Марк Азадовский. Юлиан Оксман
Переписка. 1944-1954Издание подготовил Константин Азадовский. М.: Новое литературное обозрение, 1998, 410 с. - Серия "Филологическое наследие".
Тусклое стекло
Cмысл высказывания, как известно, несут на себе подлежащее и сказуемое, и если зазевавшийся школьник примет за "главный член" дополнение, смысл ускользнет от него, как отвлекший его насмешник-воробей соскальзывает с подоконника. Так же и с биографом. Его задача - правильно определить сказуемое биографии, основу, которая скрепляла бы пеструю смальту фактов и документов, "угадать" то изображение, которое исподволь творил тот, чью жизнь он хочет теперь записать. Угаданная основа, пользуясь выражением 1920-х, - это "внутренняя форма" жизни, воплощенная судьба. Она даст биографу ключ к пониманию любого документа, в том числе и письма к другу.
В жизнеописаниях героев ХХ века на роль властительницы их судеб обычно претендует политика. Вот и переписка Марка Константиновича Азадовского и Юлиана Григорьевича Оксмана, изданная "Новым литературным обозрением", уже в предисловии, озаглавленном "Письма ученых как зеркало эпохи", включена в политическую историю ХХ века. В 1990-х отблеск этой истории с легкостью можно усмотреть на любом памятнике уходящего столетия. А какой памятник действительно не несет этого отблеска! Но та соблазнительная легкость, с какой политика - как коварный пирожок в сказке: "Съешь меня!" - предлагает себя в качестве всеобщей причины, как раз и должна насторожить летописца: что если второстепенный член лезет в главные?
Правда, судьбы Азадовского и Оксмана дают основание для такого взгляда. Ю. Г. Оксман, пушкинист и декабристовед, издатель произведений русских классиков, был репрессирован в 1936 году и провел на Колыме почти десять лет. М. К. Азадовский, фольклорист и исследователь русской литературы XIX века, подвергся травле и изгнанию из науки в 1947-1949 годах - во время кампании по борьбе с "космополитизмом". Отчетливая гражданская позиция, занятая Оксманом в 1960-х, дала возможность автору предисловия назвать его участником "освободительного движения 50-60-х гг. нашего столетия" (то есть диссидентского движения). Если сама идея "очередного этапа освободительного движения" могла бы импонировать Ю. Г. Оксману, то перевоплотиться из ученого в профессионального революционера он согласился бы едва ли.
Думать так позволяют нам сами письма. Вчитываясь в них, мы чувствуем, что средоточие жизни их авторов - это филологическое исследование; все остальное: мытарства по издательствам, травля, быт - периферия, которая, увы, слишком назойливо и болезненно обращает на себя внимание. Более того, сама гражданская позиция Ю. Г. Оксмана была следствием его честности ученого, бескомпромиссности филолога-профессионала, который не может примириться с "халтурой" - его собственное слово - ни в интерпретации текста, ни в поведении людей.
Углубляясь в переписку, мы оказываемся внутри творческого процесса исследования, наблюдаем рождение мысли, ее кристаллизацию и воплощение в статье или комментарии. Перед нами проходят увлекательные, почти детективные сюжеты, связанные с публикацией установленного Ю. Г. Оксманом текста письма Белинского к Гоголю, с расшифровкой и подготовкой к печати М. К. Азадовским "Воспоминаний" "первого декабриста" В. Ф. Раевского. Наблюдая за диалогом ученых, мы понимаем, почему научное творчество - творчество коллективное. Коллективное в том смысле, что верное понимание текста - это плод живого обмена мнениями, плод взаимной критики и обсуждения, проверки полученных результатов другими исследователями. Именно потому столь велика для нормального развития науки роль научной общественности. Недаром Азадовский и Оксман, как это видно из писем, особенно болезненно переживали деградацию научного сообщества, начало которой им пришлось наблюдать. Сегодня уровень этого сообщества еще ниже, чем в начале 1950-х, интерес к строгому знанию ничтожен, да и само представление о науке подменено постмодернистскими суррогатами. В такой ситуации раскрыть глубину тех ценностей, на которых строили жизнь и творчество Азадовский и Оксман и которые в конечном счете позволили им выжить, значило бы просто продлить жизнь их трудам, поскольку для научного текста отсутствие квалифицированного читателя, кажется, и впрямь равнозначно "смерти автора".
Однако как ни интересно следить за движением мысли ученых, читать их переписку трудно. Думается, это происходит из-за своеобразной отчужденности от основного содержания писем их обрамления: предисловия и примечаний. Публикатор дает обширный комментарий событий 1940-1950-х годов, участниками или жертвами которых были герои книги. Тщательно восстанавливает историческую правду - благо переписка позволяет сделать это с большой достоверностью - в отношении открытий Азадовского и Оксмана, которые, по условиям тех лет, были приписаны другим людям или увидели свет под псевдонимами. Он останавливает наше внимание на тончайших перипетиях судеб своих героев, извлекает на свет обширнейший архивный материал, подробно и не всегда беспристрастно фиксирует кипение страстей в тогдашней научной и околонаучной среде, которое, конечно, образует плоть истории, но совпадает ли с историей науки...
Комментарий реальный и библиографический описывает научный быт. Подлинный историко-научный комментарий не умещается в пределах комментария реального и библиографического, чья полнота в "Переписке" вызывает восхищение, но сама по себе еще не делает книгу "уникальным путеводителем по истории отечественной науки послевоенных лет", как сказано о ней в аннотации. Его цель - показать, из каких источников мысль ученого брала начало, как изменялась под воздействием соседних больших и малых потоков, в чем на их фоне было ее своеобразие и как ее движение изменило общий ландшафт научного знания. Такого панорамного видения читатель "Переписки" не получает. Заглянув в зеркало комментария, мы действительно увидим в нем эпоху, но еще не творчество исследователя. Зеркало оказывается повернутым вовне, оно отражает пену событий и отделяет нас от глубинного течения мысли, тогда как измерить эту глубину и определить направление течения было первостепенной задачей комментатора.
Но может быть, поставленная задача невыполнима? Практика филологических штудий последних десятилетий - вопреки падению общего уровня гуманитарных исследований - показывает, что мы не требуем невозможного. Существуют образцовые комментарии, совмещающие полноту библиографического и реального описания с раскрытием динамики научного творчества. Это прежде всего работа Е. А. Тоддеса, А. П. Чудакова, М. О. Чудаковой (Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977) и комментарии М. И. Шапиро к трудам Г. О. Винокура (Г. О. Винокур. Филологические исследования. Лингвистика и поэтика. М., 1990). В последней книге представлены работы ученого как 1920-х, так и 1940-х годов, и комментарий к обеим частям отличается равной полнотой. Уже это лишает научный аппарат только что вышедшей книги "уникальности", приписанной ему в аннотации.
Впрочем, скажут, личные письма - не полноценные исследования и не нуждаются в столь серьезном аппарате. Пусть так, письма - не статьи, но публикация этой переписки была хорошим поводом хотя бы в первом приближении суммировать движение мысли двух крупных ученых, до сей поры не имевших таких летописцев, какие нашлись для творчества Тынянова и Винокура. Мы же получили скорее путеводитель по научному быту и быту ученых, по их великим и мелочным страстям, чем путеводитель по их идеям.
Алексей Беглов
www.russ.ru | Содержание РЖ | Архив | Форумы | Антологии | Книга на завтра | Пушкин | Объявления | Досье |
Бессрочная ссылка | Новости электронных библиотек | Монокль | Пегас Light | Русский университет |
© Русский Журнал, 1998 | russ@russ.ru |