10.10.98

Уистен Хью Оден
Чтение. Письмо. Эссе о литературе

Пер с англ.; сост. и вступ. статья Г. Шульпякова. - М.: Издательство Независимая Газета, 1998. - 320 с.; тираж 3000 экз.; ISBN 5-86712-044-9.

В некоторых странах писать о литературе - кажется, национальный вид спорта. Представление о том, что всякий пишущий человек должен отдать ему дань, вошло в плоть и кровь. Во всяком случае, так думаешь, читая эссе Одена. Иначе что может заставить поэта отказаться от стихов в пользу не презренной прозы даже - а критического разбора, математического расчета, многократного объяснения и описания?

Книга Одена предназначена только и исключительно для поэтов - или для желающих стать поэтами. Всем остальным заглядывать в нее немного стыдно - как в окно спальни. Стыдно от желания узнать чужое, не тебе предназначенное, и стыдно от увиденного - потому что, как и в спальне, поэт виден здесь со всеми своими слабостями. Разумеется, справедливее было бы сравнение с творческой кухней - и именно как допуск на эту кухню, как уроки мастера, мне кажется, воспринимают ее литераторы. Нет сомнения, что пришедший за этим уроком его получит: даже непосвященному ясно, что Оден - знаток поэзии и мудрый критик. Но непосвященного мучает вопрос - зачем поэту профессорская слава? Непосвященный хочет получить результат, стихи - ему все равно не только из какого сора они растут, но и какими рифмами, мужскими или женскими, они написаны и по каким законам сложены. Не посвященный в тайне ставит под сомнение само существование законов, потому что их знание делает поэта членом замкнутой корпорации, касты, а непосвященному хочется, слушая певца, думать о нем как о гениальном брате, как о своем возлюбленном, а не жреце.

Читатель не желает знать ни природы поэзии, ни ее техники. Именно это заставляет думать о книге Одена как об окне чужой спальни. Читатель безжалостен. Поэт скорее простит товарищу по несчастью желание найти верную дорогу к Олимпу - и если не пройти по ней самому до конца, то хотя бы указать путь другим.

"Нам не привить человеку вкуса, твердя, что его привычка есть водянистую, переваренную капусту отвратительна - нужно попросту дать ему попробовать правильно приготовленные овощи". В этой фразе, не во фразе даже, в одном слове "правильно" - квинтэссенция критического посыла Одена. Он мог бы назвать еду вкусной, но назвал "правильно приготовленной". Мог бы назвать стихотворение гениальным, но: "Когда критик говорит о книге, что она "искренняя", тут же понимаешь, что она: а) неискренняя и б) плохо написана". Оден не хочет совершать этой ошибки. Он хочет соединить две ипостаси, критическую и поэтическую, и в каждой остаться мастером своего дела. Первые два текста, вошедшие в сборник, "Чтение" и "Письмо", и посвящены, собственно, этим двум состояниям. "Чтение" - это в первую очередь чтение критика, формулирование принципов, на которых строится эта работа. Формулирование подробное и сумбурное одновременно, глубокое и поверхностное. И "Чтение" и "Письмо" - попытка обозначить границы профессии, попытка объяснить себе и всем остальным, что на самом деле происходит и что должно происходить с человеком, ставшим поэтом или критиком. Что "поэзия не волшебство" и что "если бы стихи писались только "по вдохновению", то есть без сознательного участия автора, поэзия превратилась бы в скучное и неприятное занятие, заставить заниматься которым могли бы только деньги и общественное положение". Оден, разумеется, не отрицает вдохновения - но во главу угла он ставит ремесло, знание, умело пользуясь которым можно - в том случае, если ты дождался действительно хорошей идеи, - достичь наивысших результатов. Подлинное назначение поэзии для поэта - "освобождение от иллюзий и отрезвление". Пресловутого же катарсиса не существует, во всяком случае к искусству это не имеет ни малейшего отношения. А корчащееся в муках человечество все требует и требует у поэта, чтобы он спел ему колыбельную песню.

Богом для Одена становится язык. Если главное - не певец и не слушатель, тогда - инструмент. Толковый словарь, который, по мнению Одена, предпочтительнее любого текста. В нем бесчисленное количество вариантов, он не отвергает никакие прочтения. С тем, что язык - важнейшее для текста, если не вообще для человека, не согласиться невозможно. Но смысл языка, его сила в том, что он принадлежит всем. Оден же, радующийся богатству языка, одновременно ужасается тяжкому положению поэта, несравнимому с положением музыканта или художника, - его инструмент, его личная, сокровенная собственность, проходит через множество ничтожных, невежественных рук, и каждый может предъявить на него свои права.

Оборотная сторона тонкого ремесла - отторжение праздной публики. "Когда какой-нибудь явный болван говорит мне, что ему понравилось одно из моих стихотворений, - пишет Оден, - я чувствую себя так, будто обчистил его карманы". Но это не единственное зло. Две самые страшные вещи, которые могут случиться с поэтом, - если толпа восторженно встречает и запоминает худшие его стихи или если все его творчество становится объектом поклонения кучки эстетов. Крайности ужасны - и, видимо, в поисках защиты от них Оден создает свою модель рая, столица которого отвечала бы "идеальному числу Платона". Трудно поверить, что Оден всерьез желает этой утопии. Но с уст его слетает вздох, подобный тому, что издают иногда школьные учителя, измученные всеобщей осведомленностью в педагогике: "Как, вероятно, счастлив математик! Ведь его могут оценить только коллеги... "

Здесь можно было бы поставить точку, сказав, что в статьях, посвященных тем или иным поэтам - Роберту Фросту, Эдгару По, Йейтсу, - Оден развивает положения "Чтения" и "Письма", отдавая предпочтение аристократизму и знанию ремесла. Но непоследовательность иногда -прекрасное качество, дивный дар - и вот Оден в эссе о Кавафисе, цитируя стихотворение о двух любовниках, один из которых наделен способностью "преображать в несравненные строки тот опыт, который для иных может быть делом обычным, а то и опасным", отдавшись сопереживанию, заключает: "Но что, неудержимо хочется спросить, стало со вторым, не поэтом?" И это неожиданное признание возвращает ощущение его родства с этим грубым, несовершенным, неаристократическим миром.

К несчастью, составитель, превознося Одена в предисловии, не сделал попытки объяснить читателю хотя бы обстоятельства появления того или иного текста. Почему были выбраны именно эти десять статей, что представляет собой каждая из них - труд всей жизни, лекцию, газетную статью, написанную ради куска хлеба? Отсутствуют даже даты. Ощущение стремительно пролетающего времени дают только фотографии.

Эссеистика Одена пришла к нам раньше, чем миф об Одене. Первые переводы Одена появились совсем недавно - до того это было только имя, может быть отчасти связанное с Бродским. В сборнике, кстати, присутствует предисловие Одена к переводам Бродского, где в соответствии с оденовскими принципами о нем говорится как об "искусном ремесленнике слова". Но, увы, это не страстное признание в любви, как, может быть, нам хотелось бы, а всего лишь обычное "профессорское" предисловие, необходимое издателю, чтобы представить неизвестного автора. Разумеется, "отсутствие мифа" не относится к тем, кто читал Одена в подлиннике. Именно им в первую очередь и адресована эта книга. Всем остальным же остается читать избранные стихи, данные в приложении, пытаясь понять - Оден ли так сильно повлиял на Бродского или Бродский на переводчика? И утешаться тем, что все это еще когда-нибудь будет прочитано - ведь и Оден говорит, обращаясь к Байрону:

Я только в двадцать девять смог прочесть
Поэму "Дон Жуан". Вот это вещь!
Я плыл в Рейкьявик и читал, читал,
Когда морской болезнью не страдал.

Ценность этой книги, несомненно, будет возрастать со временем. Через пятьдесят лет ее будут открывать с той спокойной благодарностью издателю, с какой сейчас берут в руки издания "Асаdemia". Все недостающие комментарии будут к тому времени написаны в других книгах.

Что же касается самого текста, то мне хотелось бы напоследок выделить блестящее - по форме и по содержанию - эссе "Шут в колоде", хотя, возможно, именно оно покажется многим тривиальным - то бишь слишком простым. Это разбор шекспировского "Отелло", не всего "Отелло", а именно и прежде всего поведения Яго, которого Оден считает игроком, экспериментатором, ученым, стремящимся к познанию и - посредством этого познания - к самоуничтожению. В данном случае Одена совершенно не занимает форма, он прощает автору даже небрежность - его интересует только содержание. Назвав Яго "абсолютным злодеем", начав с обвинения, он в конце концов оправдывает его, и слишком много личного слышится в его словах, слишком явно его признание в стремлении к саморазрушающему знанию. "Мы, люди современной культуры, единодушно считаем, что право на знание абсолютно и ничем не ограничено <...> Но в таком случае имеем ли мы право сказать Яго: "Как смеешь ты?!"

Ксения Зорина

• Иван Давыдов. Оден Уистен Хью. Собрание стихотворений http://www.russ.ru/journal/zloba_dn/97-10-30/david.htm

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru