Во-первых, Бланшо отличает от многих прочих отсутствие биографии. Человек по имени Бланшо существует, существуют книги, написанные им, - вот почти все, что известно о нем достоверно. Еще кое-что изложено в статье Виктора Лапицкого "Последний писатель", завершающей эту, первую на русском языке, книгу Бланшо. До того на русском появлялись только журнальные публикации, статья "Опыт-Предел" в посвященном творчеству Батая сборнике "Танатография Эроса" (СПб., "Мифрил", 1994), статья "Сад" в сборнике "Маркиз де Сад и ХХ век" (М., РИК "Культура", 1992) - больше, кажется, ничего.

Но для читателя, естественно, важнее не биография писателя, а книги. Бланшо написал довольно много. Излишне говорить, какое влияние он оказал, разумеется, в первую очередь и по преимуществу, на французскую литературу - но не только на нее. При этом определить его место во французской и мировой литературе двадцатого столетия непросто. Он начинал как политический журналист, но прославился, впрочем, не этим. Очевидно его генетическое родство с модерном, сюрреализмом, некая связь его прозы с новым романом и философскими построениями французских мыслителей последних трех десятилетий, хотя довольно сложно понять, как совмещаются в творчестве одного человека столь разные направления. Но ни к одному из перечисленных направлений Бланшо не может быть причислен однозначно. Одной этой книги, конечно, недостаточно, чтобы составить более или менее целостное представление о его прозе - более же объемистая пока существует только как обещание издательства "Ad Marginem" читателям. Но и на примере вошедших в сборник четырех текстов - "Пение Сирен", "Когда пожелаешь", "Тот, кто не сопутствовал мне" и "Последний человек" - можно выделить ряд характерных для манеры Бланшо черт.

Цикл романов Пруста "В поисках утраченного времени" стал слишком серьезным явлением, чтобы французская, да и вся европейская литература могла его игнорировать: после Пруста прозаики просто обречены так или иначе реагировать на факт существования такого рода письма. На мой взгляд, это неизбежно и для современных писателей - и уж тем более неизбежность эту ощущали те, кто писал в тридцатые и сороковые годы. Даже сюрреалисты, несмотря на то что трудно найти фигуру, более противоположную им, чем Пруст, ощущали на себе его влияние, и появление таких текстов, как "Надя" Бретона и "В защиту бесконечности" Арагона, - прямое тому свидетельство.

Бланшо также не избежал столкновения с прозой Пруста. Дело даже не в одной из центральных для всего двадцатого века проблеме времени, от которой не ушли оба прозаика, а в общности манеры письма и, более того, в общности жанра. "Пение Сирен" Бланшо - не рассуждения об отличиях романа от рассказа, как это может показаться на первый взгляд, а обоснование права на существование рассказа как особого жанра. Вернее, не рассказа в традиционном смысле, который существовал и без Бланшо, а рассказа как говорения, как непрекращающегося, отчасти монотонного потока речи. В этом смысле, по Бланшо, рассказом оказывается эпопея Пруста, и, видимо, честь первооткрывателя нового жанра принадлежит именно Прусту. Хотя, возможно, все-таки Гомеру.

Но "Пение Сирен" не самый подходящий текст для иллюстрации связей между прозой Бланшо и романами Пруста. Куда более показателен в этом плане "рассказ" (в том смысле, какой придает этому термину Бланшо) "Когда пожелаешь". При невнимательном прочтении эта вещь может даже показаться простым подражанием Прусту (вроде того, о котором рассказывал Набоков, - повесть в манере Пруста, страниц на двести, о том, как некто идет к зубному врачу). На самом деле все гораздо сложнее. Текст Бланшо - это скорее полемика с Прустом, попытка преодолеть его и отчасти пародия: "Думаю, что уже не могу больше терять времени и, по правде, по весьма своеобразной причине; дело в том, что оно само собой уже потеряно, пав ниже того, что можно утратить, стало неуловимым, чуждым категории утраченного времени". И чуть-чуть дальше: "Думаю, что время проходит, поскольку дни, те-то проходят наверняка…" (с. 90). Поэтому не случайно, что заключительные страницы рассказа напоминают скорее "философские" пассажи из "Тропика Рака" Генри Миллера, романа, который можно рассматривать и как блестящую пародию на Пруста. И здесь, в попытке преодоления Пруста, Бланшо, наверное, удача сопутствовала больше, чем упомянутым выше сюрреалистам.

Но речевой поток Пруста (думаю, Бланшо скорее воспринимает прозу Пруста как поток речи, а не как "поток сознания") не свободен от внешних атрибутов: это еще не речь как таковая, это речь определенного повествователя, к кому-то обращенная и повествующая о конкретных событиях. У Пруста - вообще у модернистов - речь еще не стала самоцелью, Бланшо же попытался сделать ее таковой. В этом плане показателен рассказ "Тот, кто не сопутствовал мне", где манера Бланшо близка беккетовской (к тому же очевидно и генетическое родство). Отчасти текст перекликается с завершающим романом "Трилогии" Беккета. Здесь процесс говорения, произнесения слов становится самодостаточным: "Речь? и однако же не речь, разве что бормотанье, разве что дрожь, меньше безмолвия, меньше, чем пустота бездны: полнота пустоты, нечто, что невозможно заставить замолчать, занимающее все пространство, непрекращающееся и безостановочное, дрожь и уже бормотание, не бормотание, но речь, и не какая-то там речь, а отчетливая, точная: у меня под рукой" (с. 167-168).

"Последний человек", написанный в 1957 году, близок к эстетике нового романа, хотя Бланшо нельзя причислить к "школе Роб-Грийе". Скорее, просматривается влияние Бланшо на представителей этой школы. Но собранные под одной обложкой четыре текста, несмотря на все их различия, объединяют и общие признаки. Во-первых, то, где происходит действие (поскольку произнесение слов - тоже действие). Бланшо тяготеет к замкнутым пространствам маленьких комнат и узких коридоров. Может быть, именно поэтому последний человек из одноименного рассказа вызывает у автора недоверие, повествуя о больших городах. Почему предпочтительнее замкнутые, доступные взгляду пространства? Потому что "нужно, однако, чтобы я тебя видел" (с. 284-285). (Вырванная из контекста, эта фраза приобретает чукотский акцент, но в тексте она вполне уместна.) Во-вторых, то, когда это происходит. Действие разворачивается ночью, даже если Бланшо упоминает о солнечном свете. Ночь для него - больше, чем время суток. Это, скорее, характеристика состояния мира.

О третьем общем признаке стоит сказать отдельно. Это касается не столько мира внутри текста, сколько манеры письма. Проза Бланшо близка поэзии по строю и ритмике, что также роднит его с Прустом. Но для него это, на мой взгляд, не средство украшения текста, а нечто более принципиальное. Ведь Бланшо на страницах своих произведений ставит и решает серьезные философские проблемы - более того, отстаивает право художественного письма на их постановку и решение. А поэзия и философия связаны теснее, чем принято думать (напомню, что многие досократики писали свои трактаты стихами), так как имеют общий объект: бытие, истинно сущее. Не случайно в "Пении Сирен" Бланшо как на авторитет в области литературы ссылается на Платона, последнего поэта среди древних философов, первым отделившего философию от поэзии. Бланшо приближает свою прозу к поэзии, потому что гимны угодны Богу, даже если Бог умер. "Я отлично знаю, что ты, как ни крути, не существуешь, и это-то нас и объединяет" (с. 279). Но, умерев, он стал по-настоящему всеведущим, как человек, изначально обреченный на исчезновение, на то, что его непрерывная речь однажды и навсегда прервется, потому что "…умереть - это на миг ясно увидеть" (с. 200).

Иван Давыдов

Книга на вчера: