Роман Инги Петкевич "Плач по красной суке", выйди он лет десять назад, был бы обречен на грандиозный читательский успех - если не на уровне "Детей Арбата", то где-то рядом. Впрочем, тогда он выйти не мог (авторская датировка и вовсе "застойная": 1972-1982), а сейчас скорее всего окажется никому не нужен. И потому, что, как вроде бы выяснилось, литература не нужна вообще, и потому, что если и будет прочитан, то окажется прочитан неправильно. Правда, определенные предпосылки неправильного прочтения заложены в самом романе.

"Плач по красной суке" - сильная книга, и чувства она будит сильные. Сильные, но темные или, точнее, беспросветные. Счет, предъявляемый писательницей человечеству, беспощаден - и ты не сразу понимаешь, что она предъявляет его не вполне по адресу...

Инга Петкевич - питерская писательница, более известная в литературных кругах как первая жена Андрея Битова и, главное, как прототип с наибольшим вдохновением написанной героини его прозы. С вдохновением любовно-саркастическим (Катулл и Лесбия!) - и, хотя книга Петкевич не представляет собой контрудара и, по-видимому, не задумывалась как таковой, истоки "последней прямоты" (которая, будучи прямотой, не всегда является при этом правдой) следует искать здесь или, вернее, и здесь. Потому что Петкевич пишет куда жестче Битова, и ее ближайшие сородичи по литературному цеху - Варлам Шаламов, Фридрих Горенштейн и Людмила Петрушевская. Одна немецкая писательница (и, кстати, скандально знаменитая жена скандально знаменитого поэта) озаглавила свои мемуары словами "Никому не прощу". Так могла бы переименовать свой "Плач по красной суке" и Инга Петкевич.

Композиционно роман рыхловат; строго говоря, это два разных романа, с известной неуклюжестью сведенные воедино. Зачем это понадобилось писательнице, будет объяснено ниже. Первый - он называется "Загробный мир" - представляет собой групповой портрет сугубо женского коллектива заурядной совдеповской конторы (технического издательства), выдержанный в гротескно-достоверных тонах: повальное надрывное пьянство, истерически-жалостливое (и тоже, понятно, на пьяной почве) блядство, бессмысленная имитация служебной деятельности и идеологического горения, нищий и раздрызганный быт, безотцовщина детей - и отцы, которые пострашней любой безотцовщины, фантастически тяжелое - с лагерями, войной, блокадой - прошлое, фантасмагорически нелепое настоящее, отсутствие малейшей - хотя бы высосанной из пальца - перспективы на будущее. Это и вправду загробный мир - и когда его горемычно-забубенные обитательницы спускаются из своего внешне благопристойного учреждения в подземелье овощебазы, населенное уголовниками и мутантами (писательница справедливо указывает на родство иноземного "мутанта" с доморощенным "мудаком"), никакого перепада давления они не испытывают. Напротив, здесь, в подземелье, дышать оказывается легче, потому что всё однозначнее и честнее, а мутанты - они и наверху мутанты.

Портреты - их, как и положено в загробном мире, тринадцать - ярки, восхитительны, чудовищны. Повествование ведется от лица некоей четырнадцатой (она, впрочем, ничуть не лучше остальных), а пунктиром по всему "Загробному миру" проходит пятнадцатая - то ли покончившая с собой, то ли нелепо погибшая в новогоднюю ночь, о чем сообщается в открывающей роман фразе.

История этой пятнадцатой (несомненно, с автобиографической подоплекой, но о мере автобиографичности я, будучи едва знаком о писательницей, просто ничего не знаю) и составляет содержание второй части романа - или, если угодно, второго романа. Название выбрано соответствующее - "Страшный суд". Восьмилетняя девочка Ирма Соколова (так зовут героиню) оказывается в оккупации, затем ее угоняют в Германию, где старая немка преподает ей - вопреки яростному сопротивлению самой девочки - азы честного отношения к труду, к жизни, к себе самой. Вернувшись в разоренный войной и послевоенными репрессиями Ленинград, Ирма попадает в загробный мир, где ей отныне суждено пребывать до Страшного суда. Белая ворона, какой она стала в Германии, с удвоенной остротой переживает все - по мысли писательницы, неизбежные в загробном мире - этапы "свободного падения": быт послевоенной коммуналки, пьянство, растление, вербовку осведомительницей в органы, сожительство (вплоть до его пьяной гибели) с "куратором", стремительный рывок на поверхность - в мир литературной богемы с легко узнаваемыми прототипами, - где царят те же правила, что и в остальном загробном мире, служба машинисткой все в той же издательской конторе, попытки писательства и наконец смерть - подлинная или метафорическая - седьмого ноября 1967 года (пятидесятилетие советской власти; Ленинград модернистски изукрашен алкашами-"кинетиками"; через девять месяцев войска войдут в Прагу). В древнеегипетской мифологии есть понятие второй - окончательной - смерти, тогда как после первой человек - или его полнокровный призрак - остается среди живущих. У Инги Петкевич призрак остается среди призраков, потому что никого, кроме призраков, здесь нет.

Роман, напомню, называется "Плач по красной суке". Красная сука - это, понятно, не героиня (у нее от суки лишь чувственность, которой она стыдится, потому что чувственность провоцирует физиологическую зависимость от партнера). Красная сука - это советская власть, Софья Власьевна, совдепия, и так далее. Она - изначально - изуродовала и умертвила всех: и мужчин, и женщин, и стариков, и детей, и партейных, и портвейных. Она, советская власть, красная сука, истребила аристократию, без которой немыслимо существование никакой нации, она извела сам дух аристократизма, погубила красоту и породу (не зря же - с ужасом и отвращением - Ирма в романе обнаруживает, что на мужиков более или менее похожи только гэбисты). Она, Софья Власьевна, должна держать ответ! Причем за всё!

В годы, когда роман писался, подобные суждения вполне соответствовали интеллигентски-богемному мифу, они в него вписывались, и на них же списывали собственную грязь и мерзость, которые столь красочно и детально живописует писательница. На них же - то есть на нее же, на советскую власть. Десять лет назад все это выплеснулось наружу и стало разменной монетой (именно тогда роман Инги Петкевич и ждал бы грандиозный успех). Сегодня же эти построения кажутся, мягко говоря, схематичными. Красная сука издохла - и выяснилось, что дело было вовсе не в ней. Или как минимум не только в ней.

К счастью, моральный износ авторского замысла не оказался для романа Инги Петкевич гибельным, потому что наряду с этим головным или, как выразился однажды Гюнтер Грасс, головорожденным замыслом (и наряду с произвольным и неверным мужененавистническим прочтением, к которому непременно прибегнут феминистки) в романе "Плач по красной суке" есть и нечто иное. Интуитивное, только один раз на всех пятистах без малого страницах сказанное открытым текстом:

"К сорока годам все сходят с ума. Перед нами уже не человек, а мешок с дерьмом, все там халтурно, зыбко, грязно и безнадежно перемешано, а главное - мертво. Человек мертв окончательно и безнадежно, мертв душой и телом, ему уже нет спасения. Если он не сгинул, не загнулся, то ничего, кроме вреда, грязи, лжи и боли, он уже в мир не принесет. Эти калеки-мытари болтаются по свету, халтурно прикидываются живыми, развращают молодежь и смердят. Некоторые монстры, у которых случайно уцелел какой-либо орган, будь то логический ум или половая потенция, еще более опасны. У них больше шансов походить на живых, они изворотливее и подвижнее, они становятся вождями и руководителями, создают эту низкопробную идеологию и лживое искусство - жиреют в самодовольном скотстве и тупости. Все очень просто и очевидно, как дважды два".

Но и это на самом деле еще полсказки. Потому что все, сказанное (справедливо или нет) в процитированном абзаце, сказано про мужчин; женская же участь еще беспросветней - женщины просто старятся. И жизнь в загробном мире, описанная Петкевич, так страшна и мерзка не потому, что она страшна и мерзка по определению, а потому, что она неотвратимо иссякает, если, конечно, не уйдешь из нее добровольно или случайно. Инга Петкевич написала роман о старении, о женском старении, и "красная сука", которую она интуитивно оплакивает, это никакая не совдепия, а молодость или, точнее, пресловутый "бабий век". И уповает писательница - опять-таки интуитивно - не на любовь, а на сострадание: полюбите нас черненькими (то есть старенькими). А поскольку понимает, что подобного сострадания не дано или что оно по большому счету бесполезно, то заранее громоздит горы обвинений, в которых горькая правда и черная напраслина сплавлены воедино.

Здесь надо вернуться к композиционной рыхлости романа и к раздвоению рассказчицы на Четырнадцатую и Пятнадцатую. Четырнадцатая на десять лет младше Пятнадцатой - и в этом их единственное различие. В предлагаемой интерпретации романа это можно понять как грань между биологическим и психологическим возрастом, между опасностью, осознанно примнившейся, и угрозой, неотвратимо реализовавшейся.

Потенциальные читательницы и страстные поклонницы романа Инги Петкевич сегодня утешаются "розовым" женским романом. Писательница предлагает им жесткий, надрывный вариант - "Никому не прощу". Отсюда и впрямь один шаг до феминизма, но этот шаг не сделан. Написан - и, слава богу, издан - сильный и страшный роман самовоспитания, самоистязания, пьяного бунта, жизненного смирения, творческого стоицизма.

Виктор Топоров

Книга на вчера: