Людмила Улицкая
Веселые похороны. Повесть и рассказыМ.: Издательство "Вагриус", 1998.
Почти навязчивая контрастность названия свежей книжки Л.Улицкой наводит сначала на мысль о простейшем "зазывном" рекламном трюке. Так называется ударная, самая длинная вещь сборника.
С первой строчки нас оставляют посреди грязноватой комнаты со спертым нью-йоркским воздухом, явно не готовой к приему гостей. Атмосфера: лифчики, пот, голые женские тела, с подробностями. Кстати, то, что это Нью-Йорк, доходит до вашего сознания не сразу: так, обычный московский полубогемный "флэт" со стареющими родителями-хиппи и трудными отпрысками, вечно злыми, рано узнавшими, что такое хорошо и как это, на самом деле, плохо. Московская грибница, только аккуратно вырезанная из приарбатских переулков и с благоговением перенесенная на манящую издали западную почву, которая на поверку оказывается асфальтом.
Стерильность новой среды приводит к перенасыщенности среды внутренней тем, что "дома" называлось просто "пунктиком". Здесь, за невозможностью пустить корни, "пунктики" поползли вширь, переплетаясь, душа друг друга, создавая уродливые симбиозы лени, подавленного самолюбия, зависти, ревности. Алик, будущий эпицентр "веселья", тающий от какой-то "черной немочи", слишком очевидно символизирует всю вечно протестующую, вечно мятущуюся неизвестно от чего третью волну эмиграции. Эмиграцию "тел", души которых навсегда там - в переулках, на бульварах, в забегаловках.
Почему бы иначе их всех так хлестнуло известие о неких "событиях", некоем комитете чрезвычайного положения там, в "их" Москве? Из-за волнения о друзьях-родственниках? Нет, конечно. Вдруг овладевшее ими желание быть на месте. Там. Среди "них". Потом - пусть что угодно, лишь бы не эта невыносимая легкость полубытия. Потому и это аликово легкомыслие отчаяния, разрешение себе всего и в любой момент, никаких долгоиграющих планов. Человек-свеча истаял, успев окатить каждого в пределах досягаемости раскаленными каплями лопнувшего сердца, искусственной замены которому нет, потому что не может быть. Режим какого-то пере-выживания, результат - несовпадение с режимом большинства, диагноз - не жилец. Отсюда неизлечимость. И похороны эти - не только высшее достижение жизни персонажа, но еще и кульминация жизни всей его клики - гарема - группы. "Сначала веселья не получилось."
90-е внесли что-то новенькое и в тот "дар нерукотворный", который у писателя выливается в Новые рассказы. Неожиданная густота употребления мата и в тех случаях, когда прежде обходились нормативной лексикой. Как стилистического средства. Непонятно внимание, отведенное непечатным словам, да еще у этого автора. Захотелось здорового натурализма? Еще более резкого отмежевания от пресловутой "женской прозы"? А может просто нравится...
Запрятав поглубже недоумение, замечу, что все новые рассказы словно бы "недописаны", недоразвиты. А раз все, значит неспроста. Не случайно три рассказа из пяти заканчиваются многоточием. Есть место для размышлений, особенно, если почитать серию рассказов ранних: и законченных, и даже составляющих циклы, живущие (как люди) по законам жанра "детство -отрочество - юность". "Девочки" очень не просты. Или просты - смотря как расценивать. Романтичные - они знали "одну, но пламенную страсть", пожирающую дотла. Чистые, незащищенные "житейским опытом" девочки-женщины, так и не разменявшие эту свою любовь на тысячи мелочей-любовников. А вы, благополучные устроившиеся подруги, что ж так неадекватно злобно отзываетесь теперь о жалких неудачницах - незамужних, никуда не поступивших? Завидно. Пока вы распределяли по полочкам любовь - семью - детей - карьеру, они... жили. Потому и наружная "бедность" оборачивается баснословным наивным счастьем, нерушимой, какой-то торжественной самодостаточностью (Счастливые, Бронька, Дочь Бухары); благодетельством еще более бедным в Бедных родственниках, давших имя всему циклу; или, напротив, закрытым переломом в психике, когда открылось нечто, в нее не помещающееся (Лялин дом, Чужие дети). Оборачивается тем ладом с самим собой, который дается наивысшей наградой особому племени рассказов Улицкой, ее "народу избранному".
В новых же рассказах явно прослеживается некая слабина, мол, "начали за здравие..." Истории все больше про то, как кому-то не повезло глобально. Патологическая "невписанность" в заданный набор обстоятельств - карьеры (Орловы-Соколовы), семьи (Пиковая Дама), сексуальных норм (Голубчик). Что-то необъяснимо неотвратимое давит на людей, гнет их судьбы в кажущемся окружающим не понятным и вовсе не должном направлении. А все-таки так должно было случиться. Так и в "однополой" - в смысле традиционного отсутствия мужских представителей и существующей по правилам игры "одного актера" - семье Анны Федоровны. Жизнь в атмосфере какой-то порчи, застывшей словно холодная овсянка, все тащится, конца не видно. Все надоели всем. В один прекрасный день появляется прекрасный и очень материально оснащенный принц, и... Ведьма обречена.
Выпад против "морального облика советского человека", где шаг в сторону считается побегом? Ну да, выпад, только вялый такой, скорее, от усталости "шифроваться", мыкаться по "явочным" местам, чем эдакая песнь буревестника, а-ля марши сексменьшинств в Америке. Куда там...
Не трогайте вы их, бедненьких голубчиков, им и так тяжко: "Быть любимым... Быть любимым мужчиной..." Не дали. Зарезали!!! Почто? Да "не такие" они, а "не таким" у нас ответ один. Смерть. Материализовавшись в наглого бродячего кота, кошмары перешли в разряд "досадных неприятностей", с которыми стало возможно бороться. Что и было осуществлено - естественно, мужчиной - по-мужски радикально. Кот выкинут с балкона. А выкинуты ли "черные кошки" из нининой головушки? А вот и да! Смерть кота стала последней в нисходящем по значимости их ряде... А кошмары подарили наконец очнувшейся - заснувшей здоровым сном - Нине Сон. Самый удивительный в ее жизни. Где все было хорошо.
Произведения Улицкой в Сети:
Поиск книги в магазине "о3он":
| © Русский Журнал, 1998 | |
russ@russ.ru |