25.01.99

Апология ящика

Дмитрий Шушарин

Меж ремеслом и колдовством

Очевидно, что телевизионной критики в современной России нет. Нет ее прежде всего как области знания, толкующей о профессиональных приемах. Не ведется и серьезного обсуждения тех материалов, которые предоставляет социология, занимающаяся телевидением и рекламой. Собственно рекламе и public relations посвящен ряд весьма интересных новых журналов, о которых стоит поговорить особо, но в телевизионной критике царит писаревщина. Предполагается, что телевидение может оцениваться только как трибуна общественных сил, как средство отражения общественной жизни.

Смиримся с тем, что нет специалистов, способных грамотно писать о спецэффектах и компьютерной графике, и тех даже, кто может рассуждать о рекламном деле, о клипмейкерстве, о имиджмейкерстве. Это, в конце концов, явления сравнительно новые. Но ведь ничего не говорится о профессиональных особенностях телетеатра или телефильмов. На журфаке, как я слышал, пишут дипломные работы и, наверное, диссертации об информационном вещании. Так ведь об этом всем интересно, тем более что новости - это частный случай телешоу. Разумеется, профессионально сделанные новости. Даже если это, а может быть, и в первую очередь, прямые трансляции CNN о бомбардировках Ирака или о штурме Белого дома.

Такие репортажи - напоминание о реальности мира, формируемого также и телевидением. И ничего случайного нет в том, что в этих репортажах мир увидел, как следует защищать ценности иудео-христианской цивилизации, кто бы на них ни посягал, - Саддам Хусейн или последние представители советской власти.

Симультанность не оставляет места симулятивности.

Собственно, все это было. Переход в конце Средневековья к новым коммуникативным системам, прежде всего к книгопечатанию, лишь в перспективе сулил расколдовать мир. Парадокс того времени в том, что книгопечатание изначально создавало новые социальные отношения и социальные группы, поскольку ему не было места в цеховом разделении труда. При этом сами люди печатного текста были склонны к магически-колдовской самоидентификации.

Нечто подобное происходит и сегодня. Вновь наблюдаем редкий случай прямого влияния технологии на социальную структуру общества - вокруг коммуникативного хайтека формируются группы людей, у которых социальное поведение адекватно экономическому. А это принципиально важно в стране, где произошел разрыв между моделями поведения. Ведь экономически шахтеры "с большой дороги" давно не шахтеры. Раз они живут месяцами не получая зарплату, то они суть челноки, огородники, политические рэкетиры. Но социально они ведут себя все еще как шахтеры. А ведь есть еще и инженеры-извозчики, офицеры-охранники, милиционеры-бандиты.

Однако ж телевизионщики, равно как и компьютерщики, пока не примирились с обыденным характером своей новой деятельности. Легенды о симулятивности и виртуальности - вполне архаичная реакция на технологические новшества, их латентная демонизация, эксплицируемая фундаменталистами разного толка. Но легенды творятся производителями слов. Производители же высокотехнологичной продукции склонны к тому, чем баловались еще их предшественники в начале Нового времени.

Тем более что в России оно еще... Ну, тут уж сами выбирайте форму глагола.

Телефон старика Хоттабыча

Американское кино показало миру Форреста Гампа. Российское телевидение подарило России Леонида Парфенова.

Если бы "Намедни 61-91" было неудачей, то не стоило бы и огород городить. Это безусловная удача, причем удача телевизионная, поскольку текст, написанный разными авторами, органично представлен Леонидом Парфеновым в рамках видеоряда, созданного группой людей. Успех на телевидении - прежде всего персонификация коллективных усилий.

Мне представляется бесспорным, что за последние пять лет телевидение сыграло выдающуюся роль в осознании нацией фундаментальных ценностей открытого общества, в становлении нового русского самосознания. И прежде всего потому, что не может быть профессионального телевидения, построенного на принципе no stars. Телевидение - зона персонализма, порой не осознанного, не принятого, а технологически вынужденного.

Освоение технологического пространства всегда имеет еще и гуманитарную составляющую. В случае Парфенова - историческую. И дело вовсе не в произносимых им текстах, а в совокупности приемов, создающих текст телевизионный.

Все стало ясно с самого начала. Парфенов предложил зрителям полиэкран без интерактива, то есть как бы телефон старика Хоттабыча, сделанный из цельного куска мрамора. Очень дорого, но не функционально. Зрителю объяснили, что на Западе можно щелкнуть мышкой и выбрать то изображение эксперта, которое нравится. У нас выбрать нельзя, но "пусть будет".

Зрителям НТВ вообще и "Намедни" в частности в рассказе о парфюмерии тридцатилетней давности совершенно не интересна извивающаяся Рената Литвинова с ее провинциальными ужимками. Телевизионно - не стильно, да и бессмысленно - слишком много об этом написано в изданиях, которые, скорее всего, читает средний зритель НТВ. И еще смешно - Литвинова рассказывала о временах, когда сама она была потребителем детской присыпки, а не парфюма. Но и это неважно - культовые фигуры не обязаны владеть связной речью. Другое дело, что их надо вовремя менять, а потому в последних сериях ожидаем был Охлобыстин, который ныне, на пару с Кинчевым, весьма успешно стебает православие. Он здесь органичен, поскольку, как и все персонажи эпопеи, начиная с самого Парфенова, напрочь лишен чувства юмора.

Как лишены его и те московские художники, которые присоседились к коммунистам, лимоновцам и дугинцам. Уже всерьез обсуждается наступление нового периода в жизни интеллигенции - периода активной идеологизации. Это верно лишь постольку, поскольку идеология компенсирует внутреннюю креативную недостаточность личности, не имеющей системы ценностей, имманентной творчеству и потому нуждающейся во внешних скрепах личности и творчества. Идеологический стеб (православный в том числе) агрессивен, как любой стеб. В том числе и стеб Парфенова, решившего высказаться по поводу национальной самоидентификации. Ведь это тоже ценность.

Стеб - прямая противоположность и юмору, и даже сатире. Сатира -антиценность, юмор же подразумевает существование ценностей. Стеб их замещает. Юмор и сатира диалогичны. Стеб - не монолог, а частный случай аутоэротизма. Такой же, как косноязычие со значением и унтер-офицерская одутловатость Киселева, создавшего уникальную, непревзойденную, классическую - по признанию основного конкурента - программу, с которой может сравниться только старое парфеновское "Намедни".

Аутоэротизм, нарциссизм - непременные черты телезвезды. Это нормально. Николай Фоменко тоже нарцисс, но он, в отличие от Киселева и Парфенова, не торгует причастностью (формулировка не моя). Однако и эти два очень серьезных человека ограничены телевизионными рамками и не могут, подобно Виталию Третьякову, использующему более древние способы самовыражения, читать в эфире письма, написанные ими себе же от имени президента, и перечислять тезисы о переустройстве России путем государственного переворота.

Парфенов не рассказывал историю, а зрители не были действующими лицами этой истории. Он пытался создать лоскутную целостность, при приближении к 91-му году рассыпавшуюся на глазах. ("Целое называется механическим, если отдельные элементы его соединены только в пространстве и времени внешней связью, а не проникнуты внутренним единством смысла". Прошу прощения за цитату из Бахтина, но я питаю слабость к его первой опубликованной статье "Искусство и ответственность".) Получались "Старые песни о главном - 61-91", но ведь с 91-го, а то и раньше, зрители запели сами. Даже те из них, кто не смотрел "Форреста Гампа", не понимали так чувствовали, что и в Белом доме, и на орбите, и на охоте с генсеками должен быть Иванушка-дурачок, а не self made man в прикиде от Kenzo. Иванушке-дурачку принадлежит история, поскольку он персонифицирует причастность всей нации к важнейшим национальным ценностям, имеющим историческое бытование. Он-то историю и делает. То есть сам народ, нация, а не... Право, не знаю.

Попрекать Парфенова вологодским происхождением и коммерческими сношениями с бутиками - низко. Но почему-то приходят на память желтые ботинки человека, купившего вишневый сад. Тогда в ходу были французские обороты, и ему подобных называли nouveaux riches. Обилие иноязычных синонимов напоминает о том, что все нации сталкивались с таким явлением, как последствия стресса, переживаемого группой людей, резко повысивших свой социальный, но прежде имущественный, статус. Исторические заслуги этих людей бесспорны - вишневый сад кому-то надо было вырубать. Но, может быть, гордись они желтыми ботинками меньше, их поколение не оказалось бы последним поколением русских предпринимателей.

А все потому, что мерили они себя относительно вишневого сада и его прежних хозяев. То же и сейчас, и не только у тех, кто на экране, но и тех, кто за ним, - у бывших режиссеров и профессоров математики (Артемий Троицкий уже обыгрывал сходство одного из них с Мориарти.) Сто лет назад в барских усадьбах оказались бывшие крепостные и их дети, а сейчас в правлениях банков заседают, к сожалению, не бывшие интеллигенты, а люди, оставшиеся таковыми. То есть именно те, кто наиболее ярко представляет тип homo soveticus. К сожалению, о них принято писать и говорить только в агрессивных тонах, будь то обличение или же подобострастие, которое, как и елейность, является одним из проявлений агрессии. А к ним надо относиться с чуткостью и пониманием, к этим людям, пережившим стресс и принявшим на себя колоссальную ответственность.

И вовсе не смешна Алессандра Стэнли, шеф (по выражению Парфенова, шефиня - Профиль, 1998, # 26) бюро "Нью-Йорк Таймс", позабавившая создателя "Намедни" реакцией на "Старые песни", "позолотившие", с ее точки зрения, большевизм и способствовавшие формированию в Думе коммунистического большинства.

Мнением американцев не всегда стоит пренебрегать. Да и где последовательность? Ведь не американское кино цитирует Парфенова, а он пытается использовать его приемы, стремясь занять место, по праву принадлежащее профессорскому сыну Коле Фоменко, уж такому Иванушке-дурачку, что другого хоть семь лет ищи - не сыщешь.

Ведь его принцип - играют все! Не парфеновское: дайте поиграть или - чур, я первый! Правда, получается быть первым. И у Парфенова, и у Киселева - иначе и писать о них не стоит.

Но Фоменко-то вообще вне конкуренции.

И даже не увеличительное стекло

Телевидение предоставляет возможность каждый день наблюдать за работой талантливых людей. Однако многим это не нравится.

И в частности, Солженицыну.

В основе позиции Солженицына лежит абсолютно ложное, хотя и традиционное для образованщины, противопоставление цивилизации и культуры. (Шпенглера вспоминать не будем - много чести.) Ложное потому, что история доказала: одного без другого не бывает.

Естественным следствием из этой посылки является ложный вывод о неполноценности массовой культуры, представленной в современных средствах массовой информации и коммуникации. "Раздутые фигуры, наплывающие в телевизионные кадры". И так далее.

Телевидение не столько отражает, сколько формирует. Даже если сами телевизионщики говорят, что только отражает, - это лишь способ формирования. Причем весьма эффективный. Как и все средства массовой информации (скорее коммуникации), как все виды искусства, телевидение - прежде всего орудие воли, средство активного воздействия на общество...

...Которое если не враждебно, то недоброжелательно относится к проявлениям воли. Впрочем, не общество, конечно, а те самые люди, которые полагают, что говорят от имени общества. Да, интеллигенты, - хотел избежать этого слова, но пока такой рудимент, как интеллигенция, существует, по-другому не скажешь. Ну, ничего, общественный атавизм преодолим - скоро хвост отвалится.

Телевидению интеллигенция чужда именно в силу принципиального для нее безволия. А потому ей остается ныть по поводу засилья массовой культуры. Но ведь массовая культура возможна лишь в обществе, построенном на признании суверенитета личности, она в основе своей индивидуалистична и демократична. Несмотря на то, что она демонстрирует изрядный тоталитарный потенциал, реализация которого, впрочем, ею же и ограничивается. Поскольку начисто отвергает претензии делателя культуры на исключительность. Тот, кто становится звездой, вынужден соглашаться на поражение в правах - он лишается права на приватность. Интеллигенции с ее жреческими замашками тут делать нечего.

Потому она и разделилась на тех, кто что-то производит, доказывая, что труд даже из интеллигента может сделать человека, и на тех, кто объясняет, почему ничего не производит. Последних даже бывшими не назовешь. Их просто не было.

Нет их и сейчас, когда появление массовой культуры ставит перед интеллектуально активной частью общества весьма серьезные задачи.

Да здравствует мыло душистое!

Массовая культура, как известно, ценностей не производит. Она их тиражирует. Идеологема предшествует мифологеме - рассуждать о том, как массовая культура использует архаические способы воспроизводства, уже не интересно. И уж, конечно, не стоит обвинять ее в "новом варварстве", тем паче что покойный Бродский в одном из своих интервью резонно заметил, что такового не бывает - есть варварство старое и недоброе.

Механизм культуры не всегда тождествен ее содержанию - на службу цивилизации могут быть поставлены вполне варварские методы распространения культуры. Так, американская кинематография много лет успешно справляется с пропагандой насилия во имя свободы, с проповедью законопослушания и оправдания частной жизни.

А мифологемы постсоветского масскульта происходят от самих себя. Четких и ясных идеологем, которые артикулировали бы осознанно принятую и иерархически структурированную систему общественных ценностей, не существует.

Вполне естественно, что люди, не справившиеся с производством идеологем, но пока не ощущающие на своем горле костлявую руку профнепригодности (или уже свыкшиеся с этим ощущением), далеки от адекватного толкования феноменов массовой культуры. Точнее сказать, чаще всего их не замечают.

Вот один пример. Группе "Любэ" по названию и месту рождения вроде бы надо уговаривать братву не стрелять друг в друга. Однако Николай Расторгуев и его коллеги справились с задачей, которую норовят взять на себя - при условии бюджетного финансирования, конечно, - целые академические институты. Для формирования новой русской идентичности, для русского национального самосознания, для так называемой русской национальной идеи, которая понимается как нечто взращенное в интеллигентской колбе, но обязательное к употреблению всей нацией, - альбом "Комбат" сделал больше, чем десяток статей.

Не дураки и не идиоты делают телевидение. Николай Фоменко, как и другие, наиболее яркие шоумены, в частности, Юлия Меньшова или Валдис Пельш, нетождествен тому, что мы видим на экране, и личность очевидно несводима к профессии.

Современное телевидение показывает открытое человеческое Я: простых людей, вдруг заговоривших с экрана на ток-шоу, писателей, способных невероятно долго (по телевизионным меркам) держать людей у экрана, веселых и наглых шоуменов, к числу которых надо отнести и лучших репортеров.

Презентации, реклама и прочие телевизионные красивости, раздражающие всех подряд - московских интеллигентов в большей степени, чем провинциалов, на которых они любят ссылаться, - выполняют свои функции. Люди должны знать, что есть и такая жизнь - жизнь в потребительском обществе, а не только в том, что им досталось от советской власти. И сколь бы ни были глубоки размышления Набокова о вреде рекламы, они уместны лишь при развитом консумеризме, а не на развалинах развитого социализма.

Чем больше раздражаются, тем лучше - телевидение привьет им новые потребности. Спрос формируется предложением, а не наоборот. Иное объяснение - от марксистов и прочих социалистов, то есть от лукавого.

Телевидение создает образ хорошей жизни, образ успеха и благосостояния. И всеми охаянная реклама выглядит как проявление заботы о человеке. Людям свойственно потеть, им неприятны перхоть и дурной запах изо рта, каждый месяц у женщин бывают проблемы. В стране со слабыми, признаемся в этом, гигиеническими традициями реклама играет цивилизующую роль. А после 17 августа о ней многие стали писать с нежностью - ведь пока она окончательно не ушла с экранов, сохраняется надежда, что все это временно. И дефолт, и потребительский кризис, и темпераментные геронтократы у власти.

Первым традицию воспевания грязи в социалистическом реализме отметил Набоков, который открыл, что главная черта образцового советского героя - нечистоплотность. Он никогда не моется. Правда, в данном случае соцреалистическая традиция восходит к традициям так называемой великой русской литературы. Тревожно относившиеся к цивилизации Гоголь и Лев Толстой видели нечто не вполне здоровое в чистоплотности Чичикова или комфорте, в котором жил Нехлюдов.

Нация совсем недавно узнала, что такое дезодоранты. Но уже учится ими пользоваться. Та самая "нутряная Россия", по которой призывал "проездиться" Гоголь, которую все ищет Солженицын, формирует, слава Богу, общество потребления. Самое гуманное, как выяснилось, общество.

А "нутряной России", выдуманной в Риме и Вермонте, нет и никогда не было. Было другое, что абсолютно чуждо телевидению, - антимодернизационная, антицивилизационная топика русской культуры, прежде всего русской литературы.

Не дождетесь!

Очевидно, что человек, противопоставляющий учителя журналисту, привержен ценностям общества патриархального, традиционного, очевидно, что в этом есть у Солженицына предшественник, любивший порассуждать о том, как следует учительствовать и непременно женить и выдавать замуж учеников и учениц почти насильно. Он же проклинал "Мефистофеля-Гутенберга", сделавшего всех писателей рабами своих читателей, - а заодно и всю русскую литературу.

Однако тошнотворный Розанов не дожил до эпохи, названной Ахматовой догутенберговой ("Апокалипсис нашего времени" он печатал и худо-бедно распространял), которую Солженицын пережил, более того - победил, во всяком случае, немало способствовал ее скорейшему завершению.

Однако, выйдя перед страной на свободную телевизионную трибуну, Солженицын провалился, поскольку не овладел языком телевидения, свободным от общих мест русской литературы. И эта свобода гораздо существеннее, чем буквальное значение телевизионного текста - вербального и визуального. Сколько бы ни пытались журналисты создать апокалиптическую телевизионную реальность, сам телевизионный язык не даст сделать то, что удавалось великой русской литературе. Рассуждения о "нашем тяжелом времени" на фоне рекламы - это уже "не то".

И потому не достигнут успеха журналисты, упорно создающие образ "этого тяжелого времени", ежедневно произносящие "слово о погибели Земли Русской". Не выходит. Эффекта можно достичь, печатая такое слепым шрифтом на серой бумаге, как это делает газета "Завтра", чей макет, верстка, шрифты и качество бумаги составляют единство с вербальным наполнением. В одном ряду с компьютерной графикой получается нечто совсем другое.

Общеизвестна трактовка тоталитарных систем нынешнего столетия как радиорежимов. Телевидение, возможно, где-нибудь и служит не вполне демократической власти. Но в России точно Брежнев не мог стать вторым Сталиным именно потому, что был телевизионным персонажем. Лапин не ведал, что творил.

Это не значит, что телевидение лишено тоталитарных потенций, что оно не может использоваться для первобытного, архаического натравливания племени на неугодных вождям телевидения, как было во время атаки на Чубайса и его сторонников. Однако потенция эта нейтрализуется самой природой телевещания как самого массового и самого личностного одновременно.

Изучение телевизионного метаязыка, макроконтекста и при этом мельчайших деталей в приемах - вот что такое телевизионная критика, сопоставимая разве что с исследованием поэзии. И вопрос о соотношении телеязыка с другими языками весьма актуален. Пока мало кто пытается проследить влияние теле- и видеоискусства на современный театр, который не чужд клиповости. Нет попыток разобраться с тем, почему так плохи дела в кино и так хороши на телевидении, - ведь дело не в деньгах, а в том, что один язык потерян, а другой обретен.

Некоторые критики (кажется, Денис Горелов) возмущались тем, что группа товарищей назвала сама себя поколением, устроив фестиваль рекламных клипов. Мол, не клипы формируют поколение. Отчего же? И клипы тоже. Раз современное кино ничего сформировать не может, то вся надежда на клипы.

Попытка устроить фестиваль именно кинопоколения показала, по удачному выражению обозревателя покойного "Русского Телеграфа", что это поколение выбрало покой и неволю. Оно предпочитает делать кино "как принято". И это не голливудская зависимость от мейнстрима - уже хотя бы потому, что Голливуд сам формирует мейнстрим. Это языковая растерянность. Кино в сложных отношениях с действительностью. У него нет тех задач, что есть у средств массовой коммуникации: там все должно быть "как в кино" - язык точно определяет, чего от него ждут люди, а потому телевизионный проект "Киноправда?!" был изначально нежизнеспособен. И именно поэтому оно требует больших волевых усилий (это в первую очередь) и большей профессиональной решимости, чем телевидение.

Даже средненькая передача, оказавшаяся в эфирной сетке, уже обретает бытие, уже становится частью действительности и формирует ее. Фильм же должен быть или очень профессиональным в ряду подобных, если он рассчитан на мейнстрим. Или же шедевром. Каковым тоже находится место в коммерческой культуре. Как говорил один польский мэтр, бестселлер - это всего лишь лучше всего продаваемый товар, но никто не считает его лучшим товаром, иначе бы никто не производил бы и не покупал "мерседесы" и "ягуары".

"Смежили очи гении" - это красиво, конечно, но не про нынешнюю ситуацию, точно так же как всеобщее: "культура, бля, гибнет". На этом только и могу остановить сбивчивую речь в защиту телевидения, которое не располагает к законченности и завершенности, напоминая о постоянной и непрерывной творимости мира.

Дух дышит где хочет.

• Андрей Дерябин. "То, без чего нас невозможно представить"
  www.russ.ru/journal/media/98-08-06/deryab.htm

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru