Жорж Батай, кажется, единственный из французских писателей-философов-критиков (трудно определить жанр однозначно) второй половины нашего века, о котором в России вышел целый сборник статей ("Танатография эроса", Санкт-Петербург, Мифрил, 1994). Если мы посмотрим на авторов вошедших в этот сборник статей, то сможем уяснить себе значение Батая для французской литературы. На его творчество так или иначе откликнулись все знаменитости - от Сартра до Деррида. В том же сборнике впервые опубликованы на русском отрывки из "Внутреннего опыта". (Изданный недавно в Санкт-Петербурге полный текст "Внутреннего опыта" - лишь вторая книга самого Батая на русском; первая - "Литература и зло" - вышла в 1994-м в издательстве Московского университета.)

Батая трудно отнести к какому-либо литературному направлению. Диапазон его максимально широк - от статей по нумизматике до порнографических романов (занятия нумизматикой, видимо, располагают к неортодоксальному осмыслению эротизма - вот ведь и Василий Розанов тоже был нумизматом). Сильнее всего, пожалуй, на Батая повлияли сюрреалисты, хотя формально он никогда не примыкал к группе Бретона. Более того, он стал одним из авторов второго, "антибретоновского", "Трупа". Но влияние сюрреалистов сказалось практически на всех его работах, на протяжении всей жизни Батай возвращался к осмыслению сюрреализма, задумал даже книгу о философии и религии сюрреализма (он вообще видел суть сюрреализма в примитивной религиозности), которую, впрочем, не написал. Но не только сюрреалисты были близки Батаю. Камю считал его экзистенциалистом и критиковал как "своего". Сартр объявил Батая мистиком и был не так уж далек от истины. Бланшо, фигура совершенно исключительная, писатель, также не вписывающийся в рамки определенного течения, долгое время был близким другом Батая. Во "Внутреннем опыте" есть немало отголосков споров двух друзей. Некоторые свидетельства Батая позволяют по-новому прочесть работы Бланшо: "Бланшо спрашивал меня: почему не вести внутренний опыт так, словно бы я был последним человеком. Да, в некотором смысле... Только вот я чувствую, что являюсь отражением многих и суммой их тревог. С другой стороны, будь я последним человеком, тоска была бы до безумия невообразимой!" (с. 119). Одно из последних эссе Батая, "Мир, в котором мы умираем", посвящено "Последнему человеку" Бланшо.

"Внутренний опыт" впервые был издан в 1942 году и впоследствии - в переработанном виде - стал частью монументальной "Суммы атеологии". Книгу Батая принято называть философской, но это неверно. Самые первые страницы заставляют задуматься, что же она такое - систематическое исследование, сборник афоризмов в духе Монтеня (тоже "Опыты") или сочинение в жанре, изобретенном Кьеркегором, - диалектическая лирика ("Страх и трепет", кстати, тоже "Опыт"). Батай вроде бы четко формулирует проблемы, которые собирается решать, даже рассуждает о принципах метода (позже он обратится непосредственно к Декарту), но в то же время уже в предисловии признается: "Лишь две части этой книги - вторая, "Казнь", и последняя - были написаны по необходимости... Остальные я написал, движимый похвальной заботой сложить книгу" (с. 10). Книга подчеркнуто хаотична. "Мне хотелось, чтобы опыт вел туда, куда он сам ведет, я не хотел вести его к заранее намеченной цели. И сразу скажу, что ведет он не к гавани (напротив, в места блуждания, бессмыслия)" (с. 18). С. Л. Фокин, переводчик и автор послесловия, сравнивает композицию "Внутреннего опыта" с руинами лабиринта. Подобная композиция - тоже часть авторского замысла, но об этом позже.

Батай не дает определения опыта, о котором идет речь в книге. И это не случайно. Опыт в смысле, который придает этому термину автор, невыразим в слове, он ускользает от попытки рационального ограничения "Всякое определение есть ограничение" (Спиноза). Отсюда и многочисленные цитаты из средневековых мистиков, и обращение к псевдо-Дионисию Ареопагиту, одному из родоначальников апофатической теологии. Это, безусловно, роднит Батая с экзистенциализмом. Такой подход заставляет его искать новые категории для осмысления опыта. Мистики, в экстазе постигавшие Бога, были, согласно Батаю, актерами, им недоставало искренности. Критикуя их в первой части "Внутреннего опыта", он говорит о драматизме и приходит к выводу, что "драматичность в том, чтобы просто быть" (с. 32). Другой принципиально важной категорией оказывается жертвоприношение (о своем понимании жертвоприношения Батай писал много). Но постепенно он уходит от анализа конкретных проблем и целенаправленной критики чужих концепций. Текст обретает черты художественного произведения, метафоры становятся более важными, чем аргументы. Автор может неожиданно сообщить читателю: "Пока я писал, навалилась скука. Начатый рассказ, алчущий письма, взывал к моим глазам чернотой исправлений. Но с меня было довольно и того, что я его задумал. Необходимость его дописывать, от которой я уже ничего не ждал, приводила меня в замешательство" (с. 243) . "Отступление о поэзии и Марселе Прусте" оказывается самым обширным, а цитаты из цикла "В поисках утраченного времени" легко вплетаются в текст. И это объяснимо. Невыразимый в рассудочных понятиях опыт может быть все же уловлен в сети слов - но лишь тогда, когда творец, создатель или, выражаясь проще, литератор осмысляет свое творчество как жертву. "О поэзии могу теперь сказать так: это жертвоприношение, в котором мы приносим в жертву слова" (с. 252). Впрочем, и себя автор в конечном итоге приносит в жертву. В этом плане идеальным литератором, видимо, стоит считать Ницше. Глава о нем так и называется: "Об одном жертвоприношении, в котором в жертву приносится все". С Ницше у Батая особые отношения - цитаты из этого философа составляют процентов десять "Внутреннего опыта". В другой работе Батай говорит: "За редким исключением на земле у меня нет другой компании, кроме Ницше". Впрочем, такой пиетет характерен не только для Батая, но практически для всех французских мыслителей нашего века. Финальная, пятая, часть знаменует полный переход из сферы философии в сферу литературы и представляет собой пять стихотворений - сконцентрированный в словах внутренний опыт.

Композиция исследования, о которой вкратце уже говорилось выше, дополняет проект Батая (хотя сам он и борется с любым проектом, выражением жизненной программы, противопоставляя ему бессистемную истинность внутреннего опыта). Это, кстати, еще одна точка соприкосновения с Кьеркегором, тоже большим нелюбителем систем. "Внутренний опыт" стал частью "Суммы атеологии", из самого названия которой очевидна нацеленность на полемику с Фомой Аквинским. Но полемика эта не столько в плане содержания, сколько в структуре произведения. Батай буквально вынуждает читателя блуждать по своему тексту. Сам он выражается так: "…я пишу для того, кто, вступив в мою книгу, никогда уже из нее не выйдет, провалившись в эту дыру" (с. 216). Эрвин Панофский отмечал тождество четко распланированных готических соборов и книг ("сумм") средневековых схоластов. Образ средневекового собора, отдельных его деталей играет важную роль и во "Внутреннем опыте" (это подробно анализирует С. Л. Фокин в послесловии). Кстати, Фокин ссылается на французское издание работы Панофского, но эта работа переведена на русский (в сборнике "Богословие в культуре средневековья". Киев, Путь к истине, 1992). Но мы отвлеклись. "Внутренний опыт" в своей бессистемности противостоит любым попыткам упорядочивания, самой структурой своей показывая обреченность попыток "построения собора". Ведь для Батая лабиринт - не просто красивая метафора, но образ композиции человеческого существования.

Евсей Вайнер

Книга на вчера: