Василий Чернецов. П. Я. Чаадаев: pro et contra


				25.08.98

П. Я. Чаадаев:
pro et contra

СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1998. - 878 с.; тираж 1500 экз.; серия "Русский Путь"; ISBN 5-88812-009-Х.

Басманный философ, или "Мое блистательное безумие"

Вначале - комплимент. Собрание множества текстов, целиком или в части посвященных Чаадаеву, по определению служит кратким курсом истории частной российской мысли за последние 150 лет. Пожалуй, только Иоанн Грозный и Петр Первый способны составить Чаадаеву конкуренцию, однако сама их царственность немало путает карты. Хронологическая простота построения антологии подкупает.

Раздел "Чаадаев и XIX век" членится на:

Первые отклики на "Философические письма".
"Телескопская история".
Сороковые - пятидесятые годы.
Пятидесятые - девяностые годы.

Возникает, впрочем, сомнение относительно замыкающей главы: уж очень велики различия между шестидесятыми и, скажем, восьмидесятыми годами, чтобы никак на них не отозваться.

Затем следует раздел "В отражениях времени русского духовного ренессанса", само название которого служит, может быть, единственным ясным указанием на то, что антология составлена Русским Христианским институтом.

После существенный по значению раздел "Русское зарубежье" и, наконец, "В советской и постсоветской России".

Составители озаботились тем, чтобы в каждом разделе принцип pro et contra был выдержан неукоснительно, и все вместе оставляет ощущение добротности. Тем не менее увесистый, почти на 900 страниц, том (аппарат занимает 120 страниц), замечательный в качестве пособия при подготовке к экзаменам, оставляет и чувство легкой досады.

Какова частотность упоминания Чаадаева в российской словесности?

Кто из знаменитостей не хотел черкнуть хоть пару строк относительно Чаадаева?

Вот было бы любопытно узнать!

Жаль, что составители обширного тома, собравшие в одном переплете отклики на высказывания философа с Басманной улицы за полтора века, с христианским смирением напрочь отказались раскрыть принцип отбора текстов. Дело в том, что включенные в антологию отрывки сами по себе очевидны, однако же любопытствуешь: среди первых откликов на "Философические письма", понятным образом, есть письма Пушкина, А. И. Тургенева и П. В. Киреевского, но из читателей второго плана представлен один только доктор Мудров. Иные, в том числе замечательная по живости мысли "Неизвестная", упомянуты в вводной статье А. Ермичева и А. Златопольской, но где внимательные читатели из Третьего отделения, начиная с известного не только беспробудной ленью, но и остроумием графа Бенкендорфа? Где сам Николай I?

Не хотелось начинать с придирок, но зачин тома на них явственно провоцирует.

Ну, скажем, письмо Ф. Ф. Вигеля к митрополиту Серафиму, где известный мемуарист ругательски поносит Чаадаева. Имеется обширное примечание, без затей обозначившее Вигеля недругом философа. Верно-то оно верно, но для читателя, с Вигелем знакомого, замечание беспредметно, а для не знакомого - неполно, ведь без знания о яростном соперничестве между Чаадаевым и Вигелем за первое место в московских гостиных неизбежно сложится впечатление, будто их и впрямь разделял антагонизм мировоззрений.

Тут же, впрочем, следует отдать должное составителям тома, избежавшим соблазна "забыть" о прямом доносе того же митрополита Серафима А. Х. Бенкендорфу:

<...> "Не могши представить себе, как возможно русскому издателю журнала дойти до такой дерзости, чтоб распространять между соотечественниками столь преступные хулы на отечество, веру и правительство свое, я долгом поставляю препроводить при сем к Вашему сиятельству в подлиннике вышеозначенную пятнадцатую книжку "Телескопа" и прошу покорнейше все замеченные в ней места довести до Высочайшего Государя Императора сведения".

Достойно восхищения, что в состав тома полностью включен проект письма П. А. Вяземского С. С. Уварову, в котором автор впервые помещает сочинение Чаадаева в общий контекст дискуссий о российской истории: "Письмо Чаадаева - не что иное в сущности своей, как отрицание той России, которую с подлинника списал Карамзин". Текст чрезвычайно интересный и вместе малоизвестный за пределами круга специалистов. То же - короткое письмо М. А. Дмитриева Чаадаеву от 30 августа 1847 года, где нашлось место для примечательной мысли: "Даже вчерашний разговор наш и те мысли, которые мы обнаруживали с такою скромностью, они не наши: они лежат в теперешней нашей истории, из которой непременно их выведет будущий историк, указав на факты".

Любопытно, что наряду с малоизвестной, обычной для него по многословию и вполне разумной статьей Н. Г. Чернышевского "Апология сумасшедшего" в состав тома вошла злая заметка Ю. Н. Николаева (Говоруха-Отрок) в "Московских ведомостях" от 28 апреля 1890 года : "Нет, г. Соловьев не трагическое лицо, как не был им и его образец, Чаадаев, философствовавший более ради умственной гимнастики, - и в этом-то все дело..."

С открытого письма enfant terrible русской словесности В. В. Розанова к А. Веселовскому ("Русское обозрение", декабрь 1895 г.) начинают наконец звучать новые ноты: "...по милосердию, которого в вас нет, нет его в вашем цехе, не было в Чаадаеве, который среди общества, в котором появился, был наиболее груб, наименее деликатен и, применяя к нему его собственные мерки суждения, - наименее всех других культурен". И тут же М. О. Гершензон: "Да, Чаадаев - мистик, и, надо прибавить, мистик, последовательный до конца. Видя в религии определение отношений человека к Богу, он уже безусловно исключает из нее нравственность, определяющую только взаимные отношения людей между собою, и в этой исключительности он не останавливается ни перед каким выводом".

Огромный текст Г. В. Плеханова с характерным для всех марксистов акцентом на отрицание отрицания и типичным для эпохи пристрастием к выделению множества слов: "Вот как зла была ирония истории нашего внутреннего развития! Славянофильство расчищало почву для торжества чуждого утопий западничества, выставляя программу, сближавшую нас в экономическом отношении с "гнилым" Западом! В то время, когда со славянофилами воевал Чаадаев, до этого было, правда, весьма далеко. Славянофильство вовсе еще не было заражено капиталистическими тенденциями, а западничество всех оттенков обеими ногами стояло еще на почве утопии".

Д. С. Мережковский: "Перед первым и последним сочинением своим, напечатанным в России, Чаадаев подписал: Necropolis, Город Мертвых. Не только Москва, Третий Рим, где он писал, но и вся православно-самодержавная Россия, все русское государство были для него Городом Мертвых".

Д. В. Философов: "Если Герцен боролся за единую человеческую культуру, то Чаадаев боролся за вселенскую богочеловеческую культуру".

О. Э. Мандельштам, критические сочинения которого хотя опубликованы и вроде бы известны, но решительно недоиспользованы в работе: "Мысль Чаадаева - строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая".

Н. А. Бердяев, со свойственным ему каким-то ненарочным парадоксализмом: "Около Чаадаева нужно поставить фигуру Печерина. Этот окончательно перешел в католичество и стал католическим монахом. Он не вынес гнета николаевской эпохи. Парадоксально было то, что он перешел в католичество из либерализма и любви к свободной мысли. В восстании против окружающей действительности он написал стихотворение, в котором есть строки:

Как сладостно отчизну ненавидеть!!
И жадно ждать ее уничтоженья.

Это мог написать только русский, и притом русский, который, конечно, страстно любит свою родину".

Боюсь, что дальнейшее так и не смогло добавить к саге о Чаадаеве ничего существенного, даже "Метафизический Нарцисс" - изящное эссе тридцатилетнего П. Кузнецова, редактора петербургского журнала "Ступени", хотя есть там и "русский исихазм", и апофатика Ареопагита.

Впрочем, само это обстоятельство заслуживает внимания.

Василий Чернецов