Томмазо Ландольфи
"Жена Гоголя" и другие историиПеревод с итальянского. - М.: Аграф, 1999. - 736 с.; тираж 5000 экз.
Однажды, исчерпав все темы для разговора, я стал по телефону читать подруге стихи Баратынского. Послушав, девушка заявила: "Да, хорошо, только... только какое-то другое". "Конечно, другое", - отвечал я. - "Вроде бы похожи на пушкинские, но при этом - не Пушкин!"
Сходное ощущение возникает у читателя при знакомстве с книгой, включающей роман, повести, рассказы и пьесу классика итальянской литературы, одной из ключевых фигур ХХ века Томмазо Ландольфи (1908-1979). Да, фантастический реализм, интеллектуальная проза, но - какая-то другая, не та, к которой мы привыкли по творчеству испано- и немецкоязычных кудесников-интеллектуалов. В каких-то других пропорциях взяты ингредиенты (скепсис, готовность к чуду, насмешка, усталость, рефлексия и т.д.) и как-то по-другому перемешаны. У Ландольфи есть изощренно иронические, едко насмешливые, "интеллектуалистские" рассказы-"казусы". Как, например, Новое о психике человека, в котором ученые собаки (точнее, "собаки-ученые") в буквальном смысле облаивают своего коллегу, высказавшего предположение о разумности человека. Или совершенно честертоновский Наперекосяк: убийца лихорадочно соображает, в какую руку, чтобы правдивее имитировать самоубийство, вложить пистолет своей жертве (тот был левшой, но почему-то тщательно это скрывал), и в конце концов его выдает звон монетки, с помощью которой он пытается разрешить эту дилемму... Нашла место в творчестве Ландольфи и рефлексия Homo scribens'a (человека пишущего) - в таких рассказах, как Авторучка, Взбунтовавшиеся слова, и других.
Но при этом во многих произведениях у Ландольфи важнее оказываются не подобные "игры ума", а не менее изощренный, даже изломанный психологизм. В Диалоге о важнейших системах некий злокозненный чудак выучил героя, под видом персидского, несуществующему языку; герой, влюбившийся в этот язык и написавший на нем три стихотворения, отправляется к "маститому критику", чтобы тот объяснил, могут ли существовать стихотворения на несуществующем языке; критик, опасаясь, не разыгрывают ли его и не впутывают ли в неприятности - дело происходит во времена Муссолини - юлит, уходит от прямого ответа; для героя это становится идеей фикс, и он просто сходит с ума. Причем психологизм этот окрашивается порой не только в достоевские (Взгляды, Упущенная игра, Грудь, Тени), но и в устойчивые гумберт-гумбертовские тона (Немая, Дело случая, Смерть французского короля).
Однако и психологизм оснащается сказочной машинерией (как в рассказе Меч - герой обретает идеальное оружие, способное резать все подряд, но вместо великих дел, о которых мечтает, оказывается в состоянии только напополам разрезать влюбленную в него девушку) или фантазией, но фантазией какой-то перевернутой, остраненной. Так, Тараканье море примерно до середины разворачивается как вполне нормальная мальчишеская ночная греза (Роберто мечтает предстать перед своей возлюбленной на пиратском бриге под именем Большого Варяга и в сапожках с раструбами), только перегруженная какими-то сюрреалистическими подробностями и почему-то увиденная глазами его отца, а потом вдруг выставляет героя в самом неприглядном свете. Но кончается все настолько для него хорошо, что невольно задаешься вопросом - да не издевается ли рассказчик? И если издевается, то над кем? Над своим инфантильным героем или над доверчивым читателем? Или над атмосферой муссолиниевской Италии, сделавших их такими?
Еще злее Смерть французского короля: громовые приказы на всех языках мира, которыми морской волк держит в трепете свою лихую команду, оказываются просто невинной игрой скромного чиновника. Да к тому же предаваться ей он способен не везде и не всегда, а только уютно расположившись в комнатке за дверцей с двумя нулями...
Другая его игра, с тринадцатилетней приемной дочерью, не столь невинна, но повесть и не об этом тоже. А о чем же?
"Скажу без обиняков: иные часы и даже дни - словно прорехи в непрочной ткани нашего бытия", - так начинается один из рассказов Ландольфи, и именно это (прорехи в ткани бытия), кажется, и интересует его больше всего.
С прорехой тесно соприкасается понятие пустоты. Пустота, ничто - очень важные слова для Ландольфи. "Люблю тебя, а в душе все равно пусто", - говорит у него красавица-героиня. "У меня из-за тебя пустота заболела" - "Что еще за пустота, шут гороховый?" - "Полость, где у других сердце", - переругивается со своим альтер-эго другой герой. В обширной вступительной статье Л.Аннинский так объясняет разницу между Ландольфи и мощным в Италии литературным движением герметизма, куда его так и хочется вписать: герметики стремились спасти от бесцеремонного постороннего взгляда нечто внутри себя, внутри нормального человека, Ландольфи же всем своим творчеством доказывает, что внутри у человека - ничто...
Вывод этот оказывается до странности знакОм современному русскому читателю. Действительно, разве приведенные мной выше слова не могли бы быть произнесены персонажами одного из самых нашумевших русских романов последних лет?
Впрочем, не только эта неожиданная интерференция делает Ландольфи "своим" для русского читателя. Славист по образованию, он всю жизнь переводил Гоголя, Достоевского, Лескова, Бунина, и в отличие от пелевинских героев его пустота часто была той особой пустотой переводчика, что способна вместить в себя уже законченные художественные миры. Ландольфи был интимно знаком с русской литературой, и только поэтому мог быть написан рассказ, давший название книге, - оглушительно кощунственный для русского глаза и уха внешне и выдающий жгучую любовь-ненависть при внимательном прочтении: "Как всякий русский, Николай Васильевич до страсти любил бросать в огонь ценные вещи".
"Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!.." - писал Арсений Тарковский. "О Гоголь, Гоголь, как дорого ты мне стОишь!" - писал Томмазо Ландольфи, а Вечера на хуторе близ Диканьки и Петербургские повести до сих пор выходят в Италии под шапкой: "Гоголь в переводах Ландольфи", - причем обе фамилии набираются шрифтом одного размера.
Впрочем, некоторые рассказы Ландольфи написаны словно из параллельного мира, где собаки ставят эксперименты на людях, а звуки обладают весом, плотностью и цветом, так что тенор-виртуоз способен взобраться по собственной руладе, как по пальме. В примечании к этому рассказу (Из "Популярной мелотехники") Ландольфи, как ни в чем ни бывало, выражает признательность "известному оперному певцу Эудженио Монтале", автору "двух сборников стихов, не лишенных известных достоинств, хотя и далеких еще от совершенства, какового он достиг на оперной сцене". Почему бы Гоголю не иметь в этом мире надувную куклу-жену?
Виртуозный переводчик Ландольфи сам порой, словно в отместку, ставит перед переводчиками чрезвычайно трудные задачи. В рассказе Слепая всевидящая богиня графоман-"авангардист" "сочиняет" стихи, вытаскивая слова из лотерейного барабана (что, заметим, при нынешнем господстве в европейской поэзии верлибра не так уж и невозможно). Уже на второй "найденной" таким образом строчке у итальянского читателя начинается неудержимый хохот: бедняга-поэт на его глазах "сочиняет" классическое стихотворение Леопарди, известное каждому итальянскому школьнику - но мало что говорящее читателю русскому. Как быть переводчику? Е.М.Солонович, лучше кого бы то ни было чувствующий тайну жизни итальянского стиха в русском языке, находит нестандартное и обескураживающе простое решение.
Совершенно другие сложности, не имеющие конечного решения, возникают при переводе романа Осенняя история, "одного из самых сложных текстов, написанных в ХХ веке", как считает его переводчик Г.П.Киселев. Переплетение лейтмотивов, настроений, вопросов и ответов осуществляется в нем не только и не столько на уровне повествования, сколько на уровне языка: выбора слов, чередования ритмов (порой - вплоть до ритмической прозы) и стилей.
Эта книга должна была выйти в 90-91 году в издательстве Радуга как венец серии Мастера современной прозы. Получилось так, что она открывает сейчас в Аграфе серию Speculum mundi ("Зеркало - зерцало? - мира"). Наверно, это что-нибудь да значит. Ведь, по убеждению Г.П.Киселева, составившего книгу и переведшего бОльшую ее часть: "Все, что связано с Ландольфи, - загадка".
Михаил Визель
Поиск книги в магазине "о3он":
| © Русский Журнал, 1998 | |
russ@russ.ru |