Вера Мильчина. Кардинал де Рец. Мемуары.


				28.05.1998

Кардинал де Рец
Мемуары

Пер. с фр. Ю. Я. Яхниной; статьи Ю. Б. Виппера; прим. А. Ф. Строева. - М.: Ладомир, Наука, 1997. - 832 с. Серия "Литературные памятники".

Самая банальная мысль, которая приходит в голову при чтении "Мемуаров" кардинала де Реца, - это, конечно, мысль о сходстве данного сочинения с романами Александра Дюма-отца: эпоха - из тех, к каким прославленный романист питал неугасающий интерес ("царствование" кардинала Мазарини, Фронда); герои - из тех, что он охотно описывал (Анна Австрийская, Людовик XIII и Людовик XIV, герцог де Бофор и проч.). Однако сходство это, если оно и существует, вполне обманчиво. Дело не только в том, что у Дюма вперемешку с реальными историческими лицами появляются выдуманные Атосы и Портосы. У Дюма деятельность всех персонажей (даже если они носят исторические имена) зачастую строится "по Проппу": действующие лица возникают в повествовании не просто так, а лишь в качестве "помощников" или "антагонистов" главных героев - поэтому вместо трех реальных герцогов или графов может объявиться один, выполняющий их функцию... Мемуары Реца населены множеством людей (на вкус читателя, не слишком хорошо знающего описываемую эпоху, даже излишне большим множеством: как разобраться во всех этих титулованных особах, если указатель их имен, набранный петитом в две колонки, занимает 35 страниц?!), причем зачастую несколько действующих лиц выступают в одной и той же функции. На фоне якобы близких ей романов Дюма книга Реца производит примерно такое же впечатление, как газеты двухсот- или стопятидесятилетней давности на фоне соответствующих учебников или даже монографий по истории: автор учебника отбрасывает все "лишнее", все, что не иллюстрирует основной "сюжет"; так же поступает и романист. Рец же, напротив, хотя и ему, конечно, случается изображать события не вполне объективно, стремится в первую очередь описать "малейшие подробности своей жизни" и не утаить от своего адресата (которым, как предполагают французские, а вслед за ними и русские исследователи наследия Реца, была, по-видимому, прославленная г-жа де Севинье) "ни единого поступка, когда-либо им совершенного", - а также всех тех поступков, которым он был свидетелем. Отсюда густота событийной ткани и обилие лиц. Книга Реца - продолжая сравнение старой газетной подшивки с историческим трудом - меняет оптику и погружает читателя в такую толщу событий, интриг, коварных планов, любовных записок, неудавшихся похищений и удавшихся побегов, о которой любое другое историческое пособие не даст ни малейшего понятия.

Жизнь Жана Франсуа Поля де Гонди (1613-1679), аббата, затем коадъютора (заместителя) архиепископа Парижского, а после - кардинала де Реца, в высшей степени "сюжетна": он руководит Фрондой, сочиняет замечательнейшие из направленных против кардинала-министра памфлетов-"мазаринад", подвергается аресту и томится в заключении в Венсеннском замке, где после смерти своего дяди, архиепископа Парижского, наследует его сан; переведенный из Венсенна в Нант, ухитряется обмануть бдительность охраны, спасается бегством и направляется - сначала морем, а затем по суше - в Рим, откуда пытается защищать свои права, затем покидает Италию и скитается по Европе до тех пор, пока не получает от Людовика XIV разрешения возвратиться во Францию (взамен добровольно сняв с себя сан архиепископа Парижского)... Однако о похождениях Реца гораздо проще узнать из включенной в книгу биографической статьи, чем из текста мемуаров: для авантюрного романа здесь слишком много психологических портретов, моралистических сентенций - "политическиx и характерическиx апофегм автора", по выражению П. А. Вяземского, вставных речей и писем. Очарование "Мемуарам" придает именно их замедленный темп, их риторическая словесная ткань, присутствие множества "политологических" соображений, в которые полезно вглядываться и вдумываться (например, такого: "На поступки министров, даже самые необходимые, зачастую ложится тень злодейства, оттого что для свершения их они вынуждены осиливать препятствия, преодоление которых неизбежно навлекает на них зависть и ненависть. Но если министрам представляется случай совершить важный поступок, ничего не сокрушая, ибо помех на их пути нет, а это бывает весьма редко, он окружает их власть чистым, безгрешным блеском, лишенным дурной примеси, и не только укрепляет эту власть, но впоследствии помогает им поставить себе в заслугу не только все, что они совершают, но и все то, от совершения чего они воздерживаются").

"Мемуары" Реца как бы напоминают всякому, кто о том забыл, что история (а в особенности история французского ХVII столетия) - мир гораздо более густонаселенный и непонятный, "непрозрачный" для стороннего наблюдателя, чем это представляется читателям, воспитанным на романах Дюма (эту сложность текста кардинала де Реца хорошо ощутил и выразил Вяземский: "Под конец так запутаешься в множестве лиц, в многосложности мелких действий и побуждений, что потеряешь и нить").

Если мысль о сходстве/несходстве "Мемуаров" с романами Дюма достаточно очевидна, то другое соображение, которое хотелось бы высказать в связи с вышедшей в "Литературных памятниках" книгой, носит достаточно еретический характер и, пожалуй, способно шокировать. Немного сгустив краски, хочется сказать, что самый замечательный элемент рецензируемой книги - это написанное Ю. Я. Яхниной, которой мы и обязаны появлением "русского Реца", "Послесловие переводчика". Собственно говоря, в издании все исполнено на высоком уровне: и статьи Ю. Б. Виппера (который, заметим, не дожил до выхода этой очень долго готовившейся книги, так что его фамилию, наверное, стоило бы поместить в траурную рамку) - суховатые, но информативные (первая статья посвящена биографии Реца и издательской судьбе его воспоминаний; вторая - единственному за два с лишним столетия русскому переводу "Мемуаров", вышедшему в Калуге в 1794 году), и подробные примечания А. Ф. Строева (многие из сообщаемых сведений почерпнуты из весьма обширного французского "рецеведения", однако эти заимствования всякий раз оговариваются, что лишний раз свидетельствует о культуре издания), и составленный тем же А. Ф. Строевым при участии Ю. М. Розенберг аннотированный указатель имен. Однако в первую очередь рецензируемая книга - триумф переводчика.

Для мемуаров Реца чрезвычайно важна "языковая фактура", стиль, строящийся на антитезах ("у него достало благоразумия этого не допустить, мне недостало благоразумия быть ему за это признательным"; "позвольте мне забыть все, что может умалить мою благодарность, и помнить лишь то, что способно ее усугубить"; "у кардинала де Ришелье нет такого великого достоинства, которое не было бы источником или следствием какого-нибудь великого недостатка"), на синонимических рядах, обыгрывающих тончайшие оттенки разных качеств и свойств ("была в ее повадке какая-то важность, происходящая не от рассудительности, а от томности с малой толикой надменности"; "от склонности было еще далеко до желания, от желания до решимости, от решимости до выбора средств, от выбора средств до применения их к делу"). Реца нужно было перевести так, чтобы не "потерять" ни одну из этих антитетических конструкций, ни один из синонимических рядов. Именно так Яхнина его и перевела. Но мало этого: переводчица внятно, логично, тонко и глубоко объяснила свою переводческую установку, свои переводческие принципы в упомянутом послесловии (которое, кстати, сильно облегчает задачу рецензента; хочется цитировать его целыми страницами: в нем всё сказано).

К сожалению, сегодня рецензенты (и не только они) вспоминают о существовании переводчиков от случая к случаю: в основном когда сами знают язык оригинала и, сравнив этот самый оригинал с переводом, хватаются за голову. Чаще всего рецензии на переводные книги пишутся таким образом, словно книги эти так прямо и были созданы на русском языке. Даже сочинители аннотаций забывают указать имя переводчика (свежий пример: в специальном книжном обозрении "Ex libris НГ" аннотируют "Историю безумия" Мишеля Фуко, но фамилию переводчицы И. К. Стаф здесь не найти, поскольку издатели книги тоже не слишком уважают труд переводчицы и напечатали ее фамилию мельчайшим шрифтом на обороте титула, а у издающих газету перевернуть титульный лист, очевидно, не хватило времени и сил). Между тем качество переводов всегда (и сейчас ничуть не меньше, чем в другие времена) достойно обсуждения; Шарль Нодье говорил, что из десяти переводчиков девять не знают языка, с которого переводят, а из десяти знающих язык, с которого переводят, девять не знают языка, на который они переводят. Увы, эта мрачная сентенция не утратила актуальности и по сей день.

Работа Яхниной как раз составляет счастливое исключение из выведенного Нодье правила: Яхнина знает и тот язык, с которого переводит, и тот, на который переводит, и, главное, знает еще многое другое. Например, что "русский язык допушкинского времени звучит для нас куда более архаично, чем язык современников Реца для сегодняшнего француза", и поэтому для передачи "образа стиля" Реца (выражение Яхниной) следует не механически набивать текст словечками вроде "кой" или "оный" и не выдумывать некий несуществующий "старинный язык", а заимствовать слова и обороты из русской прозы первой трети ХIX века (Пушкина, Вяземского, Грибоедова, Загоскина), где привычные нам слова употреблялись в непривычном значении ("щекотливость" в значении "щепетильность") или в непривычных словосочетаниях ("злословить тебя", "покорствуя ему", "бунтовать чернь"). В послесловии Яхнина говорит о проблемах, с которыми рано или поздно сталкивается любой переводчик. Как переводить названия улиц, если они "говорящие"? Бездумно транскрибировать "Плас Руаяль" или переводить "Королевская площадь"? (Там, где оба языка, русский и французский, это позволяют, Яхнина выбирает второй, "осмысленный" вариант.) А что делать со всевозможными придворными званиями, иные из которых вообще существовали только при французском дворе и русских аналогов не имеют? Яхнина не только справляется с трудностями, но и комментирует свои решения. В комментариях этих видны прежде всего два бесценных качества переводчицы: разум и вкус. Она отказывается следовать переводческой традиции, когда традиция эта лишена смысла (конечно, вместо тупой кальки "шеволежеры" следует писать "легкая конница", а герцога Бульонского с неминуемыми кулинарными ассоциациями надо заменять нейтральным для русского уха герцогом Буйонским). Она не подчиняет все транскрипции имен собственных единому принципу, ибо революционный лозунг "Да погибнут колонии, но да восторжествует принцип!" здесь неуместен, и всякое правило должно знать исключения: поэтому "застава Сержантов" будет переведена, а "церковь Сен-Жан-ан-Грев" - нет (ведь если ее название перевести, оно будет выглядеть куда хуже, чем в транскрипции). С некоторыми новациями, введенными Яхниной, придется, как мне представляется, отныне считаться всем переводчикам с французского, имеющим дело с текстами XVII-XVIII веков: например, выражение "gens du roi" (чиновники, представлявшие в парламенте особу короля) Яхнина предлагает переводить не как "люди короля" (что, как она справедливо замечает, отдает лакейской), но как "магистраты от короны", а знаменитые королевские "lettres de cachet" - не как "приказы об аресте", а как "именные повеления" или "именные указы", потому что речь в них отнюдь не всегда идет об аресте.

Рец у Яхниной звучит по-русски, хотя она не сглаживает те особенности французского языка, которые радикально отличают его от нашего, например пристрастие французов к "персонификации обобщенных свойств", отчего становятся возможными фразы типа: "ревность маршала отступит и уступит", "почтил мое изгнанничество и мою невиновность" (между прочим, Яхнина считает это временной приметой авторской речи, однако тот же прием широко представлен в более поздних французских текстах, среди которых и сочинения русских авторов XIX века, писавших по-французски, - например, публицистика Тютчева; приводимая Яхниной пушкинская фраза из "Капитанской дочки": "обольстил ее неопытность" - это, конечно же, синтаксический галлицизм).

Есть в переводе мелочи, которые можно оспорить; например, французское слово "hotel" в значении "особняк" здесь, в согласии с традицией, так и переводится "отель", отчего текст начинает пестрить всяческими "отелями Конде", "отелями Вандом" и проч. На мой взгляд, в данном случае было бы возможно и уместно попытаться традицию изменить и переводить, например, "hotel de Vendome" как "особняк Вандома"; точно так же площадь О Во (aux Veaux, то есть, собственно, Телячья) вполне могла быть названа Телячьей прямо в тексте, тем более что комментарий поясняет: "до 1646 г. на ней был Мясной рынок". Однако живая, настоящая работа тем и хороша, что вызывает разом и восхищение, и желание пойти по намеченному пути еще дальше (если хватит сил).

Одним словом, "Мемуары" кардинала де Реца в переводе Ю. Я. Яхниной, на который, по признанию самой переводчицы, "в силу разных причин, объективных и субъективных", ушло более 20 лет, - образец хорошо сделанной работы, ценность которой (и без того огромная) во много раз увеличивается благодаря наличию в книге "Послесловия переводчика", предоставляющего читателям доступ в "творческую лабораторию", показывающего, каким именно образом созданы то изящество, та стройность, то разнообразие лексики и стилей, что отличает русский текст Реца. Не сомневаюсь, что многие переводчики тоже продумывают свои переводы (хотя, возможно, не у каждого есть, как у Яхниной, "собственная картотека, где зафиксированы не только <...> названия парламентских, придворных и военных чинов и проч., но и клишированные выражения, связанные с парламентской процедурой, придворным этикетом"), но сомневаюсь, что многие (даже если переводы их прекрасны) способны так связно и четко изложить свои переводческие принципы.

"Послесловие переводчика" кончается так: "Рец старался убеждать, "прельщая". Вот эту "прелесть" и хотелось донести до русского читателя - пусть он и судит, насколько это удалось". На мой взгляд, удалось это переводчице превосходно.

Вера Мильчина