Кирилл Медведев. Франсуа Жибо. Китайцам и собакам вход воспрещен


				13.05.98

Франсуа Жибо
Китайцам и собакам вход воспрещен

Пер. с фр. Маруси Климовой. - Спб.: Издательская группа "Евразия" (Ultima Thule), 1998. - С. 160.; Тираж 500 экз.; ISBN 5-8071-0002-6.

Вот и старость пришла, а где же мудрость?
Давид Дар

Издание первой книги в старости, после тридцати лет скандальной карьеры адвоката, подразумевает необязательность при ее написании, а тем более необязательность чтения. "Эту книгу можно не читать вовсе". Такая необязательность дает автору максимальную свободу, позволяющую строить из себя то ли выжившего из ума, то ли обретшего мудрость старика, желающего впасть в маразм или в детство, говорить ни о чем, глумиться над давно умершими родственниками, копаться в малозначительных событиях собственного детства и лукаво поучать, изрекая мудрые банальности: "Насморк появляется из-за тепла, питье вызывают жажду". В общем, "еще и теперь, в шестьдесят с лишним лет, я не утратил способность изображать из себя идиота".

Автор-рассказчик с первых же строк вызывает непостижимую симпатию, с грустной улыбкой преподнося читателю единственно возможную стариковскую мудрость - отсутствие оной. Им движет, кажется, постоянное желание прервать себя, влекущее (влекомое?) неспособность (-ю) до конца осмыслить собственный опыт, не говоря уже - поделиться им. Непознанность, вернее, недоосмысленность. Роман Жибо - собрание всего того, что не имеет ни конца, ни начала, и пародия на все что угодно. На собственное детство. Мелкое хулиганство на плодоносящей ниве мемуаристики, одного из самых популярных во все времена жанров. Пародируется, например, всегда фальшивая, безвкусно выпирающая искренность мемуариста ("если пить воду, то жир не появляется, зато член постоянно стоит"), обыгрываются традиционно довлеющие над пишущим соблазны - получше разукрасить собственное прошлое, и признается, что "человеческая память скорее все разрушает и деформирует, чем сохраняет". Наверное, поэтому у Жибо "шаги Жида были тяжелыми, шаги Сент-Экза - легкими". Пародия на модернизм и его, модернизма, посмертное утверждение. Даже название романа (см.) - это, кажется, самая лаконичная модернистская декларация, обращение на одном и том же языке к двум разным подвидам, обрекающее текст на непонимание у подавляющей части аудитории.

С легкостью кружит автор над лжегероями, лжесобытиями и над собственной тенью, выбирая нектар цветков, проросших в глубине памяти, то смыкая, то растягивая два полюса - детство и старость. Между ними ничего нет. Герой-повествователь - ребенок, родившийся старичком, и старик, впавший в детство ("невозможно родиться старым, а потом помолодеть, но я сумел сделать нечто подобное", "в младенческом возрасте я уже все слышал и понимал"). Уже неоднократно эксплуатировавшийся образ зловещего и чем-то отвратительного малыша-вундеркинда, который как бы изначально "умнее" родителей в силу большей защищенности от внешнего мира, от жизни толпы (например, в романе чеха Михала Вивега, описывающего взросление ребенка на фоне Праги 1968 года, - пятилетний мальчик пишет в дневнике что-нибудь вроде "читал эссе Монтеня", совершенно безразличный к убитым политическими катаклизмами взрослым). И он вынужден скрывать свой "интеллект" от старших, дабы не быть ими "перевоспитанным".

Война воспринимается героем-ребенком, "готовым умереть в любое мгновение", так же, как будет ощущать ее пятьдесят лет спустя автор, то есть в виде сплошного фарса, в "котором было задействовано огромное количество статистов". "Полишинель отлупил жандарма, который в свою очередь отлупил Полишинеля, и не более того". Начало войны ознаменовано всеобщей паникой ("все сразу же наделали в штаны, и старики, и молодежь выглядели одинаково дряхлыми и ни на что не годными"), а ее конец - появлением полоумной соседки, которой мать главного героя "хотела подарить свои тапки". Его тетка, узнав о поражении Франции, разносит собственную голову из ружья. "Так как убитых не было, пересчитали живых": от налета немецкой авиации (которую сначала приняли за французскую) пострадала лишь школа - анекдотическое воплощение вечной мечты учащихся об отмененных уроках.... Меж тем нетерпеливый ребенок-старичок уже переходит от войны к цирку: "Из моего отца вышел бы неплохой клоун".

Фарсом становится не только война, но и все, что построено на коллективном фундаменте, на круговой поруке - религия, история, школа. Кардинал, например, дальний родственник героя, (как и княгиня Романова - "его молочная сестра") "занимался боксом и каратэ и упражнялся вместе с ватиканскими полицейскими в стрельбе в тирах, показывал, как нужно стрелять из положений лежа". Идеал экзистенциализма -"молодой человек без коллективной значимости... просто индивид"; определение, впервые промелькнувшее в пьесе Селина "Церковь", а затем подхваченное Сартром и Камю, Жибо лукаво переоценивает с высоты возраста и века. Полоумный папа главного героя, науськанный профессором Карамелосом, "защитившим диссертацию по онанизму", учит своего сына не походить на других - "ближе всех к истине находится тот, кто мыслит не так, как все", "если детям в школе говорили одно, то нас учили прямо противоположному". Экзистенциализм, по Жибо, -это когда все, уверовав в собственную исключительность и пытаясь ее доказать, начинают питаться очистками, после чего отбросов на помойках не остается.

Предусмотрительно поставив книгу вне литературного контекста ("она была написана не для этого"), Жибо бесцеремонно разгуливает по давно заросшим литературным дорогам и осыпавшимся ходам. Вот, например, мистерия и буффонада - помешательство отъевшегося на диетах современного общества, усиленно пропагандирующего какую-то безликую модель благоденствия - "когда-нибудь все будут употреблять только обезжиренное молоко и масло, безалкогольное пиво, кофе без кофеина, хлеб без муки, табак без никотина, а велосипеды окончательно вытеснят автомобили" - накладывается на ситуацию реально трагическую - военный голод. Или частная жизнь на фоне истории ("мы оказались вовлеченными в грандиозные операции с недвижимостью") - история Франции и жизнь маленькой французской семьи, взаимоотражаясь в подставленном автором зеркале (так и хочется сказать "кривом"), также оставляют ощущение тяжелой и трагической буффонады, изредка прорывающейся (может, по недосмотру автора?) простой ностальгией по пропахшему хлебом детству.

Горький смех над собственными идеалами - верный способ сохранить их и отстоять в борьбе с коллективом. А пресловутый "коллектив" - это, кажется, то единственное, к чему автор относится действительно серьезно, с нагловатым упорством выстраивая биографию эстета-индивидуалиста: защищает людоеда-императора Бокассо, алжирских террористов и бретонских бомбометателей, основывает Всемирное общество друзей Селина (sic!), будто подтверждая декларируемую его героем прямую связь истины и безрассудства. Роман, что называется, - "достойная веха на этом пути". Эстетическая провокация с мрачноватым оттенком комизма.

Неизбежны сравнения с Селином. Даже начало: "Эта вещь рождалась, как дитя, столь же мучительно", явно отталкивается от знаменитого (полностью противоположного по настроению) "это началось так", как бы сразу врубающего задыхающийся счетчик селиновского повествования. Жибо прилежно соблюдает и фирменный селиновский прием - утрирование, отсылая к стилю памфлетов Селина, где трагическое по сути высказывание обращено в фарс нарочито комичной формой: "Евреи в Иерусалиме, немножко пониже, на Нигере, мне не мешают? они совершенно мне там не мешают! Я бы отдал им все Конго! всю Африку отдал им!.. Либерия, я знаю, это их негритянская республика, она ужасно похожа на Москву. До такой степени, что вы не поверите."

Также неизбежны сравнения с кинематографом. Они на поверхности. Жибо демонстрирует зрителю небрежно нарезанную документальную кинопленку с измененным цветом и искаженным голосом, "взгляд сквозь открытое окно на движущихся там людей и животных", возвращая литературе давно присвоенную кинематографом привилегию - воздействовать на зрителя с помощью документальных кадров и лирических монологов. "Вдали я замечаю какого-то мальчишку. Вероятно, это я."

Наверное, поэтому, самая первая и точная ассоциация - "Амаркорд" Феллини - огромный портрет дуче с двигающейся вывернутой губой, наложивший в штаны на допросе у фашистов папа и в конце - среди траурных одежд и ритуальной скорби -маленький мальчик, кривляющийся на похоронах матери... Разговор же "о самом главном" постоянно откладывается - то ли его нет, то ли он уже не может стать достоянием литературы.

Кирилл Медведев