Russian Journal winkoimacdos
19.08.98
Содержание
www.russ.ru www.russ.ru
Книга на завтра архивпоискотзыв

Марк Азадовский. Юлиан Оксман
Переписка. 1944-1954

Издание подготовил Константин Азадовский. М.: Новое литературное обозрение, 1998, 410 с. - Серия "Филологическое наследие".

Тусклое стекло

Cмысл высказывания, как известно, несут на себе подлежащее и сказуемое, и если зазевавшийся школьник примет за "главный член" дополнение, смысл ускользнет от него, как отвлекший его насмешник-воробей соскальзывает с подоконника. Так же и с биографом. Его задача - правильно определить сказуемое биографии, основу, которая скрепляла бы пеструю смальту фактов и документов, "угадать" то изображение, которое исподволь творил тот, чью жизнь он хочет теперь записать. Угаданная основа, пользуясь выражением 1920-х, - это "внутренняя форма" жизни, воплощенная судьба. Она даст биографу ключ к пониманию любого документа, в том числе и письма к другу.

В жизнеописаниях героев ХХ века на роль властительницы их судеб обычно претендует политика. Вот и переписка Марка Константиновича Азадовского и Юлиана Григорьевича Оксмана, изданная "Новым литературным обозрением", уже в предисловии, озаглавленном "Письма ученых как зеркало эпохи", включена в политическую историю ХХ века. В 1990-х отблеск этой истории с легкостью можно усмотреть на любом памятнике уходящего столетия. А какой памятник действительно не несет этого отблеска! Но та соблазнительная легкость, с какой политика - как коварный пирожок в сказке: "Съешь меня!" - предлагает себя в качестве всеобщей причины, как раз и должна насторожить летописца: что если второстепенный член лезет в главные?

Правда, судьбы Азадовского и Оксмана дают основание для такого взгляда. Ю. Г. Оксман, пушкинист и декабристовед, издатель произведений русских классиков, был репрессирован в 1936 году и провел на Колыме почти десять лет. М. К. Азадовский, фольклорист и исследователь русской литературы XIX века, подвергся травле и изгнанию из науки в 1947-1949 годах - во время кампании по борьбе с "космополитизмом". Отчетливая гражданская позиция, занятая Оксманом в 1960-х, дала возможность автору предисловия назвать его участником "освободительного движения 50-60-х гг. нашего столетия" (то есть диссидентского движения). Если сама идея "очередного этапа освободительного движения" могла бы импонировать Ю. Г. Оксману, то перевоплотиться из ученого в профессионального революционера он согласился бы едва ли.

Думать так позволяют нам сами письма. Вчитываясь в них, мы чувствуем, что средоточие жизни их авторов - это филологическое исследование; все остальное: мытарства по издательствам, травля, быт - периферия, которая, увы, слишком назойливо и болезненно обращает на себя внимание. Более того, сама гражданская позиция Ю. Г. Оксмана была следствием его честности ученого, бескомпромиссности филолога-профессионала, который не может примириться с "халтурой" - его собственное слово - ни в интерпретации текста, ни в поведении людей.

Углубляясь в переписку, мы оказываемся внутри творческого процесса исследования, наблюдаем рождение мысли, ее кристаллизацию и воплощение в статье или комментарии. Перед нами проходят увлекательные, почти детективные сюжеты, связанные с публикацией установленного Ю. Г. Оксманом текста письма Белинского к Гоголю, с расшифровкой и подготовкой к печати М. К. Азадовским "Воспоминаний" "первого декабриста" В. Ф. Раевского. Наблюдая за диалогом ученых, мы понимаем, почему научное творчество - творчество коллективное. Коллективное в том смысле, что верное понимание текста - это плод живого обмена мнениями, плод взаимной критики и обсуждения, проверки полученных результатов другими исследователями. Именно потому столь велика для нормального развития науки роль научной общественности. Недаром Азадовский и Оксман, как это видно из писем, особенно болезненно переживали деградацию научного сообщества, начало которой им пришлось наблюдать. Сегодня уровень этого сообщества еще ниже, чем в начале 1950-х, интерес к строгому знанию ничтожен, да и само представление о науке подменено постмодернистскими суррогатами. В такой ситуации раскрыть глубину тех ценностей, на которых строили жизнь и творчество Азадовский и Оксман и которые в конечном счете позволили им выжить, значило бы просто продлить жизнь их трудам, поскольку для научного текста отсутствие квалифицированного читателя, кажется, и впрямь равнозначно "смерти автора".

Однако как ни интересно следить за движением мысли ученых, читать их переписку трудно. Думается, это происходит из-за своеобразной отчужденности от основного содержания писем их обрамления: предисловия и примечаний. Публикатор дает обширный комментарий событий 1940-1950-х годов, участниками или жертвами которых были герои книги. Тщательно восстанавливает историческую правду - благо переписка позволяет сделать это с большой достоверностью - в отношении открытий Азадовского и Оксмана, которые, по условиям тех лет, были приписаны другим людям или увидели свет под псевдонимами. Он останавливает наше внимание на тончайших перипетиях судеб своих героев, извлекает на свет обширнейший архивный материал, подробно и не всегда беспристрастно фиксирует кипение страстей в тогдашней научной и околонаучной среде, которое, конечно, образует плоть истории, но совпадает ли с историей науки...

Комментарий реальный и библиографический описывает научный быт. Подлинный историко-научный комментарий не умещается в пределах комментария реального и библиографического, чья полнота в "Переписке" вызывает восхищение, но сама по себе еще не делает книгу "уникальным путеводителем по истории отечественной науки послевоенных лет", как сказано о ней в аннотации. Его цель - показать, из каких источников мысль ученого брала начало, как изменялась под воздействием соседних больших и малых потоков, в чем на их фоне было ее своеобразие и как ее движение изменило общий ландшафт научного знания. Такого панорамного видения читатель "Переписки" не получает. Заглянув в зеркало комментария, мы действительно увидим в нем эпоху, но еще не творчество исследователя. Зеркало оказывается повернутым вовне, оно отражает пену событий и отделяет нас от глубинного течения мысли, тогда как измерить эту глубину и определить направление течения было первостепенной задачей комментатора.

Но может быть, поставленная задача невыполнима? Практика филологических штудий последних десятилетий - вопреки падению общего уровня гуманитарных исследований - показывает, что мы не требуем невозможного. Существуют образцовые комментарии, совмещающие полноту библиографического и реального описания с раскрытием динамики научного творчества. Это прежде всего работа Е. А. Тоддеса, А. П. Чудакова, М. О. Чудаковой (Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977) и комментарии М. И. Шапиро к трудам Г. О. Винокура (Г. О. Винокур. Филологические исследования. Лингвистика и поэтика. М., 1990). В последней книге представлены работы ученого как 1920-х, так и 1940-х годов, и комментарий к обеим частям отличается равной полнотой. Уже это лишает научный аппарат только что вышедшей книги "уникальности", приписанной ему в аннотации.

Впрочем, скажут, личные письма - не полноценные исследования и не нуждаются в столь серьезном аппарате. Пусть так, письма - не статьи, но публикация этой переписки была хорошим поводом хотя бы в первом приближении суммировать движение мысли двух крупных ученых, до сей поры не имевших таких летописцев, какие нашлись для творчества Тынянова и Винокура. Мы же получили скорее путеводитель по научному быту и быту ученых, по их великим и мелочным страстям, чем путеводитель по их идеям.

Алексей Беглов

книга на вчера Отзыв книжные обзоры

www.russ.ru Содержание РЖ Архив Форумы Антологии Книга на завтра Пушкин Объявления Досье
Бессрочная ссылка Новости электронных библиотек Монокль Пегас Light Русский университет
© Русский Журнал, 1998 russ@russ.ru
www.russ.ru www.russ.ru