23.03.99

Интеллигенция: конец пути?

Иосиф Дискин

К 90-летию издания "Вех"

Кризис способствовал обострению дискуссии о причинах краха "либерального" проекта преобразования России. Вновь в который уже раз страстно отстаиваются "правильные" модели реформирования экономики и политики ("либералы" против "государственников", "демократы" против "коммунистов"). Гораздо меньше интерес к прояснению причин неизменности подхода к реформам. Вместо глубокого анализа реальности, поиска конкретных путей последовательного продвижения по избранному пути слышны доктринальные метания, интеллигентские монологи, пронизанные морализаторством и брезгливостью.

И это при том, что среди благонамеренной публики уже трюизмом стало заклинание "прагматизмом" и "протестантской этикой", введение которых на Руси является залогом долгожданного капиталистического процветания и истинно демократического порядка.

Такое положение казалось бы комичным, когда бы не перспектива омерзения и отчаяния среди всех еще живых и чутких сил общества. Налицо неизбывная готовность страдательно заползти на кухни, но нет и попытки деятельного противоборства мафиозному беспределу.

В России, видимо, все повторяется от фарса к фарсу. Девяносто лет исполняется "Вехам" - сильной попытке вскрыть корни идейных заблуждений русской интеллигенции. Общим для несходных мыслителей было стремление убедить интеллигенцию в ложности довлевшего над ее умами заблуждения, что "изменений общественных форм достаточно для освобождения личности". Выявление истоков заблуждений интеллигенции (прежде всего, ее увлеченности революцией) должно было открыть для нее выход из глубокого духовного кризиса, указав на новые ориентиры нравственных исканий. Диагноз, поставленный чуткими врачами, требовал немедленного лечения, но был с не меньшим пафосом отвергнут "передовой Россией", чем ранее Избранные места из переписки с друзьями Н.В.Гоголя.

Сегодня "Вехи" смешно и грустно перечитывать. Только стиль и частные приметы создают временную дистанцию. Те же корни, те же плоды.

Именно схожесть настоящего и минувшего заставляет искать причину того, почему не сбылись надежды "веховцев" на преображение интеллигенции. Почему тогда и сегодня крушения революционных (читай, реформаторских) увлечений так и не вывели интеллигенцию на путь переосмысления своих заблуждений. Причину неизменности увлечений политической мифологией, аффектированного радикализма, отсутствия личной ответственности за собственные действия и за свой выбор.

Ответ на эти вопросы позволит легче понять причину неизменности колеи российского реформирования, когда приглянувшуюся интеллигенции идеологическую конструкцию (будь то "третий Рим", "европейская цивилизованность", "мировая революция", "либерализм и демократия") силой, "через колено" водворяют в Отечестве. Для такого понимания необходимо не только вскрыть идейные корни заблуждений российской интеллигенции, но и выявить социальные механизмы, сделавшие столь устойчивыми устремления и заблуждения российской интеллигенции.

Хрестоматийная литература дала несчетное число примеров столкновений интеллигенции с властью - горя и терзаний, которые коллективные фамусовы доставляли чацким. Расставания с романтическими мечтаниями юности, научение циничному следованию порядку вещей, наверное, были Обыкновенной историей. "Зачем заботиться о приобретении познаний, когда наша жизнь и общество в противоборстве со всеми великими идеями и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добре, о пользе общей клеймится и преследуется, как преступление? К чему воспитывать в себе благородные стремления?" - писал в своем Дневнике 15 января 1841 года Никитенко.

Образованный читатель хорошо знаком с оценкой влияния, которое оказывает религия на становление этических основ социальной жизни. Тем значительней для него будет вывод П.Н.Милюкова относительно социальных результатов раскола, когда живые религиозные элементы покинули лоно официальной православной церкви, где с этого времени доминируют верность неизменным догматам и внешний ритуал. "Так, положа руку на сердце, готовое громко исповедовать свою веру среди Москвы, отделялось русское народное благочестие от благочестия господствующей церкви. Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигентами и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился веком раньше".

С той поры официальная церковь не могла дать духовного прибежища тем, кто вопрошал ответов на предельные вопросы бытия, кто искал смысла жизни и нравственной опоры. Для образованной части общества в этих поисках не было и религиозной альтернативы. В России, в отличие от той части Запада, которая стала колыбелью рынка и демократии, религиозное диссидентство не стало значимой социальной традицией. Такой ход истории привел к тому, что в российском обществе была блокирована нравственно-этическая функция религии как социального института.

Но свято место пусто не бывает. В модернизирующейся России, начиная с XVIII века, быстро росло число людей, которые, вкусив плоды просвещения, начинали задаваться "вечными" вопросами. Отвечая на эти запросы, общество должно было сформировать социальный анклав, который вбирал бы в себя людей, стремившихся обрести нравственную опору в быстро меняющейся российской жизни. В начале XIX века таким анклавом были салоны и литературные кружки. Позднее - появилась интеллигенция.

Интеллигенция не была ни корпорацией, ни сословием. Она довольно быстро развилась в полноценный социальный институт со своей системой норм, ценностей, ролей, функций. Уже как институт интеллигенция взяла на себя многие социальные функции церкви, выработала свою систему догматов, символы веры, иерархию и ритуалы. Основными ее ценностями были "духовность", противостоящая "пошлости" (понятие, не имеющее аналога в других языках), "образованность", не связанная с ее практическим использованием, миссионерское "служение народу", оторванное от проникновения в его реальные жизненные проблемы, "верность идеалам".

М.О.Гершензон в "Вехах" дал такое описание функционирования "интеллигентской религии": "Юношу на пороге жизни встречало строгое общественное мнение и сразу указывало ему высокую и ясную цель. Смысл жизни был заранее общий для всех, без всяких индивидуальных различий. Можно ли сомневаться в его верности, когда он признавался передовыми умами и освящен бесчисленными жертвами? Самый героизм мучеников, положивших жизнь за эту веру, делал сомнение практически невозможным. Против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только люди исключительно сильного духа. Устоял Толстой, устоял Достоевский, средний же человек, если и не верил, то не смел признаться в своем неверии".

Сложилась устойчивая социальная конструкция. Интеллигент получал прочную моральную опору, обретал смысл жизни, но платил за это отказом от права на выход из добровольного плена норм, жестко заданных "интеллигентской религией". Нарушитель становился изгоем. Яркий пример - Н.С.Лесков, подвергнутый жесточайшей обструкции за то, что, когда полиция заявила о своих подозрениях о виновности студентов в поджогах, случившихся в Петербурге, журналист Лесков всего лишь написал, что долг полиции исследовать все версии.

Утвержденная монополия интеллигенции на подлинную мораль во многом способствовала тому, что в нашем Отечестве не смогли сформироваться социальные институты, характерные для Запада. Более того, сам процесс социализации приводил к дефектному результату: индивидуализм без личностной активности и ответственности - "безличностный индивидуализм".

Не здесь ли одна из причин того, что в нашей стране не сложился такой специфический социальный институт как наука со своей корпоративной этикой, обращенной к поиску истины, с критикой, свободной от "общественной" позиции оппонента. Не реакцией ли на систематическое обезличение, в котором участвовали и официальная церковь, и государственные учреждения, и интеллигенция, стала огромная склонность к романтизму, к проблеме поиска индивидуальности в литературе. Не здесь ли корни большой податливости российского общества к оккультным поветриям, идеологическим метаниям, не затрагивающим эластичные, но прочные институциональные рамки "интеллигентской религии".

Твердолобость власти, общность родословной "интеллигентской религии" с официальным православием определили социальную позицию интеллигенции: примат жизни духовной над жизнью в миру. Максимализм в утверждении нравственных принципов без деятельного их отстаивания в жизни практической. Участие в государственной жизни смертельно опасно для нравственных устоев интеллигента - главный вывод из письма Белинского к Гоголю. Реальные успехи в устроении этой жизни не могут быть куплены ценой даже ничтожной уступки принципам, "слезой ребенка". "Применительно к подлости" - вот приговор, поставленный таким попыткам. Единственно достойная позиция - бескомпромиссная борьба с властью, допустимый компромисс: "неучастие".

Религиозный характер интеллигенции как социального института определил позицию по отношению к обществу: наставник. Отсюда противопоставление интеллигенции и народа, который нуждается в просвещении и примет его из рук интеллигента. Отсюда миссионерская позиция: выработка идейной программы - вот задача интеллигенции. Грязная работа поиска реальных путей проведения в жизнь этих идей, требующая знания практики, - дело чиновников. А участие в проведении реформ - вообще, удел подлецов и карьеристов. Их можно наставлять и обличать, но соучаствовать нельзя. Постепенное улучшение, устранение частных недостатков, "малые дела" - недостойны обсуждения, так как не могут "кардинально изменить положения".

Как всякая укорененная религия, интеллигенция смогла пережить и межреволюционную духовную смуту. Гонения Октябрьской революции и "красный террор", которые были похожи на расправы прозелитов новой веры с иноверцами, загнали в духовные катакомбы ее апостолов, но сохранили веру и готовность к миссионерству. Духовная победа коммунистической религии никогда не была полной. Ее господство ограничивалось морем российского традиционализма, способного воспринять - и то лишь частично - лексику новой идеологии, но не ее ценности. Новые идеологемы в целом не добирались на верхние этажи интеллектуальной жизни страны. В этом смысле в нашей стране не было тоталитаризма, несмотря на тотальные устремления власти.

Загнанная в подполье религия всегда ждет своего часа. И ее время пришло. Новой власти понадобились плоды прогресса: современные техника, промышленность и администрация. Для этого нужны миллионы образованных людей, разветвленная система образования и массовых коммуникаций. Призванные к этой деятельности остатки прежней интеллигенции неизбежно принесли с собой и свою религию.

Условия для миссионерской деятельности интеллигенции были почти идеальные. Индустриализация и урбанизация кардинально ломали традиционный уклад. Быстрый рост образовательного уровня ставил перед миллионами молодых людей задачу осмысления своего места в жизни, поиска жизненной программы. Большинство якобы удовлетворялось государственной идеологической риторикой. Но солидное меньшинство находило другой путь. Здесь духовной опорой была почти вся отечественная классическая литература и искусство. Все это привело к тому, что в короткий период после смерти Сталина интеллигенция как социальный институт была восстановлена, ее нравственное влияние в обществе утверждено.

Результатом эволюции советского режима стала невозможность официальной "коммунистической" религии выполнять роль "духовного пастыря". Вновь духовные поиски были монополизированы "интеллигентской религией", чему во многом способствовало растущее идейное смятение части партийных идеологических верхов, которые в условиях явной эрозии пропагандистской риторики искали новые средства идейно-политического контроля в меняющемся обществе. Эти "двойные агенты" были задвинуты (часть из них стала позднее "прорабами перестройки"). "Духовные декабристы" - "шестидесятники" - потерпели очередное поражение. Одновременно и власть, испуганная брожением, спровоцированным ее кратковременным заигрыванием с интеллигенцией, выбрала для себя более привычную охранительную позицию гонений на явных диссидентов и авторитарного контроля за латентным инакомыслием. Традиционная оппозиция "интеллигенция и власть" возродилась в слегка измененном виде - "интеллигенция и номенклатура".

При этом "номенклатура" при всем цинизме внутренне признавала ценности интеллигенции как "подлинные". В этом корни такого чисто российского явления как "жандармский либерализм", включая либеральные заигрывания поэта Ю.В.Андропова. Те немногие интеллигенты, которые искренне шли во власть, ощущали себя в роли штирлицев, засланных для облегчения положения интеллигенции. Агенты же власти в разнообразных питомниках интеллигенции были жестоко презираемы обоими полюсами.

В такой диспозиции стороны пришли к перестройке. Многое в ее ходе легко объяснимо прежде всего стремлением интеллигенции утвердить свои ценности ("диктатура совести") в качестве общественного идеала. Недаром в центре общественных дискуссий стояла проблема модели, которую непременно следует воплотить в жизнь. Моральный авторитет интеллигенции и ее религиозный энтузиазм во многом обусловили готовность общества к экспериментам в политике и экономике. Все это довело прежнюю советскую "номенклатуру" до крайних пределов цинизма, готовности рядиться в любые идеологические лохмотья ради власти и собственности.

Крах советской власти и начало реформ проходили при моральном доминировании интеллигенции и ожидании благотворных результатов ее хождения во власть. Нет нужды обсуждать здесь содержательный ход реформ, но важно напомнить о не готовности интеллигентов-вождей к систематической практической работе. Недаром все они уже сошли с политической сцены. Результаты преобразований, прежде всего огромные материальные трудности и крах надежд на их быстрое преодоление, вызвали серьезный кризис "интеллигентской религии", подорвали ее моральное господство. Истовые носители ее ценностей в который уже раз воссоздают "раковины" и "ниши", что выглядит вполне естественно на фоне разнузданного аморализма власти и "олигархов".

О миссии интеллигенции в деле реформирования, возможно, уже следовало бы рассуждать в терминах социальной истории, если бы следы этой позиции не сказывались по сию пору. Кажущиеся наиболее реальными политические партии КПРФ и "Яблоко" - с их устойчивым и преданным электоратом - на деле лишь прямые наследники двух религий: "коммунистической" и "интеллигентской".

Даже те, кто в борьбе за свою индивидуальность вырвался за пределы квазирелигиозных сетей, по инерции впадают в иную крайность, их индивидуализм тотален в своем противостоянии любому коллективному устремлению. Любой призыв действовать сообща воспринимается, как возврат в прежние сети. Не здесь ли причина невозможности создания нормальной многопартийности? Российские партии - это либо жаждущая клиентела вождя, либо поле борьбы за лидерство ущемленных самолюбий, не способных к достижению рационального баланса интересов.

Нескончаемы безуспешные попытки прежних властителей дум возродить интеллигентные ценности в качестве идеологической основы общественной жизни. Сохраняет свое значение установка на нравственное противостояние власти, полное отторжение от нее. Любые действия власти оцениваются с аффективной подозрительностью или неизбывным стебом - ее зеркальным близнецом. До сих пор не преодолена религиозная, "черно-белая" установка в оценке явлений общественной и экономической жизни, низко ценятся "малые дела" - систематические терпеливые усилия, только лишь и приводящие к прочному успеху.

В такой общественной обстановке невозможен продуктивный общенациональный диалог о путях выхода из кризиса, требующий не истерики и аффекта, но спокойного анализа сложных проблем, поиска взвешенных вариантов. Диалог не о том, какой Россия должна быть, а какая Россия возможна здесь и сейчас.

Но самое, может быть, главное, что эта квазирелигиозность блокирует усилия по адаптации интеллигенции к новым условиям. В результате возникает своего рода шизофрения, когда энергичные усилия, даже успех оказываются морально обесценены и оборачиваются фрустрацией. При этом вполне ясно, что без активного участия в реальной хозяйственной и политической жизни тех, кто сохранил нравственные горизонты, нет ни эффективного рынка, ни устойчивой демократии. Но этих достижений цивилизации нет без глубокой реморализации российского общества, без освобождения от "интеллигентской религии".

Первым шагом к перемене участи является освобождение от морока квазирелигиозности. Для этого, как в психоанализе, необходимо начать публично проговаривать фобии и аффекты, порожденные "интеллигентской религией". Здесь нет нужды обсуждать проблемы поиска внутренней нравственной опоры. Пути этого поиска интимны и разносторонни. Одним из них, но, безусловно, не единственным, может стать искреннее религиозное обновление. Однако не менее важно и социальное сплочение тех, кто готов в сегодняшней России отстаивать нормы, характерные для интеллектуала. Это непросто. Необходимы социальные коммуникации. Возможно, Русский Журнал сможет осознать себя в качестве канала социальной интеграции российских интеллектуалов. Для этого в журнале должна сформироваться специфическая программа диалога, способного создать базовую платформу согласия нового социального слоя. В ходе этого диалога важно постепенно продвигаться к выработке конвенциальных этических правил - уважительных к позиции собеседника и требовательных к способам аргументации, - шаг за шагом усиливающих сплочение этого еще формирующегося слоя.

Важным результатом подобного сплачивающего диалога должна стать выработка норм оценки действий власти и, одновременно, самооценка позиций самих интеллектуалов. Здесь следует тщательно взвешивать подлинные устремления власти, ее возможности маневрирования в пространстве интересов различных сил в российском обществе. Тогда оценка не будет абстрактным морализаторством, но сможет быть вплавлена в реальность.

Дело интеллектуалов не давать власти готовые рецепты (интеллигенты ее этим закормили), но профессионально и ответственно создавать смысловое пространство анализа для политического действия. Как этим воспользуются политики, в том числе выходцы из интеллектуалов, сменившие позиционирование, - их проблема, их ответственность.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru