25.09.98

Л. М. Видгоф
Москва Мандельштама

М.: Корона-Принт, 1998. - 496 с.; тираж 3000 экз.; ISBN 5-85030-056-2.

Леонид Видгоф - профессиональный экскурсовод, и структура его "книги-экскурсии" делит московскую жизнь Мандельштама на главы: их формируют основные "столичные адреса" поэта. Вообще фабула книги, заключающаяся в одном-единственном топониме, более или менее условна и мало к чему обязывает. Тем лучше. Мандельштам смотрел в московском музее полотна импрессионистов - вот вам небольшой сюжет про отношения поэта с живописью. Часто вводится мифологический план - о чем Мандельштам мог подумать, глядя на тот или иной дом? Хотя читатель получает сведения как бы из третьих рук (Москва, увиденная Мандельштамом, Москва, запечатленная им в стихах, Москва Мандельштама, истолкованная автором для читателя), зато обозначена территория повествования, определяющая задачу автора - рассказать или упомянуть обо всем, что делал поэт в Москве. В результате в книге говорится о поступках героя, которых иной воспитанный в благоговейном трепете перед классиком читатель вовсе от него и не ожидал: эпизод продажи О. М. куска хлеба нищему в какой-то московской подворотне или запись в дневнике Д. Поповой "Приехали Мандельштамы. Изгадили. Ужасно опустошающие". И даже трогательно подмеченные автором английские детективы на столике у пожилой Надежды Яковлевны.

В таких местах залакированная восковая персона (в которую неизбежно превращается любой объект посмертного культа, тем более мученик) оживает и выходит из витрины музея в городе мертвых классиков: "Держу пари, что я еще не умер". Может быть, этой же цели служит для нас и приведенная в конце книги наряду с другими очерками "Четвертая проза" Мандельштама, прекрасная по исполнению и очень злая, явно припахивающая манией величия и желанием утопить врага в его собственном анализе мочи. Я имею в виду прежде всего "разборку" с А. Горнфельдом по поводу перевода "Тиля Уленшпигеля", в которой громокипящий Мандельштам кажется не более правым, чем его враги. Задача здесь, однако, не в том, чтобы выискивать правого (а чуткий автор и не пытается этого делать) и виноватого (что тем более бессмысленно), а в том, чтобы эта и подобные ей книги еще доносили до публики движения живого поэта, как можно дольше не вызывая потребности в деканонизации, в появлении... скажем, "Прогулок с Мандельштамом" или каких-нибудь "Прогулок по улице Мандельштама". Анекдоты Хармса и - чуть позже - книга Синявского появились, когда Пушкина потребовалось слегка повернуть, чтобы любоваться на него дальше. Чтобы любить его уже немного другим. Чем живее будет Мандельштам, тем дольше он будет оставаться актуальной и неожиданной фигурой, тем быстрее зарастет ненужная (возникшая как реакция одной части публики на невосприимчивость и ретроградность другой и vice versa) трещина между поэзией "старой" и "современной". Всем станет лучше.

Несмотря на фактологическую основу книги (цитаты, свидетельства, факты), автор использует порой сослагательное наклонение, ибо свидетельств все же слишком мало, соблазн додумать то, что происходило в никем не зафиксированных паузах, неотступно преследует и автора и читателя, благо стихи беззащитны и позволяют распоряжаться собой как угодно. Бороться с этим соблазном автор, кажется, предоставляет читателю, сам же едва ли не полностью избывает его в первой главе, касающейся в основном прибытия поэта в Москву и отношений с Цветаевой. Интересно, что первый путь Мандельштама по Москве, мифологизированный самим поэтом в стихотворении "На розвальнях, уложенных соломой...", автор как бы пытается вернуть в реальный план. Вообще пытаться перевести сказанное в стихах в реальную плоскость - затея сомнительная, явно "антинаучная", но крайне интересная. Видгоф ищет бытовую подоплеку стихотворения "Жил Александр Герцевич..." и выясняет, существовал ли в Москве мандельштамовский "парикмахер Франсуа", еще более загадочный тем, что появляется в стихотворении почти не в рифму. Первая глава отличается от всех остальных: она по-хорошему смела и сумбурна, здесь автор вводит не связанный с повествованием ни общностью пространства, ни общностью времени очень красивый отрывок из "Юрия Милославского" - фрагмент современного литературного контекста - и утверждает, что "Цветаева должна была мучительно переживать противоречие между православными идеалами и своими взаимоотношениями с поэтессой С. Парнок". В последующих главах такого уже нет.

Нельзя сказать, что экскурсия проведена на одном дыхании. Экскурсовод готовил ее полжизни, но время ограниченно, поэтому, задержавшись в начале, он чем дальше, тем больше спешит, порой захлебывается фактами, цитатами и свидетельствами, стремясь рассказать самое главное. Время экскурсии подходит к концу, и экскурсовод вручает слушателю материалы - стихи, прозу и заметки героя. В памяти читателя прочно оседают какие-то отдельные факты (например, во время последнего ареста Мандельштама из квартиры Кирсанова доносились звуки гавайской гитары), черты лица автора расплываются, а сам он, помахав на прощанье рукой, исчезает то ли в сретенских, то ли в арбатских переулках. Книга сделана настолько корректно и интеллигентно, что про автора вспоминаешь уже когда он ушел. И тут возникают вопросы. От автора ожидаешь ответов, все время забывая, что давать ответы совсем не входит в его задачу. Да его уже и нет. Он исчез. А книга, вопреки его уверениям, не экскурсия, потому что она монологична, а после любой экскурсии разрешено задавать вопросы. Какое это все имеет отношение к Москве? Только ли территориальное - здесь происходили события, здесь же они были описаны. А могло ли это произойти где-либо, кроме Москвы? Возникает ощущение, что Мандельштам двигался неосознанно и обреченно, будто бы на ощупь выбирая себе дорогу, которая привела его не только к мукам и страшной гибели, но и к славе одного из величайших русских поэтов. Еще вопрос ушедшему экскурсоводу: как вплеталась Москва в ткань мандельштамовского стиха, как повлияла на его форму? Нельзя ли хотя бы отчасти объяснить его эволюцию не только личной биографией и внутренними мотивами, но и особенностями "территории проживания"? Неужели не живет в каждом мандельштамовском стихотворении 30-х годов лукавая, экспериментирующая, революционная Москва, так же как в любом стихотворении 10-20-х годов классически стройный и чопорный Петербург? "Расскажите об этом!" - кричит очнувшийся слушатель вослед уже исчезнувшему повествователю...

Зато он вывел нас на уровень "содержания", что может быть даже важнее - мы видим "бульварные кольца" Москвы как круги биографии поэта и - выше - круги судьбы. Вот она - Москва Мандельштама: кошмарная Лубянка, зловещий годуновский Кремль, "иудины окна" дома на Тверском ("Массолит"), откуда 16 марта 1938 года будет отправлено письмо наркому Ежову с просьбой избавить московских писателей от назойливого присутствия Мандельштама, который тем более "не поэт, а версификатор". Вот Москва, по которой бегает с рецензией на "сборник литкружковцев Метростроя" этот странный человек, почти юродивый, то пытающийся воспеть вождя и его эпоху, то проклинающий обоих, в мальчишески-бездумном порыве он обрекает себя на гибель, а слушателей на бессонные, в ожидании ареста, ночи, декламируя "Мы живем, под собою не чуя страны", к превеликому ужасу публики, реакция которой однозначна: "Ты мне этого не читал". В отличие от мифологизированной ("Третий Рим"!) Москвы цветаевской Москва Мандельштама жестоко реальна. Она даже меняется параллельно со стихами Мандельштама - на годы его пребывания в Москве приходится один из самых серьезных сдвигов в ее ландшафте - эпоха индустриализации. Сегодня мы переживаем еще один сдвиг - все возвращается: нищета, безвкусица, революционность, Москва быстро перестряпывается на новый лад. Заново переименованные развалины мелькают тут и там, как проступающие на горелой бумаге строчки. Той Москвы, которую видел и в которой жил Мандельштам, давно уже нет. Зато есть та Москва, которую он чувствовал и которую принимал - крикливый и пестрый, нищий духом, по-азиатски мудрый, по-азиатски жестокий город. Буддийская Москва - Мандельштам настаивал на этом определении. Она будет такой и когда не останется в Москве ни единого дома, связанного с Мандельштамом, - темпы выкорчевывания сердцевины старого города позволяют думать, что это произойдет скоро. Москву Мандельштама не спасут ни тени великих обитателей, ни долгий список их адресов, кропотливо составленный автором. Мандельштам останется прав, но его пути пересекутся с путями читателя лишь на страницах книги. "Где эти стихи были написаны? Возможно, еще во флигеле дома Герцена на Тверском бульваре", - говорит автор. Возможно.

Кирилл Медведев

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru