27.02.1998

Владимир Купченко создал Книгу, определив ее жанр как "документальное повествование". Книга эта, совсем по Борхесу, вбирает в себя всю без малейшего остатка жизнь автора (вплоть до инвалидности по зрению к концу работы над ней).

В последнее время становится хорошим тоном сопровождать выходящие в свет издания печальной повестью об их судьбе в застойные времена - момент опять-таки истинно борхесианской детективной библиософии. Когда Владимир Петрович, ставший по завещанию вдовы поэта Марии Степановны директором Дома-музея Волошина, увенчал плод своих десятилетних трудов финальной точкой, ему отозвались хрестоматийные волошинские строки: "и красный вождь, и белый офицер..." Хотя автор не спешил предлагать рукопись тогдашним советским издательствам, в 1983 году за ней в Дом поэта все же пришли молодые "литературоведы" в штатском из Судакского УКГБ. После многочасового обыска (чего Дом поэта, как ни странно, до того ни разу не испытал) заодно с рукописью была изъята поистине вавилонская библиотека зарубежных книг по русской культуре Серебряного века. Сохранившийся протокол обыска со списком изъятого - тоже своеобразный библиософский памятник эпохи. Затем весьма оперативно последовал фельетон в журнале "Крокодил" с обвинениями в использовании волошинской утвари для бытовых нужд и подозрениями в воровстве (Купченко безуспешно пытался судиться с журналом-органом ЦК КПСС; в итоге с музеем пришлось расстаться).

Однако вернемся все же к Книге.

Знаменательно название первой главы - "Пустыня", - в котором уже таится общая купченковская формула духовного пути Волошина - к пустыне евангельской. Дальнейшая разбивка на главы не столь знакова. Рассказ о "странствии поэта" начинается с его вполне сознательного возраста, с 1900 года, когда находящийся под полицейским надзором студент-юрист Московского университета отправился в Среднюю Азию строить железную дорогу.

Пустыня как категория - в данном случае не итог, а эстетически освобождающее от навязанных ранее схем преддверие, в котором оформляется методом от противного новая структура восприятия европейской культуры. Для Волошина это масштабное, осмысливающее восприятие начинается в Париже, где поэт жил в качестве корреспондента различных российских изданий с 1901 года (с перерывами, во время которых он исходил "горящими ступнями" едва ли не все средиземноморское побережье).

Как бы следуя "великому Петру" (пускай и "первому большевику"), Волошин с 1901 по 1914 год в своих статьях, большей частью вошедших в книгу "Лики творчества", да и своим неповторимо символистским стилем жизни тоже "прорубал" окно в новейшую художественную эстетику. Прорубал сквозь убийственный, по его мнению, холст отечественного реализма, который он особенно скандально, как отрезанную боярскую бороду, попрал ногами в серии статей, объясняющих и даже оправдывающих безвестного студента, что с ножом в руках напал на полотно Ильи Репина "Иван Грозный и сын его Иван".

"Великий Петр", напомним, первоначально хотел "рубить окно" на юге и в 1699-м, во время так называемого Керченского похода, инкогнито ступил на землю, которой Волошин вернул исконное античное название "Киммерия". Для поэта же эти пределы стали священны тем, что их посетил "по дороге в Гурзуф" Пушкин (Пушкин, который изобразил Золотые ворота Карадага на полях рукописи "Евгения Онегина", поместив под этим очень точным рисунком фигуру беса и пляшущих вокруг него мелких бесенят).

С 1917 года Волошин почти не покидал Коктебель, составляя по горячим следам стихотворный апокалипсис гражданской войны, а потом пытаясь вписаться в общественное переустройство вместе со своей гуманитарной коммуной.

В то время, отталкиваясь от киммерийского ландшафта в его внутреннем, символическом, измерении, поэт устремлялся к неземным мирам:

Когда же ты поймешь,
Что ты не сын земли,
Но путник по вселенным...
Что ты - освободитель божественных имен,
Пришедший изназвать
Всех духов-узников, увязших в веществе,
Когда поймешь, что человек рожден,
Чтоб выплавить из мира
Необходимости и Разума -
Вселенную Свободы и Любви, -
Тогда лишь Ты станешь мастером.

В реальности же эти воспарения сопровождались оседанием духа в быт и склоки с местными властями (при покровительстве сверху), в собственное задыхающееся от астмы, распадающееся в пораженных полиартритом суставах тело и уже через него в эту пораженную "какою-то историческою тоской землю".

Такая волошиноведческая периодизация складывается у читателя. Иногда книга Купченко напоминает каталог со множеством имен причастных к Волошину и его Коктебелю лиц, проскальзывают элементы литературоведческого анализа, хотя автор заведомо оговорился, что он только биограф; порой прорывается захватывающий приключенческий сюжет - вот, к примеру, эпизод с тремя матросами-чекистами на борту шхуны "Казак", которых поэт благодаря свободному французскому спас при встрече с французским миноносцем. Или когда Волошин выступил парламентером между коктебельскими жителями и обстреливающей берег английской эскадрой. Или эпопея спасения генерала Н. А. Маркса от расстрела белогвардейской контрразведкой (генерал и при большевиках продолжал свою просветительскую работу). Есть в книге, хотя и не в таком подробном изложении, как в одной из журнальных публикаций, и история спасения от белых Осипа Мандельштама, которого в Феодосии приняли за... чекиста.

Хотелось бы вспомнить еще один не вошедший в книгу, но чрезвычайно характерный эпизод. Однажды в толпе революционизированного люда Волошина окликнули: "Макс!", и один матрос, присмотревшись к львиной гриве поэта, воскликнул: "Товарищи! Среди нас вождь мирового пролетариата Карл Маркс!" Закономерное гоголевско-борхесовское преломление мистификаторской линии в жизнетворчестве Волошина, включающей и изящное сравнительно-историческое исследование в области теории маски, и грандиозную практическую мистификацию с Черубиной де Габриак, обернувшуюся вполне серьезной дуэлью принципиального пацифиста, готового идти скорее в тюрьму, чем на фронт, с Гумилевым.

На сегодняшний день книга Купченко - исчерпывающий протокол подлинного опознания Макса - не Спасителя, но Спасателя. И волошинский дух как бы продолжает на киммерийских берегах конкретную и стоическую работу спасателя, хотя не в силах спасти окружающих то от социальной, то от геополитической, то от администраторской тряски, которую устраивает, кажется, навечно прописавшийся под Карадагом - Черной горой (а она, по словам Волошина, "как рухнувший готический собор") визуально зафиксированный Пушкиным бес. Кажется, что именно в спасательском обличье, под "скрип стихотворных уключин", по выражению Николая Клюева, и выплывет из-за горизонта небесной пустыни дух поэта...

Александр Люсый

Полный список книжных обзоров Книга на вчера

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru