Игорь Алексеев. Н. Н. Зуев. Константин Батюшков: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам.


				30.07.98

Н. Н. Зуев
Константин Батюшков: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам

М.: Изд-во МГУ, 1997. - 112 с.; серия "Перечитывая классику".

Недавно издательство Московского университета бросилось перечитывать классику. Приятно узнать, что университет поддержал всеобщий почин по сближению школы с наукой: согласно редакторско-издательской формулировке серия "Перечитывая классику" "предлагается как база современных знаний по русской литературе, необходимая для сдачи школьных экзаменов и поступления в любой вуз". Не все книги новой серии равноценны, однако работа Н. Н. Зуева о Батюшкове явно выделяется среди прочих крайней небрежностью и непрофессионализмом. По правде говоря, о ней вообще не стоило бы писать, если б не опасение, что абитуриенты, доверившись рекомендациям авторитетной редколлегии, и впрямь начнут "перечитывать" Батюшкова глазами Зуева.

Начнем с элементарного - с исторических дат. Вот минимум, который необходим экзаменуемому: 1805 (первое выступление Батюшкова в печати) - 1809 (поэтическая зрелость) - 1812 (идеологический перелом) - 1817 ("Опыты в стихах и прозе") - середина 1820-х (душевная болезнь, изоляция). Какие же события происходили в эти годы? Заглянем в учебное пособие.

Автор сообщает, что в 1805 году Батюшков "был принят" в "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств" (с. 10). Да, долгое время так и считалось - пока не выяснилось, что поэт вступил в общество только перед началом Отечественной войны 1812 года. Всю жизнь Батюшков переделывал свое первое стихотворение - элегию "Мечта". На примере разных ее версий можно проследить эволюцию поэта. Теперь спросим у Зуева: когда появилась расширенная редакция "скандинавского" фрагмента "Мечты"? - В 1817 году (с. 22). В действительности этот отрывок датируется 1810 годом, но что прикажете делать экзаменатору, когда в доказательство своей правоты незадачливый студиозус сунет ему под нос книжку с грифом Московского университета?

Понятно, что хронологическая путаница должна неминуемо привести к смешению историко-литературных реалий. И вот, пожалуйста: оказывается, Иван Андреевич Крылов фигурирует в батюшковской сатире "Видение на берегах Леты" как член шишковской "Беседы любителей русского слова" (с. 45). О времени создания сатиры автор пособия не вспоминает. Напрасно: "Беседа" была основана в 1811 году, а "Видение" написано в 1809, когда никому (в том числе Батюшкову) не пришло бы в голову связывать имена Крылова и Шишкова.

Казус с великим баснописцем показателен: исторический фон в рецензируемой книге искажен до неузнаваемости. Не приведи Господь, если будущий студент выучит, что Батюшков был "автором главного сценария праздника", посвященного победе Александра I над французами (с. 63)! Организатором торжества был Ю. А. Нелединский-Мелецкий, тогда как Батюшков (и не один, а в соавторстве с Державиным и П. А. Корсаковым) написал для этого праздника небольшую драматическую аллегорию. Умолчу о сомнительных датировках и непроверенных фактах - и без того ясно, что источником биобиблиографических сведений книжка Зуева служить не может.

Памятуя о требованиях школьной и университетской программы, Н. Н. Зуев неоднократно возвращается к вопросу о роли, которую произведения Батюшкова играли "в литературном процессе... XVIII и XIX веков" (с. 4). Из "предшественников" удостоились внимания Муравьев и Карамзин (Державин почему-то оказался не у дел), из "продолжателей" - Пушкин и Баратынский.

У Баратынского Зуев разбирает элегию "Финляндия": на ней отразилось влияние прозы Батюшкова, а также двух стихотворений - "созданы под прямым влиянием исторической элегии Батюшкова „Переход через Рейн" (ритм, строфика, многие образы - все оттуда)" (с. 32). Другими словами, источниками элегии Баратынского стали произведения не Пушкина и Батюшкова, а Батюшкова и Пушкина. "О логика, несть без тебя спасения!" - воскликнул однажды Батюшков, переиначив Княжнина.

Не повезло Пушкину. Зуев утверждает, что "Воспоминания в Царском Селе" были "созданы под прямым влиянием исторической элегии Батюшкова „Переход через Рейн" (ритм, строфика, многие образы - все оттуда)" (с. 100). Даже искушенным стиховедам не удастся объяснить, какое значение обретает в этом пассаже термин "ритм". Ну а строфика и образность пушкинских "Воспоминаний" действительно восходят к Батюшкову - только не к "Рейну", а всё к тем же "Развалинам замка в Швеции". Это доказал выдающийся пушкинист Б. В. Томашевский, на чью работу со спокойной совестью ссылается сам Зуев (с. 103).

Но, может быть, поверхностное знакомство автора с академическими проблемами восполняется интуитивным пониманием смысла художественных текстов? Оговоримся сразу: такое бывает редко. Чтение любого текста требует предварительной подготовки. Подобно тому как филолог должен быть прежде всего читателем (тезис Яусса), каждый мало-мальски вдумчивый читатель должен быть немножко филологом. Иначе нелепостей не оберешься.

Примеры под рукой. Последнюю строчку своего послания "Батюшкову" Пушкин выделяет курсивом: "Бреду своим путем: // Будь всякий при своем". По мнению Зуева, это выделение "лишь подчеркивает решимость юного поэта идти своим путем" (с. 103). То есть Пушкин подчеркнул фразу, потому что хотел ее подчеркнуть. Абсурд - а ведь достаточно было вспомнить, что в XIX веке курсивом отмечали цитаты. Знает же Зуев, что выделенное Пушкиным выражение гений чистой красоты - это цитата из Жуковского (с. 97). Так почему бы не заглянуть в стандартный комментарий и не прочесть, что стих Будь всякий при своем - тоже цитата и тоже из Жуковского ("К Батюшкову")?

Возникает впечатление, что сочинитель впервые прочел русских классиков незадолго до того, как отправил свою книгу в печать: чуть ли не на каждом шагу он попадает впросак. Под лучшим батюшковским переводом из Тибулла (III элегия I книги) Пушкин записывает: "Прекрасный перевод". Зуев снисходительно "поправляет": "Конечно же, элегия эта - оригинальное стихотворение Батюшкова" (с. 97). Даже не верится, что подобную чепуху (простите за резкость) МГУ рекомендует в помощь "учителям школ, лицеев и гимназий, студентам, абитуриентам, а также специалистам-филологам".

Пора, наконец, сообщить о достоинствах рецензируемого издания. На них недвусмысленно указывает аннотация: "Впервые в книге раскрываются религиозные основы философской лирики" Батюшкова. Действительно, о религии автор твердит неустанно, но к его теме эти медитации не имеют ни малейшего отношения. Дело доходит до крайностей: в книге, из которой "в целях экономии места" (с. 109) исключена тематическая библиография, нашлись-таки лишние страницы для обширных выписок из сочинения св. архиепископа Луки "Дух, душа и тело". Оно, видите ли, необходимо будущим литературоведам, поскольку в нем дается "научное (!) обоснование положению о том, что сердце является органом высшего познания" (с. 13). Зуев не преминул поделиться с читателем и собственными теологическими откровениями: "Церковь - это не правительственная организация, созданная безбожником Петром I, а все верующие во Христа" (с. 110) - и т. п. Как учит пословица, не заставляй кого ни попадя Богу молиться...

Стиль мышления Н. Н. Зуева ярко характеризует одна фраза. Восхитившись великолепным отрывком из батюшковской прозы, он восклицает: "И, наверное, не стоит говорить о мастерстве художника слова, если картина, созданная им, живет и говорит сама за себя" (с. 36). Спору нет, такой подход к искусству тоже имеет свои права. Но говорить о литературном мастерстве всё-таки стоит. Если, конечно, есть что сказать.

Игорь Алексеев