Иван Давыдов. И. Бродский. Письмо Горацию


				13.07.98

И. Бродский
Письмо Горацию

М.: Наш дом - L’Age d’Homme, 1998. - 300 с.; тираж не указан; ISBN 5-89136-009-8.

"Поскольку все мы смертны и поскольку чтение книг съедает массу времени, мы должны придумать систему, которая даст нам подобие экономии", - говорил Бродский на открытии одной из книжных выставок (с. 8). Он тогда посоветовал читать стихи немногих хороших поэтов, перечислив имена тех, кого действительно стоит читать, и не назвав одного - собственного. Вероятно, из скромности. Хотя отлично понимал, какое место занимает среди великих. Несмотря на пиетет по отношению к ним. О том, что понимал, свидетельствует "Письмо Горацию", публиковавшееся в свое время в "Иностранной литературе" и давшее название сборнику. Он говорит с Горацием как с равным, возможно, из-за не слишком серьезного повода к написанию письма - эротического сна, который поэт увидел, задремав над книгой латинского классика. Или из-за разрыва во времени, который между Бродским и Горацием куда внушительней, чем между Бродским и, скажем, Рильке. Или просто потому, что это правда - на уровне гениев иерархии не существует, как сказал Бродский же в одном из интервью. Возвращаясь к его словам о системе чтения, отметим: за современных русских читателей остается только порадоваться. Если следовать совету Бродского, можно ограничиться одной книгой - его. Вернее, несколькими, тем немногим, что он успел написать и что уместилось почти без исключений в монументальный четырехтомник "Пушкинского фонда" (обещанный семитомник пока не вышел). Плюс книжка 95-го года "В окрестностях Атлантиды. Новые стихотворения", изданная в России тем же "Пушкинским фондом" и ставшая последней. Потом был шок, ощущение, что читать больше нечего и незачем, что "солнце нашей поэзии..." и т.д. Закатилось не в первый раз, конечно, но привычки, умения спокойно воспринимать подобные закаты так и не выработалось. К тому же не проходит стойкое ощущение, что теперь оно закатилось в последний раз, что нового солнца в русской поэзии уже не будет. ("Ты, несомненно, простишь мне этот гаерский тон. Это лучший метод сильные чувства спасти от массы слабых", - как сказал Бродский же.)

Известно высказывание Адорно о том, что невозможно писать стихи после Освенцима. Адорно ради красного словца преувеличил. Это оказалось вполне возможно, как доказали многие. Тот же Бродский, к примеру. Вот удастся ли всерьез писать стихи после Бродского, пока не ясно.

Но сейчас речь не о стихах. "Письмо Горацию" - сборник эссе поэта. К нашему читательскому счастью, большинство своих стихотворений Бродский написал по-русски, дав нам приятную возможность без особого труда читать в оригинале произведения одного из крупнейших поэтов уходящего века. А попробуйте понять, не зная оригинала, почему все, и Бродский тоже, восхищаются, скажем, Джоном Донном. Довольно посредственный сочинитель, если судить по русским переводам - не самых плохих поэтов, включая, кстати, нобелевского лауреата. Но прочтите внимательно его переводы - это великолепные стихи Бродского, со стихами Донна их роднит разве что общий сюжет. А сюжет здесь не главное. Важнее нечто трудноуловимое, "мотивчик значит больше текста, вполне заменимого или излишнего" (с. 175).

А вот большую часть статей поэт написал по-английски. Вошедшие в сборник эссе тоже в основном переводные. По счастью, проза не так сильно теряет в переводе. Иногда даже выигрывает, хотя в данном случае - вряд ли. Сам по себе выход в свет обширного сборника прозаических работ поэта - событие. В упомянутом выше четырехтомнике прозе отвели не так уж много места. Выходили еще тематические сборники - "Бродский об Ахматовой" (диалоги с Соломоном Волковым ¹), "Бродский о Цветаевой", публикации в журналах. Но в целом эссеистика Бродского российскому читателю была практически неизвестна.

"Слава Богу, что его жизнь была так небогата событиями", - написал Бродский об Эудженио Монтале (с. 38). О себе он, конечно, такого сказать не мог - "я входил вместо дикого зверя в клетку" и далее по тексту. В статьях он редко вспоминает о пережитом. Такие случаи можно пересчитать по пальцам: "Путешествие в Стамбул", "Меньше чем единица" ² - вот, пожалуй, и все. Тем не менее эссе Бродского - это воспоминания. Но воспоминания о прочитанном. "Человек есть то, что он читает", - как сам он сказал однажды.

Что вообще может заставить поэта перейти на прозу? Невозможность выразить нечто стихами? Применительно к Бродскому такое предположение нелепо и оскорбительно. Бродский говорит о поэзии, о стихах (чужих), хотя разница здесь не существенна. "В отличие от жизни произведение искусства никогда не принимается как нечто само собой разумеющееся: его всегда рассматривают на фоне предтеч и предшественников. Тени великих особенно видны в поэзии, поскольку слова их не так изменчивы, как те понятия, которые они выражают.

Поэтому значительная часть труда любого поэта подразумевает полемику с этими тенями, горячее или холодное дыхание которых он чувствует затылком или вынужден чувствовать стараниями литературных критиков" (с. 37). Кажется, именно старания литературных критиков, реальные и потенциальные, смущали поэта больше всего. Не полемизируя с тенями, а комментируя их произведения, Бродский задает эталон комментария (здесь можно вспомнить памятный выпад против комментаторов в статье о Пастернаке, Рильке и Цветаевой, которая включена и в этот сборник). Кстати, еще более радикальная попытка создать эталонный комментарий в русской литературе уже была. Как известно, престарелый Державин откомментировал собственное собрание сочинений, что, впрочем, не помешало исследователям пересмотреть и продолжить его работу.

Бродский говорит об Одене, которого знал лично, о Кавафисе, которого переводил ³, о русских поэтах - Цветаевой, Пастернаке, Мандельштаме. При этом он избегает слова "я", чтобы добиться отстраненности (объективности?), - без особого, впрочем, успеха. Говоря о поэтах, он говорит о поэзии, говоря о поэзии - говорит о себе. "Кажется, что поэзия - единственное оружие для победы над языком его же, языка, средствами" (с. 21). Если не выходить из области предположений, можно, наверное, сказать, что поэзия - средство для капитуляции перед языком, но самое блистательное из всех, известных человечеству. "Представьте также, что написанное сбывается, - и вы это знаете. Что сбывается написанное не только в Писании, но и самими вами" (с. 130). Это ли не признание капитуляции? Язык переигрывает поэта, превращая потенциальное в актуальное, и, вынужденный писать, поэт, в надежде на призрачную победу, на самом деле сочиняет собственный приговор ("Но молчи, несравненное право - самому выбирать свою смерть", - говорит другой классик, которого, впрочем, Бродский не включает в список поэтов, обязательных к прочтению).

В самой необходимости писать стихи скрыта трагедия: поэт совершает выход за пределы обыденности, но "для богов Орфей - всего лишь нарушитель границы" (с. 227). А не к богам ли он пытается обратиться? Оден говорил Бродскому: "И. С. Баху ужасно повезло. Когда он хотел славить Господа, он писал хорал или кантату, обращаясь непосредственно к Всемогущему. Сегодня, если поэт хочет сделать то же самое, он вынужден прибегнуть к косвенной речи". "То же, по-видимому, относится и к молитве", - добавляет Бродский (с. 65). И, вероятно, не особенно важно, идет здесь речь о Боге, который "сохраняет все, особенно слова", или о богах, к которым приравнены герои. А герои для Бродского, разумеется, поэты: Гораций, Проперций и любимейший - Овидий. Не случайно же автор "Рождественских стихотворений" стремится сбежать в античность, находя аналогию не только между собственной судьбой и судьбой Овидия (эта аналогия столь же очевидна, сколь и сомнительна), но и, скажем, между римскими развалинами и собственным ртом.

...Мой рот оскален
От радости. Ему знакома
Судьба развалин.

Об античном мире мраморных классиков ("что может случиться с мраморным классиком? - разве что нос отвалится, но это и при жизни бывает") напоминает и оформление книги - от обложки до жутко неудобной римской нумерации страниц. Книги, которую стоит прочесть даже тем занятым людям, кому ее автор адресовал список поэтов. Между прочим, он предлагал и другой выход из положения: прислушиваться к мнению рецензентов. Правда, "неприятность с рецензентами, как минимум, троякая: а) он может быть ремесленником и столь же невежественным, как мы сами; б) он может иметь сильное пристрастие к писаниям определенного рода или просто работать на определенных издателей; в) если он талантливый писатель, он превратит свою рецензию в независимый вид искусства - Хорхе Луис Борхес тому подтверждение, - и вы можете кончить тем, что будете читать рецензии, а не сами книги" (с. 9). Впрочем, последняя из перечисленных неприятностей читателям данной рецензии явно не грозит. Из двух других они, надеюсь, люди рассудительные, сами могут выбрать ту, которая придется по душе или действительно существует, что в принципе одно и то же.

Иван Давыдов

Примечания:

¹ Диалоги Волкова с Бродским недавно изданы в полном объеме: Solomon Volkov, Marian Schwarts (переводчик), Marina Volkov (фотограф). Conversations With Joseph Brodsky: A Poet's Journey Through the Twentieth Century. Free Press, январь 1998. - 288 с.

² Финал этой статьи, наверное, стоит привести целиком: "Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло.

И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо - над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканно-прекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать.

Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу.

Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык континента, скованный немотой, и большой мост аркой возвышался в темно-синем небе, как железное нёбо. Если у мальчика были две минуты в запасе, он скатывался на лед и проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Все это время он думал о том, что делают рыбы под таким толстым льдом. Потом он останавливался, поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.

Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею".

"ИЛ", #10, 1992, с. 242.

³ Кавафис не так давно выходил на русском, правда, не в переводах Бродского - они есть в четырехтомнике "Пушкинского фонда".