Виктор Топоров. Левый маршрут.

Левый маршрут

Виктор Топоров

В литературе левизна, вопреки Фердинанду де Соссюру, противостоит не "правизне" (такой просто не бывает), а мейнстриму. Левизна - текстов и литературного поведения. Потому что есть и внелитературное поведение - и уж здесь левое и правое различаются (правда, не в новейшей отечественной традиции), смыкаясь только в экстреме - левее левых и правее правых, то есть в антицентре. Особенность литературной левизны в ее внутренней неоднородности, чтобы не сказать несовместимости, хотя и без взаимоотношения. Ищущий (сам не зная чего) художник, старательный имитатор, расчетливый ловец успеха, тихий сумасшедший и отчаянный скандалист, не говоря уж об эмансипированных, экзальтированных, сексуально переориентированных и социально инкорпорированных неизбывной жаждой потусоваться дамочках. Литературная левизна агрессивна - как и всякая левизна, - но в принципе согласна на поражение, лишь бы игра шла по предложенным (навязанным) ею правилам. Литературная левизна - сфинкс, всерьез готовый броситься со скалы, едва его загадка будет разгадана, - но только после этого. В фильме у Пазолини будущий царь Эдип, ничего не разгадывая и не собираясь разгадывать (да и не до того ему - слишком уж страшно все остальное), просто-напросто, а главное, как бы между делом, убивает сфинкса - вот такой поворот событий и страшит литературную левизну. Страшит такой, а наибольшую ненависть и агрессию вызывает другой: ведь мимо сфинкса можно пройти, и вовсе его не заметив.

(Питерская дама в разговоре со мной назвала одного из героев этой статьи - Игоря Яркевича - "сыном Пазолини и Петрушевской", неточно, но остроумно.)

Агрессия литературной левизны - в навязывании своих правил игры; это сказочные шахматы, в которых король скачет конем, пешка бьет прямо, непременно выставляются на доску только что изобретенные фигуры, которые - и опять-таки непременно - оказываются сильнее традиционных. Вот фрагмент диалога, опубликованного в предыдущем номере журнала "Пушкин":

Пушкин: Все это относится в основном к литературе?

Деготь: Я объясняю на примере Сорокина, хотя подобные примеры можно найти и у Пригова: ведь если Сорокин у нас Толстой, то Пригов - Пушкин.

Пушкин: А я всегда считал Пушкиным Рубинштейна.

Деготь: Рубинштейн не Пушкин. Он сам по себе. У него нет такого стремления стать Пушкиным, как у Пригова, и Толстым, как у Сорокина.

Здесь хорошо и значимо все, включая название журнала и фамилию участницы диалога. "Если даже вы в это выгрались // Ваша правда, так надо играть" (Борис Пастернак в стихотворении "Мейерхольдам" - вот так, во множественном числе).

Эдуард Лимонов любит повторять, что на Западе он признан нормальным писателем, чуть ли не единственным нормальным русским писателем (в контексте литературной левизны это, конечно, корреспондирует с "Нормой" из одноименного романа Владимира Сорокина, но тем не менее). Демократы, разоблачая его в политическом шарлатанстве и в невежестве (что забавно, поскольку этот автодидакт по-европейски образован, тогда как эрудицию его оппонентов формировал "Огонек" Коротича), заодно уж отказывают писателю и в литературной состоятельности. Но не жалуют Лимонова и в патриотическом лагере. Одними и теми же устами недопустимо славить отечество и ласкать гениталии помоечного негра - таков сильно смягченный мной отзыв академика Шафаревича (пятилетней давности). Комизм в том, что сексуальный эксперимент, описанный в романе "Это я - Эдичка", никак не противоречит классической славянофильской традиции. Достаточно назвать имена графа Уварова и Константина Леонтьева.

Лимонов пишет о плотской любви (как, впрочем, и обо всем остальном) с непринужденностью, заведомо исключающей пошлость. Похабство таится не в описываемых ситуациях, а в душе. И все же "Эдичка" производит скорее отталкивающее впечатление, потому что написан "дрожащим от ярости пером", написан в отчаянии, сочетающемся здесь с самолюбованием и самоупоением. И вдобавок роман на американском материале смахивает на множество романов, писанных американцами в Европе, прежде всего на Генри Миллера. Лимонов хорош там, где он олимпийски спокоен и ностальгически грустен (в романе "Молодой негодяй", например), - и, должно быть, понимая это, он топит слабоалкогольную прозу в политическом буйстве жизни - или, на сегодняшнем сленге, в буйстве "по жизни". Претензия на литературную оригинальность (новизну или левизну) замкнута на стихи Лимонова, но здесь он оригинален и маргинален одновременно, он продолжает традицию футуризма, так и не получившую полноценного развития. Сам Лимонов, медитируя на эту тему в своей прозе, склонен считать, что из цепочки деды-отцы-внуки выпало связующее звено: отцы скурвились. Оно, конечно, так, но в литературе (по Тынянову) наследование и происходит от дедов к внукам, поэтому лимоновское объяснение недостаточно. Ближайшие соседи Лимонова по поэтическому цеху - Дмитрий Пригов, Генрих Сапгир и Елена Шварц. Крупным поэтом (подобная самоидентификация - назойливый мотив в его прозе) Лимонов так и не стал. Стал крупным прозаиком - и здесь его ближайший (и вполне сопоставимый по литературному рангу) сосед - Сергей Довлатов.

Жизненно-творческая позиция Лимонова - вызов не столько литературным "отцам" и даже не "демократам", или как они там сегодня называются, а всему, по его собственному определению, "козьему племени". Писатель обладает врожденной и закаленной в испытаниях естественностью, едва ли не равнозначной свободе. Это и превращает его в белую ворону в любой литературной стае. Поэтому и слывет он в кругу либеральных литераторов вороной красно-коричневой. Впрочем, отторжение литературной средой - участь любого нарушителя правил (и правил "сфинкса" в том числе). Земляк Лимонова Юрий Милославский, живущий ныне на Западе, став незаурядным писателем и ничего не позволяя себе в политике, замалчивается еще более тщательно. Так что и с Лимоновым дело все-таки не в политике.

Антипод Лимонова в лагере "литературной левой" - Виктор Ерофеев. Гений саморекламы, литературоцентрии, литературовед, знаменитый - и, по всеобщему убеждению, чудовищно плохой - писатель. С интересом к Ерофееву, с любовью к Ерофееву, с преклонением перед Ерофеевым сталкиваешься, только пройдя таможенный и пограничный контроль в "Шереметьево-2". Только ленивый не сравнивал двух Ерофеевых в самом уничижительном смысле для ныне здравствующего. Да ведь и саму "литературную левую" (в ее полуофициозном, а затем и суперофициозном "валютном" варианте) Ерофеев концептуально и организационно строил как петровский потешный полк - чтобы ликвидировать литературную Софью (Софью Власьевну) со всеми ее стрельцами, а главное, самому стать полковником. Софья Власьевна самоликвиднулась, полковником Виктор Ерофеев стал, а литературным самодержцем - не вышло.

Его недавний проект "Русские цветы зла" по-своему изумителен. Собрав по-настоящему жестоких писателей - от Варлама Шаламова до того же Сорокина, - Ерофеев включил в антологию их самые спокойные, самые тихие, самого оптимистического звучания вещи. Даже у Шаламова (в отобранном рассказе) торжествует справедливость, даже у Фридриха Горенштейна человек оказывается (по природе своей) добр, даже у Лимонова нашелся целомудренный рассказ, а у Евгения Харитонова и у Игоря Яркевича - нематерные. Злу в этой антологии разрешено цвести только в авторском исполнении Виктора Ерофеева.

Виктор Ерофеев настолько умен, блистательно и разнообразно талантлив, что сам факт его полной бездарности как прозаика вызывает удивление и, несомненно, нуждается в осмыслении. Мелкие придирки по тексту, языковые и иные излишества ничего не объясняют. Вторичность, подражательность, зависимость - в первую очередь от лучших вещей Василия Аксенова? Допустим, но почему (лучшие вещи) того же Аксенова можно читать - и даже перечитывать, - а Ерофеева - нет, не получается. Самолюбование? Но у кого его нет... Мне кажется, прозу Виктора Ерофеева губит имманентная интонационная фальшь, создавая эффект ложки дегтя в бочке меда. Это, судя по всему, врожденный и едва ли устранимый изъян - типа хромоты или заикания. И успех прозы Виктора Ерофеева на Западе я склонен не в последнюю очередь объяснять тем, что в переводе интонационная фальшь - сознательно или нет - элиминируется или хотя бы нивелируется. А в ее отсутствие Ерофеев и впрямь становится интересным писателем. А при гениальной самораскрутке - и заслуженно знаменитым писателем.

Так это или нет, но феномен запрограммированного - и лишь отчасти сугубо литературными средствами достигнутого - успеха превращает Ерофеева в полноправного участника марша левых, а его одержимость левой литературной идеей в индивидуальном преломлении мешает признать творчество писателя по-русски артефактом, а по-московски симулякром.

Эксгибиционизм, то есть тщеславное и болезненное стремление к публичному саморазоблачению (самообнажению), есть, строго говоря, непременное условие литературного творчества. Не как условие, но как главная составляющая, он характерен для литературного жанра исповеди, в котором, правда, главную роль играет раскаяние в содеянном на протяжении жизни. А исповедь без раскаяния, исповедь само- и жизнеутверждения - примета литературы ХХ века, хотя ранние образчики можно найти у маркиза де Сада и Лотреамона. Ключ проблемы - в яростном отражении или восторженном приятии "телесного низа".

Кивая на биографические обстоятельства и поведенческие признаки, Наталию Медведеву порой называют "Лимоновым в юбке". Или, если угодно, "без юбки". Женская проза эмиграции - случай клинический, и Медведева из этой богадельни, то и дело перерастающей в дурдом, решительно выламывается. Что, впрочем, само по себе является девиантным поведением. Правда, писательница уже несколько лет как вернулась в Россию, но ее первый - и, бесспорно, лучший - роман "Мама, я жулика люблю!" написан в Париже. Это история четырнадцатилетней питерской девицы, не столько нимфетки, сколько малолетней нимфоманки, история среды, история любви, чрезвычайно талантливо изложенная в основном матом. Юная героиня Медведевой - интеллектуалка, она девица с запросами и претензиями, среде несоразмерными. Несоразмерность запросов среде (и обстоятельствам) - еще одна примета литературной левизны, и писательница не снижает уровень притязаний в рамках всего своего разнообразного по жанрам, обширного по объему и, к сожалению, весьма разнородного по качеству литературного творчества. Хотя в главном для писателя-эксгибициониста - в органике - она как минимум не уступает тому же Лимонову.

Известен такой анекдот: излагая в школьном сочинении распорядок дня, мальчик наряду с зарядкой, завтраком и т. д. упоминает некий "сексуальный час". На вопрос учительницы, что это такое, отвечает: это когда папа с мамой меня за двойки е...т... "Сексуальный час" Игоря Яркевича тоже начался в раннем детстве.

Цитировать его без пропусков трудно, с пропусками - пропадает аромат. Который, правда, многим покажется смрадом. Впрочем, не будем забывать, из какой мерзости дистиллируются самые тонкие и дорогие духи.

Писатель он меж тем настоящий. Рискнувший - и выигравший. Поэтому стоит присмотреться к технологии и, если угодно, философии его успеха.

Жизнь имеет Игоря Яркевича. Словесность (прославленная русская литература) имеет Игоря Яркевича. Задача расслабиться и поймать кайф оказывается неразрешимой. Необходимо поменяться ролями. Досюда доходили многие, но здесь самым отчаянным образом пробуксовывали.

И не мудрено. Ведь, во-первых, необходимо забыть о светлых сторонах бытия. Необходимо забыть о них не в идеальном плане (нет, пусть остаются, от этого жизнь только горше), а в сугубо личном. Необходимо решить: все происходящее с тобой происходит сугубо "не в масть".

Во-вторых, клеймя темные стороны бытия, надо отказаться от самолюбования по известной формуле "все в дерьме, а я в белом фраке". Но и инверсия - "все в белых фраках, а я в дерьме" - не проходит: эта формула равнозначна предыдущей. "Все в дерьме, а я - первый" - вот формула прозы Игоря Яркевича. Жизнь и литература насилуют его, перманентно и монотонно, во все отверстия, а единственным ответом на этот вызов становится онанизм, понимаемый как "универсальная метафора бытия". Место действия - "говно жизнь", время действия - "говно дней".

Постмодернизм? Антишестидесятничество? Плач о загубленном поколении? Кривлянье и ломанье?.. Все это - но не только это. Тоска по идеалу - настолько высокому и несбыточному, что и тянуться не стоит - все равно не дотянешься.

Конечно, источником подобного вдохновения является неврастения. Специфическая русско-еврейская литературная неврастения, восходящая к "Четвертой прозе" Осипа Мандельштама и родственная двум американским романам писателей-неврастеников - "Жалобе Портного" Филипа Рота и "Герцогу" Сола Беллоу. Романы, впрочем, заканчиваются по-американски жизнерадостно: примирением с действительностью, интеграцией в нее, оборачивающимися и выздоровлением. У Яркевича ни примирения, ни выздоровления не происходит, хотя сам его нынешний успех свидетельствует об интеграции в "говно-литературу".

Фон, тема, сюжет, сквозной персонаж, главный объект вожделения и насилия в прозе Игоря Яркевича - разумеется, русская литература (она же, впрочем, насильница, сука и блядь). Это как бы двойной фирменный знак - и левацкого постмодернизма как метода саморекламы, и той этнопсихологической неврастении, о которой речь шла выше. В пересказе все это может вызвать раздражение, в прозе Яркевича - как ни странно - нет. Это, конечно, и есть талант. Сто неврастеников скрупулезно опишут немытые гениталии - и все сто проиграют. А сто первый выиграет. Это и произошло в случае с Яркевичем. Литература - штука конкретная.

Правда, некоторая фальшь в его хронологически поздних вещах все же чувствуется. И не исключено, что свое лучшее он уже написал. И дальнейшее развитие темы "говно-я" в роли говна-Пушкина окажется тупиковым. Тем более что "говно-Пушкин" у нас, как видно из вышепроцитированного диалога Пушкин-Деготь, уже есть. Но и сделанного им достаточно, чтобы в литературе прописаться. И, наверное, остаться. Только бы новые полчища неврастеников не последовали его примеру.

Владимир Сорокин - самый талантливый и сложноорганизованный из отечественных леваков - уже давно "стал достояньем доцента" и в моем лице он "нового критика плодить" не будет. По крайней мере - при данной оказии. Тем более что его образ в критике (если брать ее в совокупности) представляется более или менее адекватным. И затрону я здесь лишь не вполне литературу и только отчасти авторское произведение - киносценарий "Москва" - да и то не аналитически, а - одним словом, увидите.

Различны человеческие типы, подверженные литературной левизне, разнятся причины прихода в литературу и в паралитературу, разнообразны и цели прихода - явные и тайные, осознанные и исподвольные. Все это - предмет для отдельного разговора. Но резко различаются и выходы из левизны - с подлинной и мнимой "ломкой", с клиническим сумасшествием и с прижизненной канонизацией, с незаметным соскальзыванием в мейнстрим, а то и в масскульт. Последнее - во многом и потому, что масскульт представляет собой как бы ту самую "правизну", которой мы недосчитались, рассматривая левизну по Соссюру (Окна РОСТа, Энди Уорхолл и т. д.). Оставил ли левак Рубинштейн свое "каталожество", потому что принялся писать мило-усредненные эссе в журнале "Итоги"? Или пошел на службу в "Итоги", потому что иссяк творческий дар? И можно ли назвать творческим даром своеобразные и скорее эстрадно-сценические способности Льва Рубинштейна?

Поклонники - принципиальные, то есть слепые поклонники Владимира Сорокина уже поют осанну сценарию "Москва". И Сорокин, мол, остался Сорокиным - и классный, стильный, валютный (а в перспективе - и кассово-массовый) сценарий получился. Но так, прошу прощения, не бывает. Сценарий "Москва" и стилен, и хорош, только левацки-модернистского (или постмодернистского, воля ваша) в нем не больше, чем получилось бы у любого московского грамотного в сегодняшнем понимании мальчика. Пара-тройка аллюзий - а как же без них! Пяток реализованных метафор - и чеховское ружье с оптическим прицелом, повешенное на сцене заранее. И десяток-другой раскавыченных цитат, как у всех. А в остальном - "Богатые тоже плачут": как было у Дыховичного в "Музыке для декабря", как было в "Лимите" - примерно так же, только похуже, получится у режиссера Зельдовича. "Папино кино" (и по возрасту тоже), прикидывающееся "сыновьим". От левизны здесь только имя Владимира Сорокина.

Хорошо это или плохо?.. Не знаю. Впрочем, и литературная левизна зиждется на неразличении оценочных и, конечно же, морально-оценочных категорий.

Новости электронных библиотек

Монокль

Пегас Light

russ@russ.ru