозяйственное существование", то есть дали коммерческую самостоятельность, предложив отвечать финансово за свою продукцию. Впрочем, кое-какие привилегии были сохранены: переход на хозрасчет завершился для Госиздата лишь в 1923 г. Да и то без субсидий не обходилось.
В условиях частичного и полного хозрасчета совслужащие стали куда более расторопны, однако обнадеженные частники тоже резко активизировались - по всей России открывались десятки и сотни новых издательств. В 1922 г. продукция частников, работавших в условиях, несравнимых с госиздатовскими, составила 20% выпускавшихся книг - по названиям, 18% - по набору в листах и 25% - по тиражу.
Благодаря нэповским нововведениям советская издательская модель обрела сходство с дореволюционной - литераторы опять получили возможность выбирать работодателя. И выбирали они чаще всего не советские учреждения. Потому правительству нужны были дополнительные меры, дабы сохранить, так сказать, идеологически-коммерческое господство - без непосредственного силового вмешательства.
И правительство вновь прибегло к методу, уже апробированному в армии, на транспорте, в промышленности и т.п.: привлечению на льготных условиях "буржуазных специалистов", коим надлежало работать под присмотром "комиссаров", готовящих специалистов исконно советских. В литературе таким "комиссаром" - по согласованию с Лениным и Троцким - был назначен А. К. Воронский, уже обладавший некоторым литературным опытом.
Ему предоставили право негласно распоряжаться весьма значительными денежными средствами - аналог донэповской "пайковой" системы. Следуя полученным инструкциям (которые, кстати, не противоречили его личным пристрастиям), Воронский ориентировался не на "пролетарских писателей", а на литературных "специалистов", причем именно "буржуазных" - других пока что было мало.
В феврале 1922 г. Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление "О борьбе с мелкобуржуазной идеологией в области литературно-издательской", предусматривавшее государственное финансирование наиболее лояльных из существующих издательских структур и объединений, а также создание новых, аналогичных. Это было документальным оформлением прежде "конспиративных" действий: льготных условий регистрации, повышения гонораров и т.п.
Параллельно принимались меры охранительного характера: Ленин лично следил за подготовкой первого Уголовного кодекса РСФСР, введенного 1 июня 1922 г. Суд, по мнению вождя, "должен не устранить террор, обещать это было бы обманом или самообманом, а обосновать и узаконить его без фальши и без прикрас", для чего требовалось "формулировать как можно шире" законы о "контрреволюционных преступлениях".
Литературная деятельность, согласно основной ленинской формулировке, могла быть отнесена к числу контрреволюционных преступлений как "пропаганда или агитация или участие в организации или содействие организациям той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности". Санкции - высылка, лишение свободы или расстрел. По обстоятельствам.
Другой вариант формулировки допускал еще более широкое толкование: "пропаганда или агитация, объективно содействующие" буржуазии. Далее область применения закона расширялась беспредельно, поскольку третий вариант предусматривал уголовную ответственность за "пропаганду или агитацию", которые "содействуют" или "способны содействовать" той же буржуазии. Отметим, что все ленинские формулировки УК РСФСР воспроизвел почти дословно.
Вот почему уже в 1922 г. литераторские объединения (уже существующие и вновь организуемые) вынуждены были считаться с тем, что даже нейтралитет по отношению к правительству чреват осложнениями - и на уровне административном, и при публикации в периодике, и при подготовке отдельных (индивидуальных или коллективных) изданий. Чисто формально все литераторы "под статьей ходили".
|
|
|
С другой стороны, декларируемая готовность к безоговорочной поддержке любых правительственных начинаний могла принести конкретные - финансовые - результаты. И приносила. Потому манифесты большинства литературных групп изобиловали заверениями в полной лояльности. Безусловно, хватало и бескорыстных энтузиастов, но сам жанр литературного манифеста требовал признания советской власти.
Так складывалась издательская модель периода нэпа. Издательства, субсидируемые правительством, конкурировали с теми, чьей финансовой опорой был только рядовой покупатель. Правда, во всех случаях арбитром оставался читатель. Работа издателей оценивалась по объемам проданных тиражей. Замысел Ленина, Троцкого и Воронского был реализован. "Вытеснение" Троцкого и Воронского ничего не изменило. Более удобную модель пока не выдумали.
Что же касается многочисленных "литературных боев" 20-х годов, "оглобельной" критики и бесчинств "неистовых ревнителей", объединившихся вокруг журнала "На посту" и других изданий ассоциаций пролетарских писателей, то это вполне можно счесть проявлениями конкурентной борьбы. Одни боролись за право работать самостоятельно, другие - за партийные гарантии благополучия, причем рапповцы действовали с ведома и согласия партруководства.
Кстати, один из рапповских лидеров, В. А. Сутырин, так и заявил много позже: "Я был Генеральным секретарем ВАППа - то есть главным руководителем всех ассоциаций пролетарских писателей. На эту работу был назначен ЦК, как мог быть назначен на любую хозяйственную или политическую работу. Деятельностью ВАППа руководил отдел печати ЦК. И РАПП выполнял все указания ЦК, был его прямым оружием".
Благодаря напостовству быстро возродилась и окрепла традиция, сформировавшаяся в первые годы советской власти, - традиция, так сказать, партийного арбитража. Литераторы постоянно искали у партруководства защиты - сначала от произвола невежественных цензоров, потом - от разгула рапповских "неистовых ревнителей". "Властители умов" сами предлагали партийному руководству роль верховного судьи в вопросах эстетических.
Если предположить, что создание подобных ситуаций входило - на определенном этапе - в задачу правительства, значит, субсидируя и натаскивая экстремистов, оно успешно "приручало" литературную элиту, обходясь (до поры) без широкомасштабных репрессий. Защищая писателей от рапповского "неистовства", правительство со всей наглядностью убеждало их: "литературой можно и должно руководить посредством партийных резолюций".
Попутно отрабатывались различные модели элитарной, но полностью контролируемой и управляемой организации литераторов-служащих и соответственно модели управляемого литературного процесса - аналогов-то пока не было. Пожалуй, в аспекте чисто административном такое решение задачи даже изящно. Правительство накапливало опыт, чтобы приступить к очередному этапу реформ.
На рубеже 1920-1930-х гг. частные издательства подвергались постоянному и жесточайшему экономическому давлению. Их буквально душили налогами, дискриминировали при заключении договоров с типографиями, им постоянно повышали арендную плату, цены на сырье и т.п. Не выдержав такого давления, многие частные фирмы самоликвидировались, а те, что уцелели, были принудительно "слиты" с издательствами, субсидируемыми правительством.
Писатели практически лишились возможности выбирать работодателя, усилился и рапповский прессинг, что способствовало ускоренному распаду литераторских объединений. Ссориться с "неистовыми ревнителями" не стоило по коммерческим соображениям: подобные конфликты почти наверняка закрывали путь в издания и издательства, хоть как-то контролируемые рапповцами. А других издательств не оставалось.
Полной победе "неистовых ревнителей" препятствовал только хозрасчет. "Кто есть кто" среди писателей решал в конечном счете покупатель, потому издателям приходилось субсидировать изучение читательского спроса. Упразднение хозрасчета явилось закономерным продолжением процесса "огосударствливания" литературы - соответственно читателеведение утратило коммерческое значение, став едва ли не криминальным занятием.
Когда экономическое влияние читателя на издательскую политику было устранено окончательно, рапповские лидеры обрели наконец желанное могущество. Однако торжество оказалось недолгим. 23 апреля 1932 г. организации пролетарских писателей наряду со всеми прочими были распущены - согласно постановлению ЦК ВКП(б). Издательская монополия предполагала более простую технологию управления литературным процессом.
В 1932 г. сложилась новая, теперь уже принципиально именно советская издательская модель, правовая основа которой не предусматривала чьей-либо автономии.
Эта модель - принципиально внеэкономическая. Государственные (то есть партийные) структуры власти образовали единый механизм управления, в связи с чем все издающие организации реально являлись государственными - даже те, что имели статус общественных. Правительство стало фактически единственным издателем и единственным оптовым покупателем собственной продукции, продаваемой затем населению в розницу.
|
|
|
Убытки (затраты на издания, которые не сумел реализовать Книготорг) покрывались из бюджета - соответственно налогоплательщики оплачивали даже то, что не покупали. Кстати, то, что выбора у читателей практически не было, в какой-то мере повышало конкурентоспособность любого издания. Но по сути литература стала почти убыточной отраслью - экономический контроль не предусматривался, издательства не зависели от реализации тиража.
Естественно, и управление такой структурой могло быть только централизованным. Потому литераторам (всем, кто не хотел менять профессию) надлежало собраться под эгидой единственного распределителя и провозгласить единство - политическое, эстетичекое, методологическое. С этой точки зрения не столь важно, кто тогда был искренен, а кто лишь подчинился обстоятельствам: единый союз писателей не мог не возникнуть.
Как известно, единый Союз советских писателей был учрежден в августе 1934 г. И получил от ЦК монопольное право разрешать или запрещать литератору профессиональную деятельность. С той поры литературный процесс в СССР обрел принципиально иное качество. Издателей - в прежнем понимании этого слова - более не существовало, а писатели стали государственными служащими, чьи доходы зависели не от читателей, а от благорасположения начальства.
Начальству и полагалось решать, "кто есть кто" среди писателей, распределяя тиражи, гонорары, премии, ордена, квартиры и прочее. Начальство могло "назначить гением" и снять с указанной должности. Социологам еще придется ломать голову, определяя степень популярности того или иного советского писателя. Объем тиражей? Не показатель. Количество переизданий? Тем более. Гонорары? Даже не смешно. А что же? Загадка...
Засилье литноменклатуры породило книжный черный рынок. Ценообразование регулировалось спросом, но - неофициально. Книги действительно популярных авторов продавались на толкучках по ценам, многократно превышающим государственные, возникли подпольная оптовая книготорговля и сеть книжного обмена, которые развивались с начала 70-х до конца 80-х годов.
Отразилось ли все это на качестве советской литературной продукции? Судить не берусь. К советской литературе, пожалуй, в большой степени применим критерий, сформулированный О. Э. Мандельштамом: "Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения". Потому, перефразируя ныне забытый лозунг, можно сказать: "Советское - значит разрешенное". Именно разрешенное.
С 1930-х годов советским писателем мог стать (и оставаться) лишь тот, кто соглашался спрашивать и получал разрешение литначальства. Спрашивали все. Иного пути не было.
В период "имперского расцвета" - до хрущевской "оттепели" - эта модель работала безукоризненно. А первым заметным сбоем стал скандал, связанный с "самовольным" зарубежным изданием романа Б. Л. Пастернака "Доктор Живаго" в 1957 г. Автор посягнул на главную привилегию ССП - право распределять публикации. Случай был непривычный, и руководство ССП попросту растерялось, не зная, что предпринять.
Ранее подобные вопросы очень быстро решались МГБ, но в 1957 г. "компетентные органы" уже не спешили, как прежде. А формальных оснований для привлечения к ответственности столь известного писателя просто не было: деяния такого рода УК РСФСР прямо не предусматривались. Даже инструкций не нашлось, поскольку раньше нужды в том не видели. Писатели и так свое место помнили, жизнью рисковать не торопились.
Положение усугублялось еще и тем, что в 1958 г. Пастернак стал Нобелевским лауреатом. Теперь замолчать публикацию было и вовсе невозможно: в качестве Нобелевского лауреата ослушник самим фактом своего существования разрушал тщательно продуманную иерархию "назначенных гениев", отстаивал право литератора на финансовую независимость, подавал другим пример неповиновения. С чем никак не хотелось мириться.
Выход был найден по аналогии: в 1929 г., когда партруководство решило припугнуть советских литераторов, показать, чем чреваты зарубежные публикации, не санкционированные на Родине заблаговременно, для образцовой экзекуции был выбран весьма популярный в то время Борис Пильняк. Его роман "Красное дерево" срочно объявили антисоветским и провели кампанию "всенародного осуждения", до поры не применяя соответствующие статьи УК РСФСР.
Метод признали перспективным: дискуссия о художественных достоинствах произведения заведомо исключалась, само собой подразумевалось, что за границей ценят не талант, а "клевету на социалистическое Отечество". Потому писательское руководство травило Пастернака едва ли не с упоением и в результате все же вынудило его отказаться от премии. Пошатнувшаяся иерархия была восстановлена, идея финансовой независимости дискредитирована.
Но государство уже не было абсолютно террористическим, система давала сбои, потому литруководству приходилось все чаще устраивать кампании "всенародного осуждения", устрашая потенциальных ослушников. И хотя иногда эти кампании выглядели чистым фарсом, желаемого результата они неизменно достигали. Таким был и процесс Иосифа Бродского, осужденного в 1964 г. за "тунеядство".
|
|
|
Допрос обвиняемого порою выглядел как сцена из абсурдистской пьесы: судья требовал, чтобы Бродский сообщил, кто признал его поэтом, тот, в свою очередь, заявлял, что поэтический дар - "от Бога". На самом деле вопросы судьи были вполне правомерны: Бродского обвиняли в уклонении от работы на государство, а поскольку обвиняемый назвал себя поэтом, суд настаивал на предъявлении документальных тому подтверждений.
Суду было ясно, что поэт - квалификация, присваиваемая государственным учреждением, и человек, именующий себя поэтом, должен быть принят в соответствующий союз, членам которого официально разрешено жить на гонорары, а не на зарплату. Поэт - служащий по ведомству литературы, что дает определенные привилегии, а право на привилегии надлежит подтверждать документально. Обвиняемого попросили всего лишь предъявить нужные документы...
Так были отработаны основные приемы борьбы с литераторами, посягавшими на государственную издательскую монополию. Процесс Ю. М. Даниэля и А. Д. Синявского в 1966 г. провели уже по образцу "дела Пастернака". Зарубежные публикации под псевдонимами были признаны "антисоветской пропагандой", а поскольку Даниэль и Синявский Нобелевскими лауреатами не стали, их лишили свободы на срок, определенный УК РСФСР.
Режим, однако, разлагался, партруководство все более заботилось о международном престиже, потому ССП становилось все труднее сохранять литературно-издательскую монополию. Соответственно авторов и составителей бесцензурного альманаха "Метрополь" в 1979 г. практически не преследовали. Ограничились исключением из Союза писателей, да и то далеко не всех.
Пресловутый "застой" коснулся в первую очередь литературного быта. Многотысячный Союз писателей существовал сам по себе, интеллектуалы пробавлялись "самиздатом" и "тамиздатом", в периодике же культивировались перманентные вялотекущие дискуссии по проблемам "молодых писателей", "комплиментарной критики" и т.п. Литераторам все никак не надоедало выяснять, "для чего издаются книги" и откуда берется "серая литература".
В общем, дискуссии велись по принципу "говорить, чтобы не сказать". Понятно было, что "молодой писатель" - чистая абстракция, что критика не может не быть "комплиментарной" в условиях, когда критикуемый порою способен добиться для критика запрета на публикации, и что книги нужно издавать на продажу, а "серую литературу" выпускает Госкомиздат, которому интересы читателей - не указ.
Но при этом дискуссии создавали некий фон, видимость обмена мнениями, позволяли блеснуть остроумием, выпустить пар хотя бы в свисток, а не в простор мироздания...
Горбачевские "перестройка и гласность" позволили вновь - спустя семьдесят лет - поднять вопрос о частных издательствах. Вопрос был актуален: правительство срочно изыскивало возможности насытить рынок товарами, любыми способами уменьшить накопившуюся денежную массу, предотвратить обвальную инфляцию. Открывались кооперативы, и, казалось, препятствий для открытия частных издательств уже нет.
На самом деле преграды не исчезли. Монополисты - руководство ССП и Госкомиздата - отнюдь не собирались расставаться с привилегиями, дарованными партией. Подчеркну: главными противниками частных издательств были не КГБ и Главлит, но ССП и Госкомиздат. У КГБ на контроль частников сил хватало, руководство Главлита надеялось на расширение штата, беспокоились только монополисты.
Усилиями ССП и Госкомиздата было прикрыто обсуждение вопроса о частных издательствах в прессе, и именно они способствовали принятию в 1987 г. правительственного постановления, законодательно запрещавшего кооператорам издательскую деятельность. Монополию снова удалось сохранить, но - ненадолго. Кооператоры искали и находили лазейки в законах. В итоге они все же приступили к выпуску книг.
1989-1990 гг. - период расцвета частного и развала государственного книгоиздания. Используя компьютерные технологии, частники сумели обойтись без громоздкого редакционного аппарата и резко снизить стоимость редакционной подготовки. Они могли позволить себе во много раз превышать госрасценки на типографские услуги и сырье и потому, не имея собственной полиграфической базы, тем не менее быстро насытили книжный рынок.
Союз писателей, утратив монополию, разваливался стремительно - как и СССР. Большинство бывших служащих по ведомству литературы интересовала только литфондовская кормушка, вокруг которой и разгорелись страсти. Дележ идет до сих пор, цена литфондовского недвижимого имущества неуклонно растет, однако на литературном быте это почти не сказывается. Профессия литератора почти утратила престиж.
Ныне писатель ищет спонсора. В 1995 г. стало очевидно: при существующих ценах на сырье и типографские услуги издано может быть лишь то, что пользуется массовым спросом. Писательские объединения воспринимаются как явление исключительно архаическое - они не функциональны. Если ранее литературная группа могла хотя бы рекламировать себя эффектными декларациями, то теперь и в этом нет смысла - прием устарел.
Впрочем, теперь уже можно распознать черты будущей, только формирующейся издательской модели, нового литературного быта. Множество издательств постепенно разоряется, следовательно, они либо исчезнут, либо будут опираться на благотворительные фонды, возможно также формирование мощных издательских консорциумов, способных оплатить непомерно дорогую рекламную "раскрутку". Это нормально.
Писатели перестали быть "властителями дум", литература более не "учитель жизни". Она займет полагающуюся ей нишу. Нравится, не нравится - вариантов нет.
|
|
В начало страницы Русский Журнал. 24.12.1997. Давид Фельдман. Издательские модели и литературный процесс 1917-1997 гг. http://www.russ.ru/journal/ist_sovr/97-12-24/feldm.htm Пишите нам: russ@russ.ru |
